Изгои (джен)

День был пасмурным, но дождь на время затих. Ойген стремительно шёл вперёд, буквально втаптывая свои раздражение и обиду в асфальт, не в силах совладать с ними, и они звенели в его груди, словно незримая нить, мучительно плотно натянутая между его рёбрами и их с Рабастаном домом. И чем дальше он уходил, тем сильней она истончалась, и он шёл всё быстрей и быстрей, надеясь, что она вот-вот оборвётся, и он снова сможет нормально дышать. В какой-то момент он уже почти что бежал, не разбирая дороги, но снова сбился на нервный и быстрый шаг.

Знакомые ему кварталы закончились, сменившись неизвестными улицами, по которым он ни разу ещё не ходил. Дома вокруг постепенно становились всё скучней и выше — его явно занесло в какой-то из портовых районов, и район этот точно не принадлежал истеблишменту.

Однако силы Ойгена были не бесконечны, и он постепенно начал сбавлять шаг, понимая, что зашёл в совершенно незнакомое и не слишком приятное место. Откуда-то слева тянуло сыростью, и Ойген, ещё поплутав, вскоре увидел мутную гладь реки: куда бы ты ни шёл в Лондоне, непременно как-нибудь выйдешь в Темзе.

Кажется, проделал приличный путь в никуда, и знакомая эклектичная панорама из мешанины небоскрёбов и шпилей Вестминстера казалась призрачной и была от него достаточно далеко. И всё же для подобного захолустья на улице было довольно много людей. Обычных спешащих по своим делам магглов. Мужчин, женщин, детей — всех, кого Ойген когда-то считал чуть лучше животных, обитающих по ту сторону незримой стены. Было просто о них тогда вообще не думать, чтобы было легко убивать…

Ему не было.

Как не было бы легко убить, например, собаку. Кто вообще в своём уме просто так обидит собаку или кота? Нет, магглов было намного проще между рейдами выкинуть за ненадобностью из головы, и от этого осознания Ойген на миг покачнулся.

Прохожие начинали осуждающе смотреть на него, словно бы что-то зная, и быть среди них становилось невыносимо, и ему отчаянно хотелось поскорее где-то укрыться, уйти куда-нибудь от них — туда, где их нет рядом …

Ойген свернул с тротуара на протоптанную через лысый пожухлый газон тропинку, и по ней спустился вниз, к реке. Здесь уже не было никакого серого, сдерживающего Темзу бетона, и Ойген просто шёл куда-то вперёд по каменисто-песчаному берегу, понимая, что пылавшее в нём раздражение окончательно догорело, и он начал уже уставать.

Ему хотелось спрятаться куда-нибудь, но здесь не было ничего, и он просто шёл, бессильно глядя себе под ноги, и в какой-то момент понял, что оказался возле серой опоры железнодорожного моста, по которому время от времени стремительно неслись поезда, вырвавшиеся из лабиринта подземки.

Фулхемский мост? Он вроде бы видел что-то похожее из вагона... Нет, райончик совсем не тот, впрочем, какая разница, как этот мост назывался, если здесь не было никого. Ойген окончательно выдохся, и присел на растущий из песка старый бетонный блок.

Пахло близким дождём, сыростью и рекой. Ойген бездумно смотрел, как Темза неспешно несёт свои грязно-бурые воды куда-то к морю, которое ему никогда больше не было суждено увидеть, и на миг захотел, чтобы они унесли и его .

Мост нависал над ним тяжёлыми железными сводами, то и дело с грохотом сотрясаемыми проносящимися поездами, и Ойген ощущал себя маленьким и ужасно жалким. Он подобрал камушек, размахнулся и кинул его — тот без всплеска ушёл под воду... как мог бы он сам...

Свинцовое небо висело над рекой низко-низко, и текучая муть реки увлекла Ойгена за собой, вводя в какой-то потерянный и усталый транс. Он не знал, сколько так просидел, пока о себе не дал знать его копчик. Ойген пошевелился — и понял, что ужасно замёрз, что всё тело его затекло, спина отвратительно разболелась, а в проклятый копчик, кажется, кто-то вонзил раскалённый гвоздь.

К тому же хотелось пить.

Ойген облизал сухим языком сухие губы и обхватил покрепче себя руками в тоскливой жалости к самому себе и тщетной попытке согреться. Сверху снова прогрохотало метро.

Уже порядком стемнело, но фонари на мосту давали порядочно света, и Ойген, хлюпнув уже слегка заложенным носом, огляделся. Теперь он немного лучше осознал, что представляло его нынешнее прибежище от мирских забот: аккурат рядом с ним валялись пустые бутылки, и когда ветер слегка сменил направление, на фоне сырости и воды Ойген уловил отчётливый запах старого вокзального туалета... и ему не пришлось даже особо оглядываться, чтобы понять, где именно справляли нужду какие-нибудь бомжи.

От омерзения его слегка передёрнуло, пусть даже ему самому тоже не помешало бы куда-нибудь заглянуть...

Мерлин, как же он всё-таки сейчас жалок!

Ойген ощутил себя глупым и абсолютно ничтожным. Потому что всё, что он делал, было до того так мелочно и убого! И никакие его действия, никакие его душевные муки не изменят уже ничего. И от того, что он снова схватит воспаление лёгких, родные Марка чудесным образом не воскреснут, как не воскреснут и его собственные родители.

Никогда.

И все его метания последних дней выглядели отвратительным и жалким позёрством, как и его побег. Но он уже для себя решил, что возвращаться у него нету права… Да и… как он вернётся теперь? Как посмотрит Рабастану в глаза? Но вот так бросить его, даже не попрощавшись?

Мог бы он как порядочный человек… нет... заставить себя позвонить он не смог — это было слишком тяжело, вот так с кем-нибудь объясняться. Но и исчезать, ни слова на прощание не сказав, Ойген тоже не мог — всё-таки он был не до такой степени подонком, пусть глубоко в душе всё ещё был обижен. Нет, в таких случаях пишут письма.

Его начало знобить, и он сообразил, что даже не застегнул пальто. Онемевшие пальцы плохо слушались, и Ойген так долго возился с пуговицами, что, кажется, даже слегка согрелся. Закончив, он сунул руки в карманы и наткнулся там на выключенный телефон — ну, написать можно было и так. Жаль, что это лишь кусок пластика и металла, а не настоящая живая сова. Ему сейчас отчаянно не хватало мягких перьев под пальцами и веса его совы на руке… Её он тоже по собственной глупости потерял. Она не дождалась его, конечно — так же, как родители… и…

Ойген нехотя включил телефон, подспудно опасаясь шквала накопившихся сообщений, и они не заставили себя долго ждать. Последние три, казавшиеся почти паническими, были от Рабастана, но Ойген не стал их читать. Просто нажал «Ответить» и непослушными пальцами написал:

«Асти, я тебя понимаю. Но я всегда признавал за тобой право жить так, как ты хочешь. И имею право ждать от тебя того же в ответ. Я никакой помощи не хочу. Но спорить с тобой у меня нет ни желания и ни сил, поэтому я пока поживу отдельно. Надеюсь, ты не станешь вмешивать в дело полицию.

Прости.»

Вот и всё… он закрыл и эту дверь, понял Ойген, когда увидел на тускло светившимся голубоватом экране «Отправлено». Ойген выключил телефон, сунул его обратно в карман и подошёл к самой кромке воды, в которой отражались огни технической подсветки моста.

Теперь он мог идти куда пожелает. Лондон огромен — его никто в нём ни за что не найдёт. Как не нашли Нарциссу — а ведь её наверняка искали, причём волшебники. Нет, в Лондоне можно навсегда затеряться — а деньги… он ведь работал уже курьером — и ему хватало на двоих. Значит, один он проживёт тем более.

Ойген стоял и смотрел на реку, ставшую антрацитово-чёрной сейчас: сумерки стали гуще, ветер — холодней, и стоять тут и дальше начало казаться Ойгену до отвращения идиотской затеей, и он был сам себе противен и смешон. Словно ребёнок, из упрямства отказывающийся уходить. Но что-то всё ещё его тут держало. Какое-то чувство незавершённости.

Он снова достал телефон и снова включил. Новых сообщений от Рабастана не было, и Ойген, выдохнув облегчённо, поспешил дописать: «Я буду иногда читать смс, и позже пришлю тебе свой новый номер». И тут же снова нажал кнопку и дождался, когда телефон погас.

Вот теперь точно всё.

Он всё ещё смотрел на безжизненный телефон у себя в руке, когда где-то справа раздались голоса, и Ойген повернул голову — движенье отдалось болью в затёкшей шее, но он почти не обратил на это внимания. Он смотрел на медленно приближающуюся к нему компанию каких-то панков — кожаные косухи, разноцветные ирокезы, пирсинг даже там, где его не должно было быть — и всем своим существом ощущал, что его сейчас, кажется, будут вновь бить ногами. Он был один, уставший, а их было человек пять.

Жалкая бестолочь, чем он думал...

Ойген вскинулся было уйти, но добился этим лишь того, что его всё же заметили, и вся весёлая компания двинулась прямиком к нему. Странно — Ойген должен был бы чувствовать сейчас страх, но… пожалуй, какое-то внутреннее отчаяние заставляло его считать, что, возможно, он даже и не против. Что уж там, заслужил. Может, сдохнуть где-нибудь под мостом — это было бы выходом. И всё бы закончилось, наконец…

Но ему и с этим ему не везло: подошедшая компания оказалась хоть и навеселе, однако вовсе не агрессивной, а напротив, даже сочувствующей. Ойген видел на лицах выражение счастливого пьяненького веселья, какое видел в своей жизни не раз, и они не прочь были им поделиться с любым, а страдающий Ойген нарушал их картину мира.

— Привет, а ты чего тут? Я тебя раньше не видел! — парень с огромным зелёным ирокезом и парой булавок в ухе, приближаясь, покрепче обнял хихикающую девицу.

Ойген может и хотел бы что-то ему ответить, но физически просто не смог — не то что выдавить из себя пару слов, но даже изобразить дежурную вежливую улыбку, словно мышцы лица ни во что, кроме гримасы душевной боли, сложиться больше уже не могли.

— Мужик, ну ты чего такой грустный? — дружески спросил панк, немного покачиваясь. — Случилось чего? — в голосе его зазвучало искренне сочувствие, и в груди у Ойгена начало неприятно ныть.

— А пойдём с нами? — позвала его другая девица — с выбритой половиною головы и ярко-красными волосами на второй. — Чувак, у нас пиво есть! И трава.

Лучше бы они его побили… Ойгену стало настолько тоскливо, что он был готов завыть — но смолчал, конечно, и просто встал и, развернувшись, пошёл прочь, подняв повыше воротник пальто. Ему не нужны были их сочувствие и непрошеная доброта — что они могли понять о нём? И что он мог сказать им? Что лет пять назад он бы их просто убил, попадись они ему под руку? А теперь он тоже маггл, такой же, как они, и ничем от них не отличается, и ничего не может без них.

Просто один из них, и как бы он ни был среди них одинок, в одиночку ему не выжить.

Он даже споткнулся, и, обернувшись, посмотрел на несколько отдалившуюся уже компанию, тут же замахавшую ему, похоже, всё ещё не оставляя надежды раскурить трубку мира. Однако же, преследовать его никто не стал — только покричали ещё немного вслед, но Ойген больше не оборачивался.

Отойдя подальше, он, надеясь выбраться на дорогу, полез по раскисшему берегу вверх, оскальзываясь на грязи, и, судя по запаху, кажется, на отходах собачьей и, похоже, что человеческой деятельности. Он всхлипнул, больше от какой-то острой обиды, чем от боли в разбитом колене и грязной руке, которую он безуспешно пытался вытереть о траву, затем вновь поднялся и упрямо продолжил лезть наверх, даже не пытаясь найти взглядом лестницу.

Наконец, он выбрался на потрескавшийся бетон, а затем уже на саму дорогу, и остановился, тяжело дыша. Ему ужасно хотелось пить, да и желудок слегка подводило от голода, и Ойген, оглядевшись и увидев вдали, ближе к цивилизации, свет пошарпанного аляповатого киоска с какой-то уличной едой, поспешил к нему, одновременно нашаривая в карманах мелочь.

Хорошо, что у него так и осталась привычка хранить монеты там, а не в кошельке — а во внутреннем кармане пальто, рядом с телефоном, нашлись и банкноты. Итого пятьдесят шесть фунтов с мелочью — целое состояние для такого, как он.

Киоск уже закрывался, и Ойген успел купить воды и хот-дог с горой лука, от запаха которого его немедленно замутило. Он сгрёб лук на салфетку и без сожалений отправил его в чернеющий зев грязноватой урны, но съесть хот-дог он всё равно не смог: тяжёлый луковый дух и запах прогорклого масла заставил его желудок скрутиться узлом, и хот-дог отправился вслед за луком в мусорную черноту.

Он сорвал пластиковую крышку с бутылки воды и выпил ей почти залпом. Стало легче, тошнота ушла, но Ойген вновь почувствовал, насколько замёрз.

Тем временем редкие здесь фонари уже заливали тротуар пятнами рыжего света, и Ойген понял, что если не хочет спать сегодня на улице, должен попробовать отыскать ночлег. Может, на мотель денег хватит? И пусть какой-то маньяк его там зарежет уже — Ойген с трудом себе представлял, как выглядят в этом районе мотели... и в голову лезли образы исключительно из кино.

Но мотелей он не знал, и просто пошёл по казавшейся самой приличной из улиц, решив, что рано или поздно что-нибудь да увидит — и действительно, в какой-то момент, вдалеке замаячили неоновые слова: «Сон и завтрак». Название его будущего прибежища загораживало какое-то здание, но Ойгена оно не интересовало. Он свернул в нужную сторону и пошёл на свет, пару раз споткнувшись в темноте, но удержавшись на ногах.

Когда Ойген открыл стеклянную дверь дешёвенького отеля, вновь начинался дождь. Холл был освещён довольно тускло, и прозвучавший при входе звук электронного звонка показался Ойгену отвратительным.

Стойка пустовала, и Ойген огляделся в поисках хоть кого-то. Пол был грязноват, да и стоящий возле стены мягкий диван, казалось, пережил бурную вечеринку, но чистки пока что не дождался, и вряд ли дождётся её даже перед Страшным судом.

— Добрвечр, — раздалось из-за спины, и Ойген, обернувшись, увидел появившегося за стойкой заспанного немолодого индуса.

— Мне бы переночевать, — сказал Ойген, вынимая из внутреннего кармана несколько помявшиеся там десятки и пятёрки.

— Трдцать, — равнодушно бросил индус, и Ойген даже не подумал спорить, хотя, конечно, комната здесь не могла стоить и половины. Но зато у него не спросили документов — ему вообще не задали вопросов и просто протянули ключ с номером «14» на грязноватой деревянной бирке.

Ойген поднялся по узкой бетонной лестнице, прошёл по полутёмному коридору и открыл дверь с номером четырнадцать. Комната была узкой и маленькой, и здесь не было ничего, кроме застеленной кислотно-фиолетовым синтетическим, бездарно выдававшим себя за атлас, покрывалом односпальной кровати, куцего стула и вешалки для одежды. Впрочем, Ойгену просто хотелось лечь, и ему нужна была только постель.

Он, не раздеваясь, лёг прямо на покрывало, и бездумно уставился в потолок, на котором желтело пятно, напоминавшее остров Мэн. Смотреть на него было невыносимо, и Ойген повернулся к чернеющему окну. Была уже ночь, и Ойген ощутил всё навалившуюся на него усталость.

Ему было невероятно плохо, мышцы и суставы ныли, и сейчас он чувствовал себя ещё хуже, чем прежде, потому что теперь у него уже и дома не было, и он сам же и подвёл эту черту. И остался совсем один — как и хотел… и от этого ему было настолько тошно, что хотелось кричать.

Он схватил и прижал подушку к лицу.

Стало легче.

Затем он снова уставился на потолок.

Ойген даже не понял, когда, как и зачем достал телефон, и теперь лежал, крутя его в пальцах и борясь с отчаянной потребностью просто его включить. В какой-то момент он не выдержал и, поддавшись искушению, всё же нажал на кнопку включения, обещая себе, что он совсем ненадолго, и только глянет, кто ему написал…

Экран засветился, а затем Ойгена оглушило звуком посыпавшихся СМС. Пусть он не собирался на них отвечать, он всё же начал просматривать, а какие-то даже читать: Рабастан, работа, работа, работа, реклама, друзья, Рабастан, Рабастан, Рабастан…

Ойгену стало стыдно, и вдруг телефон завибрировал прямо в его руках. Дёрнувшись, Ойген от неожиданности случайно нажал на кнопку и принял по громкой связи звонок, услышав почти задохнувшееся:

— Ойген! Только не клади трубку. Пожалуйста!

Ойген, даже если хотел ответить, то не мог, бессильно онемев от того, как надрывно звучал голос Рабастана в динамике, а тот всё продолжал говорить — торопливо, сбивчиво, умоляюще:

— Прости меня. Прости меня, брат. Вернись, пожалуйста. Просто вернись. Да, ты имеешь право, и не будет ничего, чего ты не хочешь. Я эгоистичный кретин, Ойген. Я знаю. Просто, пожалуйста, возвращайся.

У Ойгена перехватило горло от понимания того, кто-то ждёт и волнуется, и какой он кошмарный дурак. Мерлин, Рабастан там сходит с ума… действительно сходит с ума, а он… То, что под мостом казалось неизбежным, пафосным и трагичным, сейчас представлялось Ойгену верхом позорнейшего идиотизма. Ушёл, ни слова никому не сказав, написал какое-то истеричное сообщение... Изи Роузмонд такой драмы не развела... Хорошо он хоть не полез на крышу, иначе болела бы наверняка не одна лишь спина.

— Асти, прости... — выдавил он, наконец. — Я не могу тут... — попытался он уложить в какие-то человеческие слова, насколько несчастным, разбитым и одиноким он себя ощущал. — Я вообще не могу...

Телефон неожиданно пискнул и вдруг погас.

Сдох — почти с ужасом осознал Ойген, тупо нажимая на кнопки и надеясь, что каким-то чудом телефон всё-таки оживёт.

Взял и сдох, вот прямо сейчас — ни раньше, ни позже.

Чудо отказывалось происходить, и Ойген в отчаянье закусил губу, прекрасно осознавая, что Рабастан сейчас там себе надумает — но зарядки не было, он вообще не вспомнил о ней, когда уходил… он вскочил на ноги и в сердцах пнул ножку стула.

Ресепшен, неожиданно понял он — у них ведь должен был быть телефон! Он распахнул дверь и бросился прочь из номера, по тёмному коридору и едва не споткнувшись на лестнице.

Убитый кнопочный аппарат сиротливо стоял на стойке, и Ойген, едва не оторвав трубку от провода, с третьего раза дрожащими руками набрал номер мобильного Рабастана, сам не понимая, как вспомнил его, и даже не замечая, что плачет.

— Прости, — выдохнул в трубку он, когда их, наконец, соединили. — Я… это всё телефон… Разрядился, Асти, взял и всё, — Ойген облокотился о стойку, чтобы не упасть от внезапно охватившей его слабости. — Асти, забери меня, — почти прошептал он. — Пожалуйста…

— Где ты? — коротко спросил Рабастан, и Ойген только сейчас понял, что не даже не представляет.

— В какой-то дыре… я не знаю, — в отчаянии проговорил он, оглядываясь в поисках индуса. Но того нигде не было, и Ойген от бессилия закричал, и когда тот вышел из какой-то подсобки, буквально вручил ему трубку, потому что уже перешагнул тот эмоциональный порог, за которым мог связано говорить и задавать осмысленные вопросы.

Назад в номер четырнадцать Ойген не пошёл. Ему хватило сил разве что добраться до видавшего виды дивана, и он ссутулился там, в углу, глядя через стеклянную дверь на улицу в нервном ожидании знакомой зелёной машины.

Та появилась очень быстро — Ойгену вообще показалось, что едва ли прошло минуты три, хотя вряд ли это было возможно. И когда Рабастан буквально влетел в холл, оказавшись так близко к Ойгену, тот обнял его и замер, обессиленно прошептав:

— Прости.

— Пойдём, — негромко ответил ему Рабастан, обнимая в ответ его и помогая подняться. — Ты скажешь, что у тебя случилось?

— Дома, — ответил Ойген. — Дома я всё расскажу. Домой, — он закрыл глаза, опираясь на твёрдую руку брата, слегка покачиваясь.

— Домой, — повторил Рабастан, осторожно ведя Ойгена.

Он усадил его в машину, пристегнул, и когда она заворчала мотором и тронулась, Ойген, глядя на то, как аккуратно ведёт Рабастан, и насколько побелели на руле его пальцы, вновь ощутил удушающе-горький стыд.

Кажется, он задремал по дороге, и испуганно дёрнулся, услышав:

— Приехали. Надо вставать. Идём.

Рабастан уже отстегнул его ремень безопасности и стоял у двери, помогая Ойгену выбраться из машины.

На улице по-прежнему шёл дождь — несильный, мелкий, больше похожий на водяную пыль. Ойген, дрожа от озноба, вновь охватившего его на холодном после тёплой машины воздухе, первым пошёл к двери — и обнаружил, что забыл, или, может быть, потерял ключи. Впрочем, ждать ему пришлось недолго, и нагнавший его Рабастан, впустил Ойгена в дом, потом зашёл сам, и заперев дверь, снова обнял его:

— Ойген, что же у нас стряслось?

— Я расскажу, — Ойгену хотелось, наконец, закончить с этим. — Или… лучше, наверное, покажу.

Ойген разулся, не желая развозить по их дому грязь, но пальто так и не снял, всё ещё не в силах согреться. Он в носках поднялся по лестнице; Рабастан шёл следом за ним, и Ойген, миновав выломанную накануне дверь, просто вошёл к себе, и вынув из злосчастного шкафа сумку Марка, уронил её Рабастану под ноги.

— Вот, — он отошёл к кровати и устало опустился на край, потерянно глядя, как Рабастан зажигает свет, как открывает молнию, достаёт бумаги — и бледнеет.

— Что это? — он обернулся к Ойгену, держа в руках ксерокопии розыскных листовок. — Ойген? Откуда это?

— Из прошлого, что никак не уйдёт… Там ещё и дела… Я... я просто не знаю... как жить... теперь, — задыхаясь, через силу заговорил Ойген. — Я... я... помнишь Марка? Ты... его семью... ты знаешь... не газ, Асти. Не газ! Он рассказывал... всех… всех убили. Знаешь, кто? — он зажмурился. Это невозможно, невыносимо было выговорить — но нужно. Это было честно, в конце концов. — Я. И... какие-то остальные. Неважно кто... просто неважно. Я. Я помню его... бабушку. Она даже встать не могла… И попугая. У них был попугай… и эта майка на ней, с цыплёнком в аврорской мантии… Я помню их… и мне… мне было всё равно тогда. Просто… всё равно. И я... не знаю, как теперь... вообще. Жить. Я... я не вижу... выхода. Совсем.

Рабастан так и стоял перед ним с пачкой листовок в руках, молчал и смотрел на них с таким ужасом, что это, кажется, немного встряхнуло Ойгена. Когда он замолчал, Рабастан вдруг опустился прямо перед ним на колени, так что их лица теперь близко-близко:

— Я не смогу без тебя, — сбивчиво сказал он. — Ойген, я, конечно, делаю всё то, что делаю: рисую, рассказываю, веду этот блог… и всё здорово… шоу эти… но у меня никого больше нет. И никогда не будет. Никого, кроме тебя. И без тебя всё это не будет иметь смысла. Потому что ты — моя единственная оставшаяся семья. Ты часть меня, моё настоящее, моё прошлое, со всем, что в нём есть. И ни с кем, кроме тебя, я никогда по-настоящему не смогу быть откровенен. Остаться самим собой… Говорить...

Ойгену потребовалось несколько судорожных и нервных вздохов, прежде чем он смог выдавить себя слова:

— Асти, я даже уйти... не могу. Потому что... ты… и компания. И всё это. И… и снова ты. И они… и все они…

— Марк... знает? — тихо спросил Рабастан.

— Это он мне отдал, — Ойген кивнул на сумку с уродливым содержимым.

— Поэтому они с Энн уехали? — понял всё Рабастан. — Она знает?

Ойген покачал головой — и прошептал, зажмурившись:

— Асти, я хотел умереть. Но я…

Он заплакал, и Рабастан, пересев на кровать, обнял его, и Ойген обессиленно уткнулся лицом ему в плечо. Он плакал и не мог остановиться; Рабастан держал его почти что на руках и молча гладил по влажным от дождя волосам и плечам, и в его молчании было больше утешения, чем во всех словах мира.

— Я не могу, — прошептал, захлёбываясь слезами, Ойген. — Я хотел бы, правда, но я не могу… я просто… я не представляю, как жить. Нет, не буду умирать, Асти, не буду… Но я снова испортил всё… Я опять сломал ему... жизнь... второй раз... но я не знаю, как... просто знаю…

Рабастан молчал, всё так же баюкая его в объятьях и гладя по волосам, и Ойген, наконец, сумел заставить себя признаться:

— Я так устал, Асти… так устал...

— Ложись, — очень тихо шепнул Рабастан. — Давай, я помогу. Давай.

Ойген обессиленно позволил ему снять с себя пальто, затем стянуть отсыревшие и перепачканные в грязи штаны и наконец-то лёг, закрыв глаза и чувствуя, как Рабастан укутывает его одеялом. Ойген невероятно вымотался и устал от самого себя, и очень хотел успокоиться и просто, наконец, уснуть, но слёзы всё текли, и он ничего не мог с ними поделать.

Он впал в какое-то странное полузабытье и смутно помнил, как снова зажёгся свет, и в комнату вошёл доктор Купер, и как он даже о чём-то с ним говорил… кажется, доктор спрашивал его про лекарства, но что именно — Ойген понимал плохо. Доктор Купер задавал ещё какие-то вопросы, и, в основном, за Ойгена отвечал Рабастан, Ойген же только всхлипывал и давился словами…

А потом доктор сделал ему какой-то укол, и спустя ещё пару всхлипов ему, наконец, стало легче дышать, и даже его сведённые мышцы стали наконец расслабляться. Ойген словно сквозь вату слышал, как доктор Купер говорил Рабастану, что делать, если не станет лучше. И если станет — тоже…

Потом они все куда-то делись — а затем Рабастан вернулся уже один, верней, в компании с котом, и они оба устроились рядом с Ойгеном, и тот провалился в обволакивающее мягкое небытие сна, лишённого сновидений.