Изгои (джен)

Ойген не верил в такие совпадения, но не схватиться за ту спасительную ниточку, что подарил ему Рабастан, было выше его сил. Хотя его и тошнило от отвращения к самому себе за эту липкую на ощупь надежду, что, может быть, в августе девяносто седьмого он пришёл, чтобы пытать и убить каких-то других… людей. Мать, отца… старушку с её попугаем. Потому что, если это было не так, и это действительно была семья Марка, судьба слишком жестоко смеялась ему в лицо и он просто не знал, как бы смог жить с этим дальше.

Это было ещё не чувство вины, только его мучительный мрачный предвестник, чёрной волной нависший над ним, и Ойген скорее чувствовал, нежели понимал, что если позволит этой солёной и горькой тьме захватить себя, то просто погибнет.

Чай не согрел его, и он механически поднялся наверх, бездумно почистил зубы, сбросил одежду на пол, натянул какую-то из вытянутых домашних футболок, завернулся с головой одеяло и просто закрыл глаза.

Сон не шёл, и когда любоваться на цветные круги, расцветавшие под его веками, стало совсем уж невыносимо, Ойген попытался перевернуться на другой бок. Но лучше не стало. Всё было не так и не то: бельё путалось в ногах, которые отчаянно мёрзли, хотя сам Ойген вроде бы почти согрелся. Уличный свет как-то противно светил в окно, отражаясь в зеркальной стенке стенного шкафа, и в какой-то момент это стало настолько раздражать, что Ойген встал и задёрнул шторы. Ему хотелось темноты, и свет едва ли не впервые после долгих лет Азкабана настолько его раздражал.

Он снова улёгся и снова закрыл глаза, попробовав считать про себя, но мысли всё равно вертелись вокруг одной и той же идеи. Он даже думал достать ноутбук, но рюкзак, вероятно, всё ещё валялся где-то там, в коридоре, и желания идти за ним не было никакого. Он снова начал вертеться, глядя в светлую стену напротив себя и почти застонал. Эта ночь должна была стать очень долгой.

Мысли лихорадочно бродили в его голове, он не мог ни бодрствовать как следует, ни уснуть. Стоило Ойгену только закрыть глаза и начать проваливаться чуть глубже в дремоту, как он видел Марка, себя и их разговор, который всегда начинался по какой-то причине с дурацкой шутки о попугае Толлета, а затем всё скатывалось в какую-то запутанную неразбериху. И он вновь открывал слипающиеся глаза и возвращался в мучительную реальность, от которой не спрячешься даже под одеялом, сколько бы Ойген ни пытался в него завернуться.

Под утро он всё же забылся — и тут пропищал телефон, снова выдернув Ойгена в отвратительную реальность.

Без десяти четыре.

СМС с мониторингом сервера.

Самое время.

Он отключил сигнал на телефоне и сжался в клубок, натянув на голову одеяло. Никогда в жизни ему ещё так отчаянно не хотелось делать что-то — он просто не мог представить себе, как входит в офис. Нет. Нет, только не сегодня.

Футболка на спине была неприятно влажной, в горле першило, словно он начал заболевать. Что ж, это был бы вполне достойный, как доказал Толлет недавно, выход. Ведь если он болен, то не нужно будет и никуда идти... Если бы только он не привык работать даже с температурой.

Ойген потрогал лоб и стёр выступившую на нём неприятную испарину. Это было уже как-то скверно, и он высунул босые ноги из-под одеяла, и, чувствуя сквозняк на полу, нашёл тапочки и натянул халат. Проходя мимо комнаты Рабастана, дверь в которую была сейчас закрыта, он порадовался, что тот спит, и, по крайней мере, ему не нужно прямо сейчас с кем-то разговаривать.

Спустившись на кухню, где у них хранилась аптечка, Ойген зажёг свет, и тот неприятно резанул по глазам, заставив его ненадолго зажмуриться. Ойген подошёл к шкафчику, достал из аптечки градусник, засунул себе подмышку и с досадой подумал, что у них здесь напрасно не висит на стене часов, а телефон, чтобы засечь время, он захватить просто не догадался. Ну, можно, наверное, подождать и посмотреть, что там будет; Ойген сел на стул и, чтобы скоротать время, оглядывался по сторонам.

Бутылка виски укоризненно и тоскливо стояла там же, где он её и оставил. Ойген, взглядом отыскав закатившуюся к самой стене пробку, встал, поднял её, закрутил и убрал бутылку на место в шкаф.

Он досчитал про себя до трёхсот, вытер раковину, посмотрел в окно, и решив, что прождал достаточно, достал градусник, увидев на нём тридцать семь и четыре. Да, пожалуй, он действительно сегодня никуда не идёт, решил Ойген и почувствовал себя немного лучше.

Он поднялся по лестнице, заглянул в туалет, потом умылся, напился из-под крана и, вернувшись к себе, тут же схватился за телефон и написал Роберту сообщение, что у него грипп, и он не появится в офисе.

За окном уже начинало светать, и Ойген лёг, снова накрывая голову одеялом и надеясь ещё немного побыть в темноте, и вскоре провалился в глубокий тревожный сон.

Проснулся он оттого, что солнце даже за шторами было по-летнему неприлично ярким. Он не хотел открывать глаза, он не хотел бы вообще бодрствовать — но он всё-таки слишком проснулся для того, чтобы его мысли вновь и вновь не крутились вокруг деталей того дня. Ойген ломал голову, как же поставить для себя точку в этом вопросе — и до озноба боялся получить свой ответ. Каждый раз, когда он в очередной раз понимал, что малодушно думает о том, что это невозможное дикое совпадение, и остаётся шанс, что он всё же ошибся, в животе образовывалась сосущая пустота, рождённая из надежды, и его начинало тошнить от того, как он был противен себе.

И всё же, вставать не хотелось.

Совсем.

Зазвонил телефон, Ойген высунул руку, схватил телефон, увидев на экране имя одного из крупных потенциальных рекламодателей, замер, просто глядя на экран — и так всё и смотрел, пока телефон не прекрати вибрировать у него в руке.

— На больничном я, неужели не ясно? — сказал он замолкнувшему телефону, а потом отключил его и сунул в ящик прикроватной тумбочки. Ойген точно не хотел сейчас ни с кем разговаривать.

Но сколько он так сможет прятаться ото всех? Сегодня… завтра, может быть. Но ведь потом ему придётся что-то же объяснять. Он ведь даже сбежать не мог никуда, как во всех этих историях, где человек вышел из дома за сигаретами и никогда уже не вернулся. Он заперт в Лондоне, и даже если сейчас он попытается исчезнуть, всё равно всё здесь ему будет напоминать о том, о чём Ойген так хотел забыть. Если бы можно было просто стереть себе память…

Он зажмурился от этой по-настоящему жалкой мысли и изо всех сил сжался, напрягая мышцы, и лежал так до тех пор, пока они не заболели. Он не будет никуда сбегать, не будет! Всё равно же ведь некуда — если только обратно…

Он слышал, как внизу хлопнула дверь — вернулся с улицы Рабастан — и Ойген замер под одеялом. Рабастан поднялся по лестнице и постучал:

— Ойген, ты как?

Ойгену даже стало стыдно: взрослый человек, а прогуливает, как мальчишка занятия, потому что не написал эссе. Он стянул одеяло с головы и хрипло проговорил:

— Я болею.

— Завтракать спустишься? — спросил Рабастан, немного приоткрывая дверь.

Кажется, он в этот момент впустил Базиля: Ойген почувствовал, как тот прыгнул на кровать и улёгся прямо на него, и в этой тёплой живой тяжести и в тихом мерном мурлыканье было что-то успокаивающее.

— Я не хочу, — честно ответил Ойген.

— Но больным нужно есть, — ответил Рабастан. — Или хотя бы пить.

— Может, позже, — несчастно вздохнул Ойген, думая, а сможет ли он целый день провести в постели.

Рабастана не было довольно долго — Ойген даже снова задремал, когда услышал, как открылась дверь, а потом Рабастан проговорил:

— Я чай принёс. И цыплёнка. Поешь?

Ойген промычал что-то невразумительное, но Рабастан не уходил — напротив, присел в ногах. И Ойген сдался — стянул одеяло с головы и хрипло проговорил:

— Я, правда, болею.

Спавший всё это время на Ойгене Базиль проснулся и, потягиваясь, сейчас шёл к тумбочке, где так вкусно пах свежезажаренный цыплёнок. А сам Ойген, почувствовав этот запах, с удивлением понял, что, несмотря на всю свою тоску, и правда, голоден.

Он сел и, переставив поднос на колени, взял цыплёнка — просто так, руками, словно в качестве наказания отказавшись от приборов — и сам не заметил, как всё съел, щедро делясь с довольно трущимся возле него Базилем.

Когда Ойген закончил с завтраком, Рабастан забрал поднос и выразительно кивнул на лежащий на тумбочке градусник — и Ойген, встряхнув его, сунул тот под мышку. На сей раз часы были у него под рукой, и Ойген честно выждал целых десять минут — и всё равно увидел тридцать шесть и четыре. Да и ощущение липкой футболки говорило о том, что температура действительно спала, хотя осталось першение в горле и неприятное ощущение ломоты... везде.

Рабастан ушёл и занялся своими делами, а Ойген, посидев ещё немного, заглянул в душ, потом сменил футболку — и, понимая, что сходит с ума в одиночестве, отправился страдать на диван в гостиную, надеясь отвлечься на новости или какой-нибудь сериал. Он бы полистал новости в интернете, но не хотел брать ноутбук, зная, что тогда непременно нужно будет прочесть почту, а он совершенно не был к этому готов.

Диван был кожаный, большой, удобный, с широкими подлокотниками — не чета той пыточной рухляди, что стояла в их прошлой квартире. И Ойген с удобством устроился, нажал кнопку пульта, а потом начал бездумно переключать каналы, пока не остановился на чём-то знакомом, и всё же никак не мог сосредоточиться до конца.

Так он маялся, покуда Рабастан не устроился рисовать на своём привычном месте на лестнице и не спросил:

— Что смотрим?

— Как всегда, убийство в Мидсаммере, — Ойген запрокинул голову, чтобы его видеть. — У них там ещё осталось полно богатых наследников и сомнительных цветочных соревнований, ради которых можно кого-нибудь пристрелить или забить садовой лопатой. Чудный же городок.

— Моя ставка — два трупа, — заявил Рабастан.

— Поддерживаю, — ответил Ойген, и на следующие пару часов в его жизни всё стало неплохо.

Ближе к вечеру Ойген завернулся в плед и заснул на том же диване, пропустив момент, когда Рабастан ушёл гулять со своими новыми протеже — двумя фокстерьерами, которые, по его рассказам, способны были прорыть весь Лондон насквозь, даже не запыхавшись.

Рабастан разбудил его уже вечером:

— Ойген, ты выключил телефон и не читаешь почту. Мне три раза звонили из офиса разные люди, а потом ещё и Ролин. Она тебя потеряла.

— И что ты им всем сказал? — спросил Ойген, не открывая глаз и чувствуя, как спавший на нём Базиль поднялся и пошёл по краю дивана.

— Я сказал, что у тебя кишечный грипп и ты весь день был в постели, — ответил Рабастан.

— Спасибо. Но почему кишечный?

— Это довольно мерзко, чтобы никто не стал ничего уточнять, и догадался, что навещать тебя тоже не стоит.

Кишечный грипп… Ойген, ощущавший зияющую пустоту где-то в районе желудка, подумал, что диагноз ему удивительно подходит сейчас.

Ойген оттянул край пледа, загораживавший Рабастана, и посмотрел на него, но в темноте увидел только силуэт.

— Асти, — позвал он. — Я не представляю, как вернусь. Как и зачем.

— Тебе не обязательно, — ответил Рабастан. — Мы всегда можем переехать в другой район. И места в группах по выгулу собак всегда есть. Проживём.

— Асти, не говори глупостей, нам вновь придётся перейти на картошку.

— Кстати, она у нас будет на ужин, ты как? — невозмутимо спросил Рабастан.

— Давай попробуем, — сдался Ойген. — Наверное, я вымоюсь ещё раз сначала. Только его не трогай, — попросил он, указывая на умывающегося на журнальном столике Базиля, и Рабастан кивнул:

— Как скажешь.

Ойген и вправду смог поужинать, но на большее его не хватило, и он снова лёг, и на этот раз заснул — но на следующий день легче ему не стало.

Так он прятался четыре дня: не включал телефон и обходил рюкзак с ноутбуком, словно там прятался хищный зверь. Вздрагивал от звонков стационарного телефона, понимая, что никакая сила в мире не заставит его снять трубку, и только потом повторяя себе, что этот номер, кроме домовладельца и коммунальных служб, вряд ли хоть кто-то знал. Домработнице Рабастан дал выходной по причине кишечного гриппа, и Ойген с благодарностью покивал.

Уже к середине второго дня он чувствовал себя заключённым, но мир за пределами дома заставлял его вновь и вновь встречаться с демонами вины и стыда, поселившимися в его голове. Когда становилось и вовсе невыносимо, он выходил на их задний двор, то бесцельно бродя бродя по газону, то останавливаясь возле куста орешника и трогая уже завязавшиеся плоды. Однако стоило ему услышать шорох за зелёной изгородью, отделявшей их от соседей, он сбегал домой, словно соседи могли поймать его с поличным на чём-то стыдном...

Даже прогуливая уроки в школе, Ойген не ощущал постоянного напряжённого ожидания, что его сейчас могут поймать — но теперь оно его неустанно преследовало, немного отпуская лишь ночью.

Однако, к пятнице, по-видимому, его отсутствие стало уже критично отражаться на работе компании, потому что днём в дверь позвонили, и весьма настойчиво. Рабастана дома не было, и Ойгену пришлось спуститься и, безмолвно выругавшись, открыть дверь.

На пороге стоял Роберт Роберт с большой папкой в руках.

Первым порывом Ойгена было просто захлопнуть перед ним дверь, но так, конечно, делать было нельзя, и он просто постоял немного, а потом сумел из себя выдавить:

— Привет. Я всё ещё болею, и, скорее всего, заразный.

— Извините, — сказал Роберт. — Извините, мистер Мур. Я перенёс все ваши встречи на неделю вперёд, но тут очень нужна ваша подпись — я привёз всё разом.

— Да, — ответил Ойген, отстранённо думая о том, что на нём сейчас только халат, а под ним — трусы и не слишком чистая футболка. Да и голову он не мыл уже три дня, и это, вероятно, заметно. И что он четыре дня не прикасался к бритве. — Спасибо. Заходи, — он отступил, впуская секретаря в дом, и поплёлся в гостиную.

Пока он копался в бумагах и пытался понять, что вообще подписывает, Роберт буквально вываливает на него все новости, накопившиеся за четыре дня, и Ойген был готов в голос стонать. В нём боролись желание сбежать и спрятаться под одеялом, и унылое понимание того, что такого права у него просто нет. Необходимость как-то всё-таки собраться и добраться до офиса… войти в него… работать… Но разговоры с людьми представлялась сейчас Ойгену какой-то жуткой пыткой, и он пока что запретил себе об этом думать. Не сейчас. Вот Роберт уйдёт… и впереди же ещё выходные? Сегодня же пятница…

Пока Ойген подписывал более-менее очевидные для него бумаги и откладывал в сторону те, которые не смог прочитать — он даже честно попытался, но просто ничего не понял из содержания — Роберт сказал, деликатно кашлянув:

— Мистер Мур, вы не знаете, когда вернётесь? Может быть, после выходных?

— Возможно, — что, что мог сказать Ойген? — Я... я не знаю. Посоветуюсь... со своим врачом, — он посмотрел на разлёгшегося на широком подлокотнике Базиля. — И сразу же напишу.

Когда Роберт ушёл, Ойген поплёлся наверх и, отыскав в ящике тумбочки телефон, наконец, включил его — и молча смотрел на десятки пропущенных смс, на которые ему решительно нечего было ответить. Особенно на сообщения от Ролин. Что он мог сказать ей, после четырёх дней молчания? Правду? Он даже думать не мог о том, чтобы ей солгать сейчас — но правда… правда тоже была под запретом. Да и просто, как он мог бы быть теперь с ней? Как он мог быть вообще с кем-то?

Ойген долго стоял в душе после ухода Роберта, надеясь отыскать выход, которого просто не было, и проклиная невозможность сбежать, просто бросить всё и начать сначала. Как уже начинал. Он заперт, заперт в Лондоне — и даже если он затеряется… его найдут. Просто объявят в розыск — и наверняка отыщут. И ему всё равно придётся объясняться… Да и не имеет права он сбегать. И умереть, наверное, тоже… Как и вернуться в тюрьму, бросив здесь Рабастана…

Значит, нужно как-то продолжать жить. Если бы он только знал, как…

Ойген думал об этом все выходные, и даже заставлял себя вставать и хотя бы не лежать перед телевизором на диване, а открыть ноутбук. И ответить, пускай только на рабочие письма, и почитать новости, но … вынудить себя зайти на Зеркала он так и не сумел.

В ночь с воскресенья на понедельник Ойген почти не спал. Ожидание визита в офис вызывало у него такую острую тоску, что сна просто не было, и Ойген лежал часами в темноте, смотрел в окно и на пустую светлую стену, и обдумывал внезапную автомобильную катастрофу или бандитское нападение, оборвавшее бы его жизнь и избавившее от любых объяснений.

Под утро он уснул часа на два, и проснулся от сигнала будильника. Такое привычное начало рабочего дня слегка помогло: он встал, зашёл в ванную, взял бритву… постоял у зеркала, глядя на недельную щетину, добавлявшее что-то отчётливо христианское его образу, вместе с тенями — и убрал бритву назад. Потом. Может, пришла пора отпустить бороду? Так меньше заметно бледность… и вообще.

Он принял душ, оделся, однако завтракать не стал — не смог: еда не лезла в горло, и Ойген просто сделал несколько глотков сока. Потом вызвал такси — и поехал в офис, чувствуя, что умирает. Но, конечно же, не умрёт и доберётся без всяческих происшествий, не считая небольшой пробки.

Он долго стоял возле входа, медля открыть дверь и оказаться внутри, и молясь, чтобы ему удалось проскользнуть в кабинет, не встретив никого по пути. Но наконец, Ойген сумел переломить себя и всё же звякнуть дверным колокольчиком, который они сохранили.

Кивнуть с улыбкой охраннику и... и как нарочно, столкнулся на лестнице с Саймоном. Ойген замер, пытаясь как-нибудь собраться, а Саймон же, ничего не замечая, спросил заботливо:

— Ойген, ты снова с нами в строю? Ты как? Выглядишь всё ещё нездоровым.

Ойген хотел ему ответить, действительно хотел, но у него во рту было так сухо, что язык просто цеплялся за нёбо и за зубы, так что «Да» вышло глухим и едва разборчивым. На счастье, Саймону позвонили, он отвлёкся, спускаясь вниз, и Ойген смог сбежать — и, добравшись до своего кабинета, закрыть дверь и рухнуть в кресло.

Кажется, он просидел там довольно долго, пустым взглядом пялясь в выключенный монитор, и очнулся, только услышав голос Толлета:

— Привет. Слушай, ты не слишком рано вышел?

— Что? — переспросил Ойген, пытаясь включиться в разговор.

Толлет подошёл к столу, придвинул себе стул, сел и сказал:

— На тебе лица нет. Тебе бы долечиться.

Сам он выглядел гораздо лучше, чем в прошлый раз, и Ойген хватило на то, чтобы даже ему слегка улыбнуться:

— Мне уже говорили, — он провёл ладонью по отросшей за неделю щетине. — Как попугай? — вот только он не смог вспомнить его имя. Что-то простое…

— Гарри? Неплохо, — Толлет улыбнулся. — Хотя я иногда боюсь, что Месси его просто съест.

— Съест? — Ойген очень, очень старался слушать Толлета, но смысл сказанного от него всё время ускользал.

И если бы только с Толлетом! Весь день Ойгена был наполнен смутным ужасом и тревогой, и каждый телефонный звонок, каждое открывание двери заставляли его желудок болезненно сжиматься в ожидании, что вот сейчас войдёт или позвонит Марк, и ему придётся говорить с ним. А он не знал, как… и Ойген каждый раз молил, чтобы все его тревоги и подозрения оказались ошибкой, и ненавидел себя за это, понимая, как жалок.

Ближе к вечеру заглянула Энн — и Ойген, словно сам себя наказывая, сразу спросил у неё, про Марка.

— Дома, — ответила просто Энн. — Сидит с малышкой… они, похоже, оба, вслед за тобой, схватили какой-то вирус. Я ему ещё утром говорила остаться, так он решил работать из дома… и, похоже, совсем разболелся. Видимо, что-то ходит по городу…

— Да, наверное, — ответил Ойген. Ему словно казнь отсрочили — и, может, даже не на один день, и Ойген ненавидел себя за обрушившееся на него облегчение… и всё же не мог не ощущать его.

— Ты тоже бледный, — сказала Энн и, подойдя, хотела было его обнять, но этого он уже не выдержал и отстранился, отводя глаза:

— Я, вроде, уже выздоровел. Но давай на всякий случай подождём.

— Я надеюсь, вы оба до конца поправитесь ко дню рожденья Марка, — сказала Энн.

— Да, — ответил Ойген, понимая с ужасом, что до него осталась всего неделя.

— И, надеюсь, с вечеринкой сюрпризом у нас всё пройдёт отлично, — сказала Энн, — Я уже и с мамой договорилась, она с Лиззи посидит. А на двадцать седьмое Марк возьмёт выходной. Ну, ты знаешь...

— Ага, — кивнул Ойген — и не удержался от вопроса, который мучил его и получить ответ, не смотря в глаза Марку было слишком заманчиво, чтобы он не спросил: — У него ведь в этот день погибли родители, да?

— Нет, — покачала головой Энн, и Ойген ощутил, как внутри начинает расползаться холод. — Это последний день, когда он видел их живыми — его день рождения на уик-энд попал, они отпраздновали его, и Марк поехал на каникулы к другу в какую-то глушь, и вот вроде через неделю… и…

Ойгену показалось, что воздух вокруг него закончился, и всё, что он смог сделать — это притянуть её к себе, уткнуться лицом ей в живот и замереть так, ощущая, как её руки гладят его волосы.

Его спас звонок Роберта — и Ойген, снимая трубку, очень старался, чтобы его рука тряслась не слишком сильно, а голос звучал… ну, чтобы он хоть как-то звучал.

Как он закончил свой день, Ойген не помнил — но, видимо, закончил без каких-то эксцессов. Он даже смог вернуться домой и сказать с порога спускавшемуся по лестнице Рабастану:

— Его родители погибли через неделю после его дня рождения. Я же говорил: подобных совпадений не бывает.

Тем вечером они сидели с Рабастаном сперва на кухне, где Ойген даже честно съел что-то, а потом — в гостиной. И теперь горький обжигающий вкус алкоголя он ощущал вполне отчётливо. И отложив все свои мысли на завтра, малодушно радовался — в глубине души — что у него ещё есть время подумать, что же делать теперь.

Утром, зная, что у него в запасе есть ещё хотя бы пара дней, чтобы найти волшебный рецепт, который спасёт его от всего ужаса ситуации, в которой он очутился, и в то же время понимая, что его просто нет, Ойген ушёл с головой в работу, стараясь наверстать потерянные шесть дней, которые казались ему целым веком.

И это оказалось спасением.

Следующие несколько дней он был так сильно занят, что у него просто не оставалось ни одной свободной минуты, чтобы, словно заключённый, ходить по кругу в прогулочном тюремном дворе, изводя себя мыслями, как он сможет посмотреть в глаза Марку.

О приближающейся вечеринке в честь дня рождения Ойген физически не мог думать. И, видимо, какие-то силы решили немного сжалиться над его мятущейся душой, и Марк, неловко извинившись перед всеми почтовой рассылкой, всё проболел, работая из дома и общаясь исключительно в аське, так как стоило кому-то ему позвонить, малышка начинал пронзительно плакать. И Ойген, поздравляя его неловким сообщением и добавляя весёлые смайлики, сам удивлялся себе, и, кажется, до сих пор никогда ещё не презирал себя так сильно.

Решение было уже перед ним. Уродливое, но действенное решение. Он мог бы просто… не встречаться с Марком какое-то время. Если они оба заняты, то им совсем не нужно видеться! И потом, работа, в самом деле, помогала Ойгену переключиться на что-то ещё: в конце концов, пока обсуждаешь очередной контракт на рекламу, или покупку очередных серверов, не важно, что ты чувствуешь и о чём страдаешь.

И никому вовсе не интересно.

И точно незачем знать.