Изгои (джен)

Когда Ойген открыл глаза, в комнате было светло, но за окном висела всё та же серость — впрочем, сегодня она казалась чуть менее серой, пожалуй. Похоже, был уже день…

Ойген лежал и ощущал себя невероятно вялым, не чувствуя в себе сил не то чтобы встать, но даже толком пошевелиться. Он так бы и продолжил лежать, если бы смутно не ощущал неприятную мерзкую липкость, которую оставили на нём всё то, что таилось вчера под мостом, в душной комнатушке мотеля, внутри выброшенного хот-дога и закоулках улиц, неизвестных ему. Наверное, Ойген бы мог сказать, что это его раздражало, если бы его эмоции не были плоскими, словно лист. И это смутное раздражение пробивалось в его сознание словно из-под толщи воды, и от него было легко отмахнуться и снова попробовать подремать. Ойген бы, наверное, так и сделал, если бы в комнату вдруг не вошёл Рабастан. Просто взял и вошёл… а, в самом деле. Двери больше нет.

На лице Рабастана Ойген мог сфокусироваться с трудом и просто сказал:

— Асти, мне нужно в душ.

— Твой халат на двери, или ты хочешь во что-то переодеться? — спросил Рабастан, и Ойген, попытавшись подумать, быстро сдался, ответив:

— Не знаю.

Он и правда не знал, и сама эта мысль казалась ему ужасно сложной, и вообще думать он сейчас не хотел. Он хотел в душ и поэтому сел в постели, спустил ноги на пол и механически начал искать свои тапочки.

— Ойген, они внизу, — наконец, сказал ему Рабастан. — Прости, не подумал.

Внизу… как странно, вяло подумал Ойген. Зачем они там? Впрочем, эта мысль всплыла — и уплыла куда-то, и Ойген, отмахнувшись, встал и побрёл в ванную. Это хорошо, что у него нет двери, подумал он, проходя через пустой проём, потому что открывать её было не нужно.

— Будешь есть? — спросил его Рабастан вдогонку, и Ойген просто пожал плечами и отложил это решение на потом. Думать сразу о двух вещах было слишком сложно. Он ощущал себя заторможенным и пустым, но, по крайней мере, больше он не истерил и не раздражался. Так было лучше.

В ванной Ойген закрыл за собой дверь, сел на бортик и включил воду. И долго сидел, глядя, как та течёт в ванну, которая всё не наполнялась и не наполнялась. Наконец, Ойген понял, что делает что-то не так. Он зажмурился, открыл глаза, и его взгляд упал на лежащую на бортике чёрную резиновую затычку. Точно. Она зачем-то была нужна.

Вставив её в отверстие слива, Ойген вновь замер, глядя теперь на то, как вода медленно начинает подниматься, наполняя ванну. Когда её набралось достаточно, он стянул с себя вещи и, уронив их на пол, залез в горячую воду… слишком горячую, понял он, но не вылез назад, а просто включил душ попрохладней.

Кажется, он снова делал что-то совсем не то, понял он — но что именно, не сразу смог разобраться. Может, нужно шторку задёрнуть? Он посмотрел на неё — она была закинута на перекладину, и для того, чтобы сделать это, нужно было встать… нет, решил он, наверное, так на пол натечёт ещё больше…

Вода.

Он подумал и завернул кран.

Шампунь тоже стоял далеко, на специальной полочке, и за ним тоже нужно было вставать — зато гель для душа кто-то оставил на бортике, и Ойген решил, что, на самом деле, между ними нет никакой особенной разницы, а пахнет он даже лучше — морем. Он выдавил себе на ладонь прозрачный голубой гель, похожий на жидкое желе с пузырьками внутри, и задумался о том, как они туда попадают. И почему не лопаются. Некоторое время Ойген тупо смотрел на него, а потом всё же намылил голову. Запах моря стал почти оглушающим, и Ойген подумал, зачем вообще два разных средства для тела и головы? Кто вообще такое придумал? Всё равно же оно течёт… с волос… всюду… и, наверное, если чем-то можно мыть кожу, то и волосы можно, а волосы он ведь моет ладонями, значит, и шампунем можно мыть кожу… зачем и кто всё так усложнил?

За этими размышленьями Ойген сам не заметил, как вымыл голову, смыл гель, и теперь лениво плавал в мыльной воде. И думал, что с этим делать. Его немного расстраивали такие сложности, но он, заставив себя собраться, вытащил затычку, посидел, глядя, как опускается мыльная вода всё ниже и ниже, и когда она закружилась красивым водоворотом, наконец, смыл остатки мыла из душа — сначала с себя, а потом и со всей ванны.

Кажется, он мылся уже целую вечность.

Ойген выбрался из ванной — и наступил в лужу. Довольно большую и холодную лужу. На пол всё-таки натекло… Он какое-то время смотрел на кафель под слоем воды, потом сделал шаг в сторону, туда, где ещё было сухо. Наверное, перед мамой Амины стоит потом извиниться, неловко подумал Ойген: он своими… метаниями сбил ей весь график уборок, и это нехорошо. Нужно как-нибудь извиниться. Неудобно.

Завернувшись в халат, Ойген, наконец, вышел, и прямо под дверью обнаружил свои пропавшие тапочки. Он замер, глядя на них и пытаясь понять, откуда они здесь взялись, но, так ничего не придумав, просто надел их. Когда он поднял глаза, то вновь увидел полную немой укоризны дверь, стоящую у стены, и решил, что не хочет возвращаться сейчас к себе, и побрёл вниз, на кухню.

Пахло едой — Ойген не мог разобрать, чем, но запах был, скорее, приятным. Рабастан стоял возле плиты, Базиль внимательно следил за ним со своего подоконника, и вся эта сцена в целом была такой обычной и нормальной, что Ойгену от её вида стало легче.

— Привет ещё раз, — обернулся Рабастан. — Поешь? Есть омлет, но я могу приготовить что-нибудь другое, если хочешь.

— Омлет, — согласился Ойген, садясь за стол. Мыслить, кажется, стало немного проще.

— И чай, — на этот раз Рабастан уже не спрашивал, и Ойген решил, что доктор Купер запретил бы тому увлекаться кофе, и не стал спорить, тем более сам чувствовал, что его желудок не справится.

— Там лужа на полу, — сказал он. — В ванной. Извини.

— Я уберу, — легко отмахнулся Рабастан, ставя перед Ойгеном тарелку с омлетом. — Я не обижусь, если не осилишь его целиком, — сказал он. — Ты ешь — сейчас вернусь.

Пока Рабастан был в ванной, Ойген ел. Вкуса он не то чтобы не чувствовал — нет, омлет был превосходен, и Ойген даже понимал, что Рабастан добавил в него сыр и слегка посыпал копчёной паприкой, но всё это как будто его не касалось. Впрочем, он сумел доесть и обрадовать вернувшегося Рабастана пустой тарелкой.

Чай они пили уже вместе, и Ойген, грея руки о чашку, бездумно смотрел в окно, чувствуя, насколько пусто у него в голове — и не то чтобы это было действительно плохо. Ему не хотелось ни двигаться, ни разговаривать, и Рабастан, похоже, это понимал.

— Ойген! — позвал его Рабастан, и Ойген подумал, что надо ответить или посмотреть за него, но за окном ворона пыталась что-то вытащить из щели в асфальте. — Ойген! — вороне всё никак не удавалось ухватить что-то клювом. — Брат! — она, наконец, вытащила что-то… кажется, кусок сосиски, и улетела, и Ойген сумел отвлечься и повернуться к Рабастану. — Ты не против, если доктор Купер проведает нас сегодня? — неуверенно начал тот. — Ну, знаешь, убедится, что и с тобой, и со мной всё в порядке?

Ойген, пожалуй, не хотел никого сейчас видеть, но это его нежелание тоже было достаточно неясным и смутным, и он просто согласно прикрыл глаза. Должно быть, Рабастан договорился ещё вчера о визите. Пускай, решил Ойген. Пусть лучше доктор Купер придёт, посмотрит на него — и уйдёт, чем снова позорно бегать и прятаться. Как вчера. Или когда это было…

— Во сколько он будет? — спросил Ойген, кивнув.

— В четыре, — голос Рабастана прозвучал мягче. Кажется, согласие обрадовало его. И хорошо…

— А сейчас сколько? — тупо спросил Ойген, понимая, что не представляет, сколько времени вообще.

— Половина третьего, — ответил Рабастан, кивая на кухонные часы.

В самом деле, подумал Ойген, у них есть часы.

Ему хотелось лечь — лечь, но не прятаться снова. Это было как-то неправильно, и он какое-то время сидел, обдумывая эту мысль, затем вспомнив про гостиную и диван, наверное, обрадовался. Да, это был вполне себе выход, тем более его голые ноги начинали слегка подмерзать.

На диване обнаружился плед, которым Ойген укрылся. На столике почти прямо перед ним лежал телевизионный пульт, и Ойген некоторое время глядел на него, даже не то чтобы решая, хочет ли он посмотреть что-нибудь, а просто.

Затем, поправив подушку под головой, он уставился в потолок. Даже потолок дома казался уютней, и мысли Ойгена теперь вяло кружили вокруг предстоящего визита доктора Купера. И Ойген смутно подозревал, что выломанная дверь, сиротливо стоящая в коридоре, вызовет ненужные вопросы у доктора, но у того должно было накопиться много других — начиная с его побега, не говоря уже о чём-то ещё.

Базиль, коротко мурлыкнув, прыгнул вдруг на диван и устроился рядом с Ойгеном, громко мурча и отираясь головой о его руку. И Ойген лежал так, гладил кота и ждал — и чем ближе был визит доктора Купера, тем неуютней ему становилось. И пусть этот дискомфорт ощущался так же смазано и приглушённо, как и всё остальное, но чем больше Ойген о нём размышлял, тем ясней понимал, что чувство, которое его беспокоит — стыд.

Наверное, если бы это был какой-то незнакомый Ойгену человек, ему было бы проще. Но доктор Джон Купер не был ему незнаком — его нельзя было, конечно, назвать семейным врачом, но он хорошо знал их обоих. И прежде он знал Ойгена Мура как человека, который заботился о своём брате а, значит, был сильным, и смог сделать гораздо больше других, и вот так, поддавшись каким-то слабостям оказаться на кушетке в качестве пациента было неприятно и тяжело. И совсем не хотелось. Но не искать же кого-то другого… Тем более, помощи он явно не заслужил, да и не был настолько беспомощен, чтобы…

Дверной звонок заставил Ойгена вздрогнуть, но он был почти что рад, что кто-то вытащил его из той мыслительной жвачки, в которой он безнадёжно завяз.

Почему-то Ойген думал, что доктор сразу пройдёт к нему, однако тот сперва задержался вместе с Рабастаном в коридоре, и лишь потом они оба вошли в гостиную.

— Здравствуйте, мистер Мур, Ойген, — сказал доктор Купер. — Как вы себя сегодня чувствуете?

Ойген некоторое время переводил взгляд с него на Рабастана и обратно, садясь и сгребая к себе на колени Базиля.

— Лучше, — ответил, наконец, он, сам не заметив, как отодвинулся подальше и теперь сидел в самом дальнем углу дивана.

— Пожалуй, я вас оставлю, — сказал Рабастан. — Буду на кухне.

— Тогда мы поговорим чуть позже, — кивнул ему доктор Купер — и это дало Ойгену время справиться с подкравшейся к нему паникой и взять себя в руки. — Выспались? — вполне доброжелательно осведомился доктор Купер, и когда Ойген кивнул, спросил: — Смогли поесть? Была ли тошнота? — Ойген снова промолчал, просто отрицательно покачав головой, но доктора это, похоже, совсем не смутило. — Позволите? — он поставил свой саквояж на столик и достал оттуда стетоскоп и тонометр.

Ойген совсем не возражал: по крайней мере, это не требовало его участия. Он бы согласился и на большее: сдать кровь, к примеру, или ещё что-нибудь… да что угодно, лишь бы ничего не говорить. Если бы Ойген не чувствовал, что словно обёрнут в вату, он бы, наверное, ощущал себя ужасно виноватым, но сейчас ему просто было неловко и не слишком хотелось с ним говорить.

Но и молчать тоже было как-то совсем неудобно, и Ойген, наконец, сделал усилие над собой, и сказал то, что должен был, и, что казалось ему, по крайней мере, безопасным:

— Я должен извиниться перед вами. Простите — так неловко вышло. Но я не был в силах тогда кого-то видеть. Извините, что вам вчера днём пришлось впустую ехать.

— Не стоит даже вспоминать, — тепло заверил его доктор Купер, вынимая из ушей стетоскоп. — Я просто прокатился на машине — это приятно разнообразило мой день. Низковато, — прокомментировал он показания прибора. — А сейчас посмотрите-ка на меня, — сказал он, и Ойгену показалось, что доктора интересовали его зрачки — Ага. Что-нибудь странное ощущаете?

— Честно говоря, — признался Ойген, — мне сложно сказать. И вообще, несколько сложно думать… я всё ощущаю так… — он задумался, пытаясь найти слова, — словно мои эмоции стучат мне откуда-то из-за того окна, — он неопределённо мотнул головой куда-то в сторону.

— Это нормально, — ответил ему доктор Купер. — Скоро пройдёт. Так чаще всего и бывает, — он назвал препарат, который вколол ему накануне, но у Ойгена это название тут же вылетело из головы. — Позвольте ещё несколько навязчивых с моей стороны вопросов?

Ойген кивнул, ощущая, как буквально сжимаются все его мышцы. Вопросы. Он не хотел никаких вопросов.

— Скажите, Ойген, вы давно плохо спите?

— С лета, — это был, пожалуй, почти безопасный вопрос. — Да, я с лета начал спать по пять часов, — сказал он — и снова напрягся, ожидая вполне логичного вопроса: «Почему?»

— Бессонница — это нехорошо, — заметил доктор Купер. — Но это как раз вполне можно поправить.

— Вы выпишите мне снотворное? — почти с облегчением спросил Ойген. Это же лечат таблетками?

— Не только, — доктор Купер покачал головой. — Есть разные методы. Например, простое правило: ноги в тепле — голова в холоде. Тёплое одеяло и открытое окно.

— Я не люблю холод, — не сдержался Ойген. — Мне от него нехорошо.

— Топите немного сильнее, — согласился доктор Купер. — И возьмите одеяло теплей. Возможно, даже два. Но свежий воздух важен. Вы знаете, есть очень хорошее исследование, которое очень наглядно показывает, что более низкие температуры воздуха у головы позволяют лучше высыпаться и восстанавливаться. Если хотите, я вам пришлю статью.

— Я вам верю, — вежливо отказался Ойген, точно зная, что не станет сейчас читать никаких статей.

— А раньше были проблемы со сном? — продолжал расспросы Купер. — Вы обычно засыпаете быстро?

— Нет, не было, — ответил Ойген. — И да, быстро. Обычно. Раньше. Всегда. А теперь... — он прикрыл глаза.

— Теперь? — ободряюще повторил доктор Купер, когда Ойген замолчал.

— Иногда я сижу до утра, пока просто не выключусь, — признался Ойген, помолчав. — Вы же выпишете мне что-нибудь, как Рабастану?

— Ойген, — рассудительно и спокойно проговорил доктор Купер. — Я не имею права назначать вам лечение — ведь вы, в отличие от вашего брата, не мой пациент. Я снял ваше острое состояние, как велел мне врачебный долг, но помочь вам могу только с вашего собственного согласия.

Помочь… Ойген не то, что не хотел никакой помощи — он не ощущал себя вправе её хотеть. И получать, конечно — но сказать об этом вот так прямо он тоже не мог, и просто сидел и напряжённо смотрел на доктора Купера, крепко прижимая к себе Базиля.

Доктор Купер откинулся на другой край дивана, давая Ойгену ещё немного пространства, и тому стало чуточку легче.

— Ойген, — мягко проговорил доктор Купер, — ни я, никто-то другой не вправе навязывать взрослому человеку лечение. Но давайте сыграем в такую игру. Представьте всего лишь на миг, что вы согласились. И подумайте о самом неприятном, что с вами может произойти. Что вас больше всего пугает? Ведь мы уже с вами поняли, что вы бы хотели, чтобы вам стало легче, чтобы вы могли засыпать?

А ведь и в самом деле, осознал Ойген. Он же сам просил у доктора снотворное и, наверное, может, он всё это и заслужил, но, честно говоря, он не хотел, чтобы ему снова было плохо так, как вчера — сейчас, когда эмоции не давили на него словно крышка древнего саркофага, он это отчётливо понимал. Пусть даже это и было не слишком-то героически...