Изгои (джен)

Ну вот и всё.

Ойген стоял, позволяя горячему и горькому комку заполнить горло и слезам — пролиться. Вот и всё. Она исчезла — значит, она смогла войти. А значит, Ойген не ошибся. И был прав. Он с самого начала был прав.

И всё верно сделал.

Все дни с их предпоследней встречи он мучительно обдумывал то, что с ней происходило. Её головные боли и её бледность, кошмары, начавшие преследовать её не только во сне, и даже так неожиданно вышедший из строя компьютер. Их встреча нарушила то равновесие, в котором она пребывала прежде, и, возможно, смогла пробудить остатки той памяти, что осталась в ней. Ему ли было не знать, насколько сложна и непостижима эта материя, с которой он позволял себе в юности так беспечно обращаться. Не ему ли отец объяснял, что Обливиэйт не в силах стереть память полностью? Что-то до времени прячется, что-то отпечатывается глубоко внутри. Ведь память — это не только яркие образы, запечатлённые разумом. Есть память тела, память души и даже память крови, что способна просыпаться через несколько поколений. Это ли не удивительно? Даже без тела память способна продолжить жить — в вещах. Всегда остаётся шанс, что кто-нибудь очень умелый, сильный, умный сумеет всё восстановить — пусть и не сразу, и не до конца. Но память — это ведь не надпись на доске. Пока жива душа — всегда есть шанс.

Чтобы память стереть до конца, нужно пойти на действительно страшные меры, вот только случай Нарциссы не казался ему таким безнадёжным. Кто бы ни сотворил это с ней, он не смог или не захотел оставить пустую выхолощенную оболочку. Нет, он хотел, чтобы женщина, попавшая ему в руки, жила чуждой и неподходящей ей жизнью. Но то ли ему не хватило умения, то ли искусства и знаний, но в Хизер Ходжес осталось слишком много от Нарциссы Малфой, и кто знает, как на неё могла повлиять встреча с Ойгеном. Скорее всего фальшивая личность начинала сама медленно растворяться, и даже её любовь к музеям… вряд ли была продиктована лишь тягой к искусству. Не чувствовала ли она то же в этих старых стенах, что и они с Рабастаном?

А затем судьба столкнула их с Ойгеном, и то, что начало происходить с ней, стало просто вопросом времени. Ей явно становилось хуже с каждой их встречей, Ойген видел, но, увы, не сразу распознал тревожные признаки. Ах, если бы он сразу задумался о возможных последствиях! Но после того, что произошло вчера, тянуть был уже опасно. Он не знал точно, чем это может закончиться — серьёзным приступом или срывом, магическим выбросом или чем-то ещё, но прекрасно осознавал вред, который это может ей причинить. И понимал, что ей нужна была помощь не маггловских мозгоправов, а профессиональных целителей. Он даже не хотел представлять, что может случиться, если Нарциссу в её состоянии поместят в маггловский аппарат МРТ, которые он видел в нескольких сериалах. И ясно осознавал, что как ему следует поступить — пускай даже с риском для себя, и в какой-то степени, Рабастана.

Он знал, знал, что был прав.

Но как же всё-таки больно…

Он стоял, и слёзы текли по его лицу. Он оплакивал их расставание, не стесняясь и даже не пытаясь сдерживаться. Плакал, потому что вновь потерял ещё один кусочек своей жизни. Навсегда. И не только прошлой — за те несколько их встреч она стала частью этой, новой жизни, и Ойген уже тосковал. Но он всё сделал правильно, он знал.

И всё же…

Он вернулся в кафе, где обещал дождаться Нарциссу, и, сев за столик неподалёку от окна, заказал чайник дарджилинга — на две персоны. И шоколадное пирожное. И, поставив все пакеты на один из стульев, уставился в окно. Нет, он не ждал — он даже не хотел бы, чтоб она вернулась, потому что это означало бы… нет — она просто не должна была вернуться. Это не её мир, и ей здесь не место. Но он всё равно сидел и… ждал, да — ждал, что она не появится. Но появится, возможно, кто-то ещё.

Шло время, но за ним так никто и не подумал явиться. Чай давно остыл, а Ойген всё сидел — и не замечал медленно текущих по его щекам слёз. Ему было пусто, горько и невероятно одиноко — словно бы он только что опять лишился всех. Всего. Но никому, ни здесь и ни там, не было до него дела.

Он закрыл глаза и представил, как сейчас вокруг, бледной как после долгого тяжелого сна полуобморочной Нарциссы вьются все, от посетителей бара до поднятых по тревоге авроров. И как обнимают её муж и сын, и как… как, наверное, растерянно и удивлённо смотрит на них она… и как с трудом узнаёт их, и как они все обнимаются, плача от счастья… Он, конечно, знал, что всё будет совсем не так, но ему хотелось хоть немного сказки. Той самой, в которой злейшее заклятье спадает после искреннего поцелуя, а потом все живут счастливо и долго.

— Мистер? У вас всё в порядке?

Ойген открыл глаза и несколько секунд непонимающе смотрел на встревоженно глядящую на него девушку в клетчатом фартуке. Она была совсем молоденькой и милой, и её светлые волосы были собраны на затылке в аккуратный хвост.

— Да, — сказал он, наконец. — Я просто… кое с кем расстался. Но всё хорошо, — он улыбнулся несколько натянуто и очень грустно. — И правильно.

— У вас телефон звонил, — сказала девушка… официантка. — И ваш чай совсем остыл — налить вам свежий?

— Спасибо. Нет, наверное, — он потянулся к рюкзаку. — Принесите счёт, пожалуйста.

Во входящих отразилось два звонка от Рабастана, и Ойген, немного встряхнувшись, нажал на «ответить». И сказал, услышав его голос:

— Извини. Не мог взять сразу.

— Где ты? — голос Рабастана звучал так встревоженно, что Ойген понял: тот нашёл записку. Интересно, почему… что могло ему понадобиться вдруг под его подушкой? Ещё даже не стемнело…

— Тут… я в Лондоне. Всё хорошо. Прости, что напугал. Но всё в порядке. Я… я после расскажу, — почти взмолился он, и Рабастан ответил с явным облегчением:

— Конечно. Ты вернёшься? Всё действительно в порядке?

— Да. Абсолютно. Вернусь, — Ойген прикрыл глаза. — Скоро. Может, через час… ну, или два. Да, всё в полном порядке.

— Тебя встретить? — вдруг предложил Рабастан, и Ойген, на мгновение замолчал. Приехать? Сюда? Впрочем, видимо никому не было дела до двух бесполезных магглов и он просто не выдержал:

— Асти, ты мог бы приехать сюда… на Чаринг-кросс. Кросс-роуд. Чаринг-Кросс-Роуд, — он усмехнулся нервно. — Дом… тут кафе. Я скажу номер дома. Спрошу сейчас. Наверное, до Чаринг-кросс — до станции — тебе быстрее будет.

— Чаринг-Кросс-Роуд? — переспросил Рабастан, рвано выдохнув. — Я еду, — отозвался он очень серьёзно, и Ойген помахал официантке рукой.

— Кафе «Кофе и Пончики», небольшое такое. Номер дома я пришлю смс, — пообещал он Рабастану, и тот, сказав:

— Жду, — отключился.

Ойген не представлял, как расскажет ему всю эту историю — он пока вообще не представлял, как говорить об этом. О Нарциссе. О том, что он так и не знает, что случилось с ней — и уже не узнает, никогда. О том, что это правильно и справедливо, только очень больно. О том, как он устал. И как жалеет, что они сейчас живут так, как живут. И как невозможно тяжело ему возвращаться к Мэри — и как он понимает, что неправ. И что не должен так к ней относиться… и вообще не должен был затеивать всё это. Что люди вообще не должны такими быть… хотя, конечно, кто бы говорил.

Он ждал, отправив смс, и смотрел в окно — и хотя он прекрасно знал, кого ждёт, взгляд Ойгена всё равно искал среди прохожих знакомый серо-голубой пуховик.

Вошедший в кафе Рабастан подошёл к столику и, сев напротив Ойгена, некоторое время смотрел на него молча, а потом сказал:

— Ты можешь не рассказывать, если не хочешь — я не буду задавать вопросов. Но тебе придётся придумать какое-то объяснение для неё.

— Для Мэри? — голос Рабастана вернул Ойгена в реальность — и как же он был благодарен ему за это «не буду задавать вопросов»! Он расскажет, он очень хотел разделить с ним эту тайну — но не сейчас. Только не сейчас. Если он сейчас заговорит об этом, он не выдержит, и случится что-то очень нехорошее. — Я сказал ей… Бастет. Я не помню, что я ей сказал вчера, — признал он несколько растерянно.

— Она сказала, что тебя вчера вечером срочно вызвали в кафе, — сообщил Рабастан. — И спрашивала, не знаю ли я, где ты. Как я понимаю, ты там не был, и она выяснила это.

— Ох, — Ойген запустил пальцы в свои волосы. — Да. Сказал. Я идиот.

— Я подумал, — так же спокойно продолжил Рабастан, — что ты мог бы ей сказать, что, на самом деле, ездил по срочному поручения Уолша. Что он вызвал тебя — и попросил о личном одолжении. И ты пообещал, что всё это останется между вами. Вряд ли она станет проверять.

— А пожалуй, — Ойген даже заулыбался. — Да, ты прав — пожалуй, к Уолшу она не пойдёт с расспросами. Хорошая какая мысль. А я устал, наверное, — он смутился.

— Я уже говорил: твоё печенье почти закончилось, — очень серьёзно проговорил Рабастан. — Тебе нужно отдохнуть, иначе в вазочке останутся только крошки, и будет очень плохо.

— У меня послезавтра выходной, — сказал Ойген. — Ещё один.

Рабастан чуть усмехнулся, однако говорить ничего не стал, а просто разлил по чашкам совершенно остывший чай и, придвинув к себе шоколадное пирожное, ложкой отделил половину и переложив на своё блюдце, придвинул остаток к Ойгену.

— Я ужасно не хочу домой, — признался Ойген, берясь за ложку.

— Во сколько закрывается кафе? — спросил в ответ Рабастан.

— Да нет, — Ойген вздохнул. — Я обещал. И некрасиво вышло. Сейчас поедем… спасибо, что приехал за мной, — он кончиками пальцев коснулся тыльной стороны руки Рабастана. Тот кивнул и, кажется, полностью сосредоточился на поедании пирожного.

Только когда они, всё доев и расплатившись, стали собираться, Ойген сообразил, что все покупки Нарциссы остались у него, и что вернуть он их не сможет. Никогда. Не желая вновь расклеиться, он запретил себе сейчас об этом думать, и сказал:

— Поможешь мне кое-что пронести мимо Мэри? Просто в нашу комнату — и спрячь там в шкаф. Я позже расскажу.

— Я куплю домой таких пирожных, — Рабастан кивнул и пошёл к витрине, оставив Ойгена собирать пакеты. А тот стоял и думал, что абсолютно, категорически не готов делиться с Мэри ничем из купленных Нарциссой вещей — даже пудингом, а уж тем более ёлочными украшениями. И пусть это было очень глупо, ему не хотелось переступать через это чувство. Лучше… лучше он ей купит что-нибудь. Им всё равно идти к подземке мимо Лестер-сквер.

Рабастан молча забрал у Ойгена часть пакетов, и они так же в тишине двинулись по улице — и было в этом молчании что-то успокаивающее и правильное. К тому моменту, когда они подошли к Лестер-сквер, Ойген почти успокоился и, попросив Рабастана подержать пока что и его пакеты тоже, пошёл искать какую-нибудь милую мелочь для Мэри. Ему было неловко перед ней, и он действительно жалел, что так глупо и совсем непреднамеренно её обидел, да ещё и накануне праздника, и Ойгену искренне хотелось найти что-нибудь особенное, но ему всё никак ничего не попадалось. И только ближе к другому краю площади он наконец увидел то, что ему безоговорочно понравилось: небольшие, в пару дюймов диаметром, разноцветные стеклянные снежинки-подвески на тонких серебристых ленточках, ажурные, изящные и хрупкие. Это было необычно, празднично — и действительно изящно. Он довольно долго колебался между просто прозрачной и какой-нибудь цветной, понимая, что, пожалуй, Мэри предпочла бы, вероятно, синюю, но остановился всё же на бесцветной, потому что именно она действительно напоминала настоящую снежинку. Она стоила совсем недорого — он даже удивился, и, покуда её красиво упаковывали в прозрачную же пластиковую коробку, выбрал ещё гирлянду из настоящих, только позолоченных, шишек. Снежинка была так хороша, что он решил отдать её потом, вместе с бельём — в конце концов, пусть будет два подарка, на рождество же принято дарить что-то особенное и дорогое. А сейчас довольно будет и гирлянды — и ведь Рабастан ещё купил пирожные… и есть печенье. Те олени, которых он предполагал принести на пятничную вечеринку, о которой говорила Энн — но ведь он купил довольно много, почему не поделиться?

— Ты меня просто-таки вернул к жизни, — сказал он Рабастану, когда они шли к подземке. — Мне даже дышать легче стало. Как здорово, что ты приехал.

— Хорошо бы все проблемы так решались, — ответил Рабастан и спросил: — Завтра всенощная. Мне к тебе в кафе приехать?

— Да, — Ойген совсем забыл о том, что служба уже завтра. — Я договорился уйти в половине одиннадцатого — мы как раз дойти успеем. Приезжай чуть раньше — и пойдём… только поужинай — мы дома будем хорошо если в четыре утра. И было бы, наверно, здорово, если бы ты поспал днём или вечером.

— Я собирался, — Рабастан кивнул. — Я верно понял, что она с нами не идёт и уходит куда-то?

— Да, к подругам. К Хелен. И я обещал ей написать и на обратном пути забрать, если она ещё не будет спать. Там небольшой круг. А послезавтра будем дома праздновать.

— У нас Рождество всегда начиналось с устриц, — заметил Рабастан. — И стол был, в целом, рыбным. А что будет у нас?

— Надеюсь, следующее Рождество мы с тобой отметим уже по-другому — и я не имею ничего против рыбы, — улыбнулся Ойген, — но в этот раз нас ожидает индейка. И соусы к ней — я не люблю крыжовник, так что точно, помимо него, на столе будет клюквенный. И какой-то ещё. Ну и куда же дети Ирландии без картошки. И ещё пудинг сливовый, — он кивнул на пакеты.

— А у нас подавали утку, — сказал Рабастан. — А в Ирландии едят копчёного лосося и окорок. Или ту же индейку, но чаще с яблоками. Но она не так уж популярна — блюдо-то, скорее, английское, а оттуда пришло из Нового Света.

— Окорок? — переспросил его Ойген. — Хорошая идея… мы с Мэри меню не обсуждали — я спрошу её, чего она хотела бы.

— И белую свечу нужно будет завтра вечером на окно поставить, — напомнил ему Рабастан. — Её обычно оставляют на всю ночь гореть — но я не стал бы так рисковать в пустом доме.

— Пожалуй, — согласился с ним Ойген: — В конце концов, католики мы с тобой не слишком благочестивые, что с нас взять.