Изгои (джен)

Ойген сидел на кухне и аккуратно, методично раскладывал в ряд на столе свои таблетки. В первые дни они вызывали у него лишь грусть и обречённое ощущение необходимости: когда делаешь что-то лишь потому, что это действительно нужно. Тогда Ойген даже было решил, что они не работают, но Рабастан не прекращал его убеждать, что нужно просто немного терпения, и что лекарства, которые прописал ему доктор Купер, может, кто-то и называет обезболивающим для души, но действуют они далеко не так быстро. Им нужно время.

Он оказался прав — прошла, пожалуй, неделя, и Ойгену стало легче. Нет, груз вины не свалился в одно мгновение с его плеч, и Ойген не обрёл прежнюю беззаботность, но боль, вина, отчаяние, да и вообще все эмоции стали глаже, обтекаемее и глуше: их края уже не ранили так глубоко и сильно, и сами они звучали, скорее, фоном. Думать, дышать и чувствовать стало немного легче — по крайней мере, Ойген перестал через раз срываться в бездонную липкую пропасть бессмысленности собственного существования и вины. Он не знал, действительно ли это заслуга доктора Купера, лекарств и упражнений, или он просто смог пережить этот этап, как пережил многое в своей жизни, но стало и вправду легче.

Ойген был у доктора Купера ещё дважды, и несколько раз просто ему звонил, прежде чем вновь вернуться к делам. Было уже шестое декабря, когда он решил выйти из своего давно назревавшего «отпуска».

Накануне он попросил Рабастана растолкать его в половине восьмого и непременно заставить встать, если сам он в последний момент малодушно решит не вылезать из кровати. Зима была безжалостна к Ойгену, и было ещё темно, когда Рабастан со всей жестокостью старшего брата осторожно потряс Ойгена, прекрасно услышавшего будильник, но не желавшего открывать глаза, за плечо. Тот лишь глубже зарылся в своё одеяло и пробурчал:

— Я сплю.

— Уже нет, — Рабастан безжалостно зажёг настольную лампу. — Вставай. Тебе на работу надо.

— Спать мне хочется куда больше, чем надо на эту работу-у-у, — Ойген зевнул в недрах своего одеяла, но Рабастана этот вовсе не убедило:

— Ты можешь туда сходить, а потом вернуться и сколько хочешь доспать. Вставай, я приготовлю завтрак.

Пока Ойген приводил себя в порядок и одевался, уже рассвело, и завтракал он уже в сером утреннем свете, от которого хотелось вновь заползти в кровать и уж точно никуда не выходить до обеда. Но Ойген ещё в пятницу написал Роберту Роберту, что появится в офисе в понедельник, отрезав себе путь к отступлению и зная, что его график будет плотно забит, пусть он и просил выделить первую половину дня на бумаги.

Так что вместо того, чтобы блаженно спать, к обеду Ойген всё ещё сидел в своём кабинете и пытался разгрести ту гору дел, что, наконец, дождалась его внимания, и размышляя о том, что, возможно, его отсутствие, затянувшееся на несколько недель, было даже и к лучшему. И пускай дела пришли в некоторый беспорядок, зато всё произошедшее слегка потускнело, и как это всегда бывает, на смену офисным сплетням пришло что-то новое и куда более интересное.

В своём добровольном изгнании Ойген многое пропустил, и если он не сосредоточится на этих вещах сейчас, пострадать могла вся компания. Пострадать или ещё подняться.

Во-первых, почти месяц назад, девятого ноября, на рынок вышел новый свободный браузер. Файерфокс стал в некотором смысле прорывом, и его загрузки били уже все рекорды, так что пока одна половина разработчиков ломала по этому поводу копья, другая правила код Зеркал, понимая, что развитие интернет-технологий не будет стоять на месте, и нужно не просто за всем успевать, а опережать на полшага.

Второе, чему Ойген, поглощённый своими страданиями, упорно не уделял достаточно времени и внимания, были финансовые успехи Гугла, который крайне успешно вышел в этом году на фондовый рынок, а в следующем и вовсе обещал сделать солидный рывок, вопреки любым опасениям, бродящим среди аналитиков после краха доткомов. А значит, и у Зеркал могли быть весьма приятные перспективы. Это был и вопрос развития, и вопрос инвестиций, но ещё и будущей конкуренции за стартапы, однако эта перспектива терялась в туманной дали.

И всё же Ойген с некоторой досадой думал, что ему не хватает ни опыта, ни финансового чутья Люциуса Малфоя, и, наверное, им пора было заводить в команде подобных людей. Или они их уже завели? Может, и это прошло мимо его внимания? Нет, так было нельзя. Сейчас компанию спасли крепкие тылы в лице её совладельцев — Ойген даже испытал тусклую радость по этому поводу — но он прекрасно понимал, что на очередном совете директоров нужно будет обсудить это всё, а также грядущие изменения в сфере патентного законодательства и совещания в Европарламенте на эту тему. Он почему-то не был уверен, что у них тут всё хорошо, и считал, что им явно понадобятся юристы…

К тому же нельзя было сбрасывать со счетов конкурентов с той стороны Атлантики, которые не намерены были сбавлять обороты только потому, что Ойген Мур столкнулся со своим уродливым прошлым лицом к лицу.

Ему, конечно, пожалуй что, повезло, если так вообще уместно было говорить, ведь всё это начинало происходить сейчас, когда на горизонте был конец года, и все были заинтересованы просто успешно его завершить, решив все текущие финансовые вопросы.

Ойген влился в рутину рабочих дней, плывя по течению, и ему это удалось, пусть с трудом и не сразу. Конечно, таблетки притупили ощущение выедающей его изнутри пустоты, но вместе с ним — и всё остальное, и Ойген, просматривая аналитику и финансовые отчёты не то чтобы скучал, нет — ему порой некогда было даже поесть — но он больше не испытывал ни азарта, ни даже стойкого интереса.

Он просто делал то, что нужно было делать в данный момент, понимая, что от работы не сбежишь, и всё чаще ловил себя на предательской мысли, насколько же мудро поступил Марк, просто одним днём отказавшись от акций и закрыв для себя Зеркала. Но Ойген не мог, конечно, не понимать, что для него это решение было бы не менее глупым, чем попытка сбежать из дома, или влететь на спор в окно на метле, не убедившись в том, что оно было открыто. Лет в четырнадцать в этом был, как говорили сейчас, некий драйв с налётом подросткового бунта, но ему было уже далеко не четырнадцать и даже не двадцать — пора было учиться смотреть на вещи здраво. «Драйвом» он уже наелся так, что тошнит.

Северус ворчал когда-то, что его бессмысленно спрашивать, хорошо ли он подумал перед тем, как что-то сделать — в его случае, если он вообще подумал, это уже хорошо. Так что Ойген продолжал делать то, что требовалось, и даже сумел наладить некоторый режим.

Он вынул очередную таблетку из опустевшего больше чем наполовину уже пузырька, и неспешно со всей аккуратнстью пристроил её в основание палочки в букве Р. Он так и не прочёл инструкцию, хотя раньше обязательно бы изучил и её, и даже надписи на пузырьке. Но теперь новизна всего маггловского потускнела, и ему было абсолютно неинтересно, что и как именно работает, то, что ему прописали, и тем более он точно не хотел знать о побочных эффектах, как в своё время не слишком вникал, чью именно печень и лапки добавляли в зелья, которые нужно пить. Главное — что они работали.

Пожалуй, Ойген мог бы назвать производимый лекарством эффект равнодушием — во всяком случае, это слово точнее всего описывало ту ровность эмоций, с которой он в последнее время жил. И это было для него спасением, помогая идти вперёд шаг за шагом, раз уж он всё равно никуда не может сбежать.

А ещё именно это отсутствие провалов и пиков в его настроении помогло ему сделать то, что, наверное, давно следовало сделать, и на что ему не хватало душевных сил.

Сегодня, в третью субботу декабря две тысячи четвёртого года, они расстались с Ролин.

Когда Ойген перестал ощущать себя на самом дне самой глубокой ямы, он, наконец, смог заставить себя пересчитать неотвеченные звонки и прочесть все её смс — и понял, что последнее, полное тревоги за него сообщение было отправлено больше недели назад, и с тех пор Ролин никак себя больше не проявляла.

Рабастан спокойно рассказал, что Ролин звонила и ему, и он ей объяснил, что Ойген сейчас не в том состоянии, чтобы с кем-либо общаться — и с тех пор она оставила их в покое. Позже Роберт Роберт рассказал ему, что Ролин искала Ойгена и в «Зеркалах»… Мерлин, что она вообще должна была думать, когда он исчез, а по офису ходили те слухи?

Им нужно было поговорить, он задолжал ей как минимум объяснения, но ещё несколько дней Ойген не мог собраться и заставить себя написать ей хотя бы «Привет». Однако вышло всё вовсе не так, как он то ли боялся, то ли мучительно представлял.

Они договорились встретиться на набережной у кафе, и в этом была какая-то трагичная обречённость. День был пасмурным и ветреным, но Ойген не ощущал холода, то ли потому, что действительно тепло оделся, то ли потому, что нервничал и всё время прокручивал в голове заготовленные для Ролин слова, понимая, что никак не находит нужных, и что всё — не то, и раздражаясь на радостную иллюминацию, которой город сиял в ожидании Рождества.

Ойген пришёл сильно загодя, и через пятнадцать минут бессмысленного метания решил пройтись до парковки. И когда вдали среди других машин мелькнула зелёная машинка Ролин, Ойген зачем-то стянул с рук перчатки и торопливо запихнул их почему-то в один карман. Он смотрел, как зелёный Форд Фиеста движется вдоль набережной, и нервно переминался с ноги на ногу. Наверное, если бы не таблетки, он бы сейчас попросту сбежал.

Но он не сбежал, и когда Ролин подъехала и припарковалась, подошёл к машине и даже, кажется, сумел натянуть на лицо улыбку.

— Привет, — Ролин вышла, но не стала его целовать, а просто сжала его плечо. На ней было чёрное длинное, почти до самой земли, пальто, и широкий чёрно-белый шарф, который она сейчас накинула на голову. — Я рада тебя, наконец, увидеть.

— Я тоже, — ответил Ойген, понимая, что даже не лжёт. Если бы он мог видеть её… просто. Просто так… Если бы… Если бы однажды он просто сделал какой-то другой, не такой чудовищный выбор…

— Ты не замёрз? — спросила она, не отходя пока что от машины. — Хочешь, можем посидеть внутри. Или идём?

— Нет, — мотнул он головой. — Нет, не замёрз… Я, видишь, даже в шапке, — он коснулся ладонью чёрной шерстяной шапки у себя на голове и попытался улыбнуться Ролин, но вышло, кажется, грустно, и он отвернулся к сереющей за каменным парапетом реке.

Пауза слегка затянулась, и он вновь посмотрел на Ролин, когда она взяла его за руку — её пальцы оказались удивительно тёплыми этим промозглым днём.

И Ойген неожиданно почувствовал себя идиотом. Ему-то в голову не пришло, что холодно может быть ей.

Наверное, это таблетки.

Но как же ему не хотелось идти в то кафе и говорить слова, которые никак не могли собраться в одно приличное предложение.

— Думаю, — мягко улыбнулась ему Ролин, — мы опустим ту часть, разговора, которая висит над тобой как кирпич. Ну ту, где ты скажешь, что нам нужно поговорить. Давай просто примем, что друзья из нас с тобой получатся лучше, чем вышли любовники.

Она умолкла, и какой-то бесконечно долгий момент — Ойген совершенно потерял счёт времени — и стояли, глядя друг другу в глаза. И Ойген чувствовал, как внутри него таяло что-то жёсткое и ледяное, разливаясь внутри живым теплом.

— Ты права, — сказал он, наконец, сжимая в ответ её руки. — А я всё думал, как это сказать. Друзья? — кажется, у него слегка дёрнулся уголок рта.

— В самом полном понимании этого слова. Я не хочу отделаться от тебя обычной банальностью. Знаю, что эта часть про друзей иногда звучит более чем избито. Но, Ойген, мне бы очень не хотелось, чтобы ты просто взял и исчез из моей жизни, — сказала Ролин, поднимая его руки и держа их теперь у своей груди. — И сама бы тоже не хотела из неё исчезать. Ты делаешь невероятно интересное дело, и вообще ты редкий человек, а я уже говорила... — она улыбнулась.

— Что коллекционируешь интересных людей, — продолжил привычно он, а затем, галантно склонившись, спрятал залившееся краской лицо, касаясь в целомудренном поцелуе её тёплых рук. Ролин же обняла его и шепнула на ухо: — И если ты согласен остаться частью коллекции, пойдём гулять?

— Пойдём, — он стёр с глаз выступившие слёзы и тоже обнял её, наконец.

А потом они долго гуляли, сперва по набережной, но, замёрзнув от сырого ветра, дувшего со стороны реки, свернули в город и почти сразу спрятались в первом же попавшемся им по дороге кафе, где оказался на удивление невкусный кофе, но зато свежайший пряный шоколадный кекс. И Ойген с Ролин сидели за столиком в углу и, грея руки о маленькие чашки, говорили, в основном о «Зеркалах», о Гугле и о новой программе Ролин, которую она готовила запустить со следующего года.

Когда дверь кафе открывалась, впуская или выпуская очередного посетителя, снаружи доносились звуки рождественской музыки, напоминавшие о приближающемся празднике, который невозможно было бы игнорировать. Весь Лондон словно замер в ожидании Рождества и казался Ойгену похожим на слишком рано приготовившуюся к приёму гостей хозяйку, изнывавшую теперь в ожидании и не представляющую, чем пока занять себя до их прихода. Прежде Ойген любил эту атмосферу ожидания и предвкушения, но в этом году его раздражали все эти мерцающие огоньки, а в украшающих двери рождественских венках ему чудилось что-то кладбищенское.

Разговор как-то сам собой свернул на приближающиеся праздники, и Ойген признался, что мечтает провести их дома в тишине, и просто слушать рассказы в сети том, кто и как веселился.

— Ты знаешь, — весело подразнила она его, — Питер звал меня в оперу, утверждая, что у него есть твой билет, который скоро покроется пылью. И теперь, — она улыбнулась, — у меня нет повода отказывать ему, если ты, конечно, не решишься на это безумство раньше.

Ойген слушал Ролин и всё равно любовался ей — просто так, без всякого желания, о котором он, впрочем, в последнее время даже и не вспоминал. Доктор Купер предупреждал его о подобных эффектах, но сейчас это было последним, что было важно для Ойгена.

— Решусь, — он тут кивнул слегка растерявшись. — Вернее, решусь решительно отказаться. И буду рад знать, что пыль не осядет на нём плотным слоем. Не на Питере, на билете. И вы пойдёте с ним вместе.

— С билетом?

— И с Питером, — улыбнулся он, понимая, насколько дурацкой выходит фраза. Но ему совершенно точно не хотелось в ближайшее время в оперу. Хотя Ойген даже не помнил, на что именно его Питер звал, но мог почти со стопроцентной уверенностью сказать, что речь там про несчастную любовь и убийства, и петь все будут хорошо, но жалобно и трагично — а Ойген был совершенно не готов даже на сценический драматизм. Нет, он бы может быть даже пошёл… вероятно, если бы Питер ему твёрдо напомнил про приглашение — потому что сам Ойген о нём напрочь забыл… Но сейчас он был искренне рад, что выход нашёлся и без его участия. Практически без его.

К машине они возвращались переулками, дружно решив, что не желают выходить на ветреную набережную. Они заблудились, и это было почти что весело — во всяком случае, они смеялись, и Ойгену практически не пришлось для этого делать усилие над собой.

— Давай, я подвезу тебя, — предложила Ролин, когда они всё же выбрались из хитросплетения лондонских улочек и дошли до её машины.

Ойген просто кивнул — и когда они подъехали к их с Рабастаном дому, и Ролин аккуратно притормозила, они обнялись, и он сказал так искренне, как только мог:

— Мне кажется, это начало отличной дружбы.

— И у нас всегда будет... пожалуй что, Лондон! — она со смехом поцеловала Ойгена в щёку, и он, очутившись на улице, стоял некоторое время, провожая взглядом её зелёную машинку, когда с небес вдруг медленно начал падать снег.

Домой он вернулся задумчивым и тихим, и, подхватив на руки вышедшего встречать его Базиля, ушёл на кухню и устроился за столом, выкладывая из своих таблеток «Друзья» под пристальным взглядом бессовестно и незаконно устроившегося рядом на столе кота.

Когда в двери начал поворачиваться ключ, Базиль как будто аппарировал на подоконник, улёгшись там с таким видом, будто дремал там давным-давно. А Ойген, легонько вздохнув, принял одну таблетку, собрал остальные в баночку и отправился встречать Рабастана, смахнув со стола пару чёрных шерстинок.