Изгои (джен)

После звонка Уолшу Мэри осталась курить в гостиной, а Ойген поднялся наверх и начал готовить ужин, когда услышал звук пришедшей ему смс. Телефон остался в рюкзаке — Ойген обтёр руки, вышел в коридор, и, прочитав послание, пошёл наверх. Рабастан ещё не спал — сидел за компьютером с тем странным сочетанием расслабленности и сосредоточенности на лице, что появлялось у него, когда он полностью погружался в работу, и смотрел в экран, который Ойгену от двери видно не было. Тот постоял немного, не решаясь отвлечь Рабастана, когда тот, не меняя выражения лица, спросил:

— Что?

— Разбуди меня завтра в пять, — попросил он. — Я поставлю будильник, но всё равно.

— Что-то случилось? — Рабастан нахмурился и оторвался от экрана.

— Энн пообещала завтра утром представить меня китайцу, который поможет мне заполнить налоговую декларацию, — успокоил его Ойген. — Но это будет в семь утра, — он вздохнул, — зато, возможно, обойдётся не дорого. Я не хочу опаздывать.

— Разбужу, — пообещал Рабастан, возвращаясь к работе. И добавил: — Ложись пораньше.

— Сейчас мы поужинаем — и я лягу, — согласился с ним Ойген, которому от этих слов стало очень тепло. Прежде Рабастан ни разу так открыто не выражал заботы, и его слова вернули Ойгену хорошее настроение, так что за ужином он, видимо, выглядел слишком довольным — и Мэри, дождавшись, когда он вымоет посуду, обняла его и позвала игриво:

— Идём кино посмотрим? А потом спать?

— Мне завтра вставать в пять утра, — возразил он.

— Зачем? — изумилась Мэри.

— Утром я встречаюсь с человеком, который мне поможет заполнить налоговую декларацию… и кстати, — спохватился он. — Ты свою уже заполнила?

— Ещё ноябрь не кончился! — запротестовала Мэри. — Ещё рано!

— Тогда не забудь, что с марта коммунальные услуги мы оплачиваем вместе, — напомнил он. — Одна треть — твоя, две трети — наши.

Мэри нахмурилась, но он продолжал смотреть на неё требовательно, хотя и улыбаясь, и она кивнула, наконец:

— Ну да. Я помню.

— Будет скверно, если обнаружится накладка, — сказал Ойген с нажимом.

— Да они не проверяют! — отмахнулась Мэри, но он возразил:

— Кто знает. Мне совсем не хочется, чтобы у тебя были проблемы с налоговой.

— Или у тебя, — шутливо возразила Мэри.

Ойген не ответил, но подумал, что был прав, взяв на себя оплату счетов и сохраняя все квитанции — Мэри же просто отдавала ему свою часть денег. Ему было просто удобнее делать это: он часто бывал свободен днём — но теперь это неожиданно оказалось очень кстати.

— Спокойной ночи, — сказал Ойген, целуя Мэри в лоб, но она взяла его за руку и попросила:

— Ну давай хоть новости вместе посмотрим! Ещё только десять! Ты же не уснёшь?

— Во-первых, уже половина одиннадцатого, — возразил он. — Во-вторых, я попытаюсь. Хочу быть в хорошей форме завтра утром.

— А почему так рано? — она нахмурилась. — Кто в семь утра работает?

— Трудолюбивые азиаты, — улыбнулся Ойген. — Ему удобнее встретиться со мной перед работой — и не мне с ним спорить. Когда я разбогатею и заведу личного бухгалтера, мы с ним будем встречаться после обеда — но пока что время выбирать не мне.

— Личного бухгалтера? — она игриво ткнула его пальцем в рёбра, и он привычно дёрнулся — а потом позволил себе сделать то, от чего удерживался каждый раз: шлёпнуть Мэри по руке.

— Я много раз просил тебя не делать так, — сказал он, может, слишком резко. — Мне неприятно.

— Но это же весело! — возразила Мэри.

— Мне нет, — ну почему она всегда с ним спорит о таких вещах? В конце концов, ведь это просто глупо: любому человеку может быть неприятно то, что кажется смешным другому. Почему она просто не желает этого понять? Не то чтобы Ойген прежде никогда не встречал таких людей — встречал, конечно. Но…

— Ты так забавно дёргаешься, — она засмеялась и попыталась повторить тычок — и на сей раз он поймал её руку и, крепко сжав, сказал, глядя ей в глаза:

— Мне. Это. Неприятно. Мне кажется, этого вполне довольно для того, чтобы прекратить так делать. Вне зависимости от того, что ты об этом думаешь. Спокойной ночи, Мэри.

Она обиженно поджала губы и отвернулась, а он пошёл в ванную, размышляя о том, почему она всё время его провоцирует и зачем он столько времени ей это позволял. На последний вопрос он легко ответил: чтобы выразить ей свою признательность и приязнь. И потом, он в самом деле принимал её — как принимал обычно тех, кого считал близким. И зря, пожалуй — но он просто до сих пор не сталкивался близко с теми, кому доставляло удовольствие всё время его провоцировать по на что-то неприятное. Даже Северус не делал так — хотя порою, в юности, у посторонних и могло бы сложиться такое впечатление. Но это было всё-таки другое: его это, по крайней мере, не развлекало. И потом, обычно у него была какая-нибудь цель, вполне конкретная и, в принципе понятная — если догадаться. А Мэри… Он не видел этой цели у неё. Но ведь она должна быть! Люди ничего не делают без цели и причины… просто он её не видит.

Да и Бастет с ней, подумал Ойген вдруг. Он не хочет больше разгадывать её.

Мэри его, к счастью, не ждала под дверью, и Ойген просто поднялся в их с Рабастаном спальню. Тот ещё не лёг — и когда Ойген вошёл, спросил:

— Показать тебе кое-что?

— Да, — Ойген подошёл и увидел на экране белое поле, на котором был нарисован… нюхлер. Или нет… нет, это существо было на него очень похоже, но… — Это кто? — спросил он, опираясь о край стола.

— Утконос, — коротко сообщил ему Рабастан. — Похож на нюхлера, да?

— Точно, утконос! — вспомнил странное создание Ойген.

— Я сначала нюхлера нарисовал, — сказал Рабастан. — Потом переделал. Смотри, — и, не дав Ойгену даже толком удивиться этому «нарисовал», нажал на «Пуск» — и утконос… побежал. В передних лапах он, как оказалось, сжимал шкатулку, из которой торчала длинная нитка жемчуга, которая путалась у него под ногами, и на которую он в какой-то момент и наступил. Нитка порвалась, жемчуг разлетелся, и утконос, прижимая к груди шкатулку одной лапой, со всех ног кинулся собирать его. На экране появлялись то кустики травы, то ямки, то коряги, под которые закатывались жемчужины, зверёк их торопливо собирал, и всё это было так уморительно, что Ойген засмеялся — и смеялся, покуда утконос всё не собрал и не добежал, наконец, до своей норы, куда и юркнул, деловито завалив её большущим валуном, чьи трещины и грани образовывали слово «конец». Всё это было нарисовано словно тушью — чёткие линии на белой бумаге, разная толщина и изгибы, но неизменно ровный насыщенный черный цвет, вот только это были не бумага и не тушь.

— Рад, что ты смеёшься, — сказал Рабастан, тоже улыбаясь. — Ролик, конечно, почти бессюжетный и очень короткий, но, похоже, образ мне удался.

— Погоди, — Ойген только сейчас понял, что только что увидел. — Ты… Ты это нарисовал?

— Минута восемнадцать секунд, — ответил Рабастан, широко улыбаясь. — Не возьмусь посчитать, сколько я потратил времени. Но теперь будет быстрее — когда я понял принцип.

— Да-а-а-а, — протянул Ойген — и буквально бросился ему на шею. Они обнялись, и Рабастан, поднявшись, тоже прижал его к себе и спросил нетерпеливо:

— Как тебе?

— Фантастика! Асти, это потрясающе и невероятно! — воскликнул Ойген, и его сияющее лицо было, видимо, столь говорящим, что Рабастан ему поверил.

— На самом деле, можно лучше, — сказал он, впрочем, улыбаясь. — Это черновик. Идея.

— Не смей уничтожать это! — потребовал Ойген. — Сохрани и отдай мне! Я заслужил!

— Да зачем тебе? — удивился Рабастан. — Я сделаю нормально и…

— Отдай! — Ойген даже шутливо стукнул кулаком по столу. — Я заслужил!

— Ну хорошо, — Рабастан пожал плечами, но было видно, насколько он польщён и доволен. — Я запишу на диск — он весит всего мегабайт десять. А теперь давай ложиться, — он снова сел за компьютер и аккуратно закрыл все окна — а Ойген сидел в изножье своей кровати и просто наблюдал за ним. Сегодняшнюю дату он, наверняка, запомнит до конца жизни. Двадцатого ноября две тысячи первого года Рабастан не только начал вновь рисовать, но и смог оживить свой рисунок. Красивая дата… и чем-то похожа на код, подумал Ойген, откидываясь на кровать. Если… если всё пойдёт как надо, если Рабастан и дальше будет рисовать, этот день можно будет праздновать как день начала новой жизни. Тем более, ноябрь, осень — время самое унылое, и до Рождества ещё больше месяца. А у них будет праздник. Но, впрочем, говорить пока об этом было рано, и Ойген молчал и только жмурился довольно. — Ты ложиться будешь? — спросил Рабастан, тем временем уже успевший и выключить компьютер, и переодеться, и погасить верхний свет, и лечь в постель, оставив гореть лампу у своей кровати.

— Да, — проговорил Ойген мечтательно.

— У меня есть мысль, как превратить это в полноценный мультик, — сказал Рабастан. — Но мне пока что не хватает навыков.

— Научишься, — уверенно откликнулся Ойген. Спать ему совершенно не хотелось — какой тут сон, с такими новостями? — но ведь ему предстояло встать в пять. Ну почему именно завтра?

— Да, — ответил Рабастан и вновь спросил: — Ты будешь ложиться?

— Да, — Ойген перекатился на живот, потом поднялся, потянулся и начал раздеваться. — Ты меня потряс, — признался он.

— Пока потрясаться тут нечем, — возразил ему Рабастан, но Ойген, даже не видя его лица, слышал просто по голосу, что тот красуется. — Это так, скорее, проба пера, конечно. Я пока дилетант, но движение передать вышло.

— О да! — энергично подтвердил Ойген, переодеваясь в пижаму. — Он живой и уморительный, — он сложил одежду на стул возле кровати и улёгся, завернувшись в одеяло. — Бррр, — поёжился он. — Как, всё же, холодно!

— Грелку заведи, — Рабастан погасил свет и тоже заворочался, устраиваясь.

— Грелку? — озадаченно переспросил Ойген.

— Должны же они быть здесь, — предположил Рабастан. — Если тебе холодно ложиться — зачем мучиться? Раз отопление нельзя прибавить.

— А я даже не подумал, — признался Ойген с тихим смешком. — Я балбес.

— Ты не можешь думать обо всём, — возразил Рабастан. — Мне в детстве в кровать клали — я привык. У вас, видимо, дома всегда было тепло?

— Тебе клали грелку? — изумился Ойген. — Почему? А чары? И вообще…

— Не знаю, — помолчав, ответил Рабастан. — Так было принято — детям в кровать у нас обычно клали грелку. Думаю, что зачарованную, но не поручусь. А когда мне семь исполнилось, то перестали. Я гордился, — судя по голосу, он улыбнулся.

— Потому что взрослым не положено? — зачем-то уточнил Ойген.

— Да, — в голосе Рабастана прозвучала грусть. — Впрочем, я не мёрз — у нас топили, разумеется. Просто в спальнях обычно было прохладно — зато одеяла тёплые. Тяжёлые такие… я в школе скучал. Никак не мог к школьным привыкнуть.

Они замолчали. Ойген лежал и думал, что они впервые заговорили о той, прошлой жизни — и это оказалось неожиданно почти не больно. Грустно только очень — но, возможно, когда-нибудь они смогут вспоминать о прошлом с улыбкой.

Если, конечно, настоящее и будущее тоже будут вызывать её.