Дорога домой (гет)

Сказать, что Нермин было хреново, означало не сказать ничего. Она чувствовала себя так, будто ее расколотили на части — как витрину булыжником во время погрома. Даже самое пустяковое усилие оборачивалось одышкой, дрожью в мышцах и усталостью, напоминавшей о грузчиках и вагонах с углем. Дошло до того, что Нермин не могла донести до своей комнаты чашку с чаем, не выплескав четверть себе на ноги. Мать по совету той самой гинекологички, которой пришлось показаться еще раз — уже безропотно и безразлично — поила Нермин пустырником, зорко следя, чтоб та глотала противные таблетки, но никакого эффекта от них не было. Разве что тошнило еще сильнее. В последний визит врачиха даже слегка подобрела и посоветовала «показать девочку» невропатологу или, может, психологу, и лучше найти в городе платного подороже. Мать вежливо покивала, а потом всю дорогу до дома громогласно возмущалась над ухом у молча сидевшего за рулем отца, что не собирается тратить деньги на каких-то там шарлатанских спецов по психам или пичкать ребенка лишней химией.

— Кашу манную на молоке нормальном пусть ест и фрукты. Тоже мне, навыдумывали уже какую-то там гипотрофию, нервное истощение… Слова-то какие. Откуда у нее там нервы в восемнадцать-то лет? Настряпают диагнозов, лишь бы что-нибудь прилепить… Два раза сходили, сколько денег отдали, зато хоть теперь знаем, что последствий ждать не придется…

Нермин внутренне вздрагивала при каждом звуке ненавистного голоса, но не шевелилась и не пыталась возражать или возмущаться: помалкивала себе, глядя на слившиеся в одно тоскливое желто-зеленое пятно окрестности, да разглаживала подол очередного школьного платья на коленках. Лишь бы не трогали, не спрашивали ничего — особенно про то, чем и как она занималась с Неджетом — и не били.

Отец, впрочем, не трогал ее больше и, как ей иногда казалось, был смущен тем, что сказал и сделал, но извиняться или вообще как-то разговаривать не пытался — за исключением пары-тройки фраз по делу, заданных сквозь зубы и возвращенных точно в таком же виде. Первые дни он оставался дома, ругался с матерью, с Муратом и со своими родителями по телефону, потом стал уходить на работу и возвращаться вечерами, а однажды совсем исчез и появлялся только для того, чтобы привезти продуктов или свозить Нермин к врачу. Она была этому рада настолько, насколько вообще еще могла чему-то радоваться: ее тщательно припрятанная дорогая сердцу мечта об отцовском возвращении обошлась ей слишком дорого, когда вздумала наконец сбыться.

Мать же, напротив, не стеснялась ни в выражениях, ни в телодвижениях. Нермин прилетал то тычок в бок, то тряпка в физиономию, то шлепок по заду, и каждый раз с ехидным комментарием по поводу того, что теперь-то она не дождется защиты от папашиных родственничков. Когда выступившие на лице Нермин синяки побледнели до такой степени, чтоб их можно было замазать и запудрить, мать отволокла ее в парикмахерскую, где ей отрезали по лопатки волосы — «чтобы не путались и не сыпались по дому, потому что валяются потом по всем углам, а убирать их лентяйка не торопится». Нермин перетерпела экзекуцию молча: все равно волосы потеряли блеск и посеклись, так что стали походить на паклю, а ухаживать за ними у нее не было ни сил, ни желания, ни возможности. Она вообще едва удерживалась от какой-нибудь ненормальной выходки, когда оставалась наедине с собой, особенно перед зеркалом. В ванной ей невыносимо хотелось вытащить заржавевшее лезвие из старой отцовской бритвы и оставить себе пару шрамов на лице, в кухне она задумчиво поглядывала на подставку с наточенными, наконец, ножами и представляла, как режет ими руки, а в своей комнате могла часами стоять у окна, думая о том, что именно сломает, если выпрыгнет, и как будет чувствоваться открытый перелом какой-нибудь берцовой кости.

Нермин бы точно натворила что-нибудь, но родители, видимо, почуяли неладное. Сперва оба, а потом мать постоянно совала к ней нос, проверяя, чем она занята. У нее отобрали ключи от входных дверей, а после отец вовсе сменил замки. Ей запрещалось закрывать двери в ванную и в свою комнату. В остальном родительская забота ограничилась оглушительными скандалами по поводу того, кто больше виноват, у этих самых открытых дверей. Так или иначе, все это вместе лишило Нермин нужной решимости. Она валялась на заправленной кровати, пялясь в потолок, и чувствовала себя бомбой с часовым механизмом, который давно должен был сработать, да не было нужного проводка.

Когда отец смылся снова, у Нермин стало больше простора для маневров, но и тогда она ничего не смогла себе сделать — просто потому, что струсила. Она ругала себя за это и задыхалась от презрения к собственной слабости, но все же взять и раскурочить свое же тело так, чтобы не просто изуродовать, а довести до смерти, оказалось слишком страшно и трудно. Синяки от отцовских побоев ныли так, что хотелось стонать сутулой собакой, а уж смерть… Смерть была для Нермин настолько болезненной и жутко трудной, что просто отказывалась влазить в ее сознание — будто советская стенка, которую пытались запихать в обыкновенный среднестатистический лифт многоэтажки. Поэтому Нермин просто перестала смотреть на нее и думать о ней. Смерть всегда торчала где-то на периферии ее сознания тенью принятого, но не выполненного решения и страхом перед возможным будущим, но Нермин старательно делала вид, что ее там не было и нет.

Конечно, затык был не только в трусливости и нежелании причинять себе боль помимо всего того, что и так напричиняли родители и прочие доброжелатели. Как только Нермин немного пришла в себя, ее накрыли железобетонной лавиной мысли о Неджете, которые ждали где-то в уголке своего часа и своей очереди, чтобы потом свалиться в ее больную голову гремящей кучей. «Где он? Что он? Какого хуя он?» — все это сыпалось-сыпалось-сыпалось, не унимаясь и не желая изображать хотя бы видимость порядка. Отсутствие Неджета и невозможность вцепиться в него зубами и ногтями рвали Нермин на части, ломая жалкие остатки того, что все еще было ею. Любить Неджета романтично-сопливо она больше была не в состоянии — слишком это оказалось страшно и больно, но перестать сходить без него с ума и требовать его было выше ее сил. Нермин злилась на Неджета до трясучки и прокушенных губ, вопрошала себя, на кой хрен ей сдался такой дебил и трус, который взял да и отдал ее молча, не попытавшись даже шевельнуть пальцем, а потом пропал куда-то, как будто так и было надо. Да, ее телефон был им же благополучно расколочен, а в Одноклассники Неджет не выходил с того жуткого утра, но почему нельзя было прийти, приехать, в конце концов, хотя бы помелькать у нее под окном, чтобы она знала, что он про нее еще помнит? А если не помнит? Если он решил поступить по своим же словам о том, что она ему на фиг не сдалась, что он приличный, что лучше б она сдохла и ее закопали — и что он там еще говорил? Если папа — черт бы его драл во все дыры насухо, этого папу — с мамой промыли ему мозг на предмет того, что приличные мальчики не женятся на неприличных племянницах, и какая-нибудь тетя Раушан обязательно помрет от инфаркта, если узнает, до чего докатился отпрыск их славной фамилии?

Остальные предположения относительно того, почему Неджет не проявлял никакой активности и вообще не подавал признаков жизни, были куда страшнее. Нермин слишком хорошо помнила его осунувшееся, бледное, мраморно-безразличное лицо, чтобы заставить себя окончательно поверить в то, что ее просто бросили. Во-первых, она бы этого не пережила. А во-вторых, Неджет был абсолютно больной, психованный и отчаянный там, под своей парадной ехидно-заботливой оболочкой, которая, как выяснилось, прикрывала страшную черную дыру с обожженными краями. Дело всегда было отнюдь не только в долбаной Асель, и теперь Нермин кляла себя за то, что не поняла этого вовремя. Точнее, не захотела понять. Неджет же говорил ей сам, что ему хреново, что его достали, что он больше не может так жить — просто и без всяких намеков, — а она не слышала. Ей тогда самой было плохо, ей было надо, чтобы он приютил ее, накормил и отымел. Она думала, что любит его, а сама им пользовалась и еще постоянно была недовольна. Мало дал, косо посмотрел, ляпнул не такое слово. Нермин отчаянно желала вернуть их прежние почти безоблачные дни. Да что там дни, хотя бы тот дурацкий вечер, когда ей взбрело в голову смыться. Надо же, нервишки расшалились, испугалась, что ее бросят. И так уже все бросили, чего было бояться, а Неджет… Неджет по первому ее чиху побежал позаботиться о том, чтобы она попила кофеечка и что-нибудь съела, потому что все равно только про нее и думал. Не будь она такой дурой, поняла бы, что надо сыграть по его правилам. У него у самого бы нервы не выдержали. Позвонил бы, приехал, забрал ее — может быть, даже в ту так и не найденную квартиру в городе. И жили бы они долго, или не очень долго, но счастливо, и все бы к этому привыкли и смирились, а теперь…

А теперь Нермин во что бы то ни стало нужно было выяснить, что сделали с Неджетом — с ее Неджетом, — и хотя бы по этой причине она не могла позволить себе ни свихнуться, ни подохнуть, ни сдаться. Если бы стало ясно, что он ее просто кинул, она бы поставила галочку и успокоилась, а так, в неизвестности, у нее не было на это права. Неджету и раньше тяжко жилось, а из-за нее вовсе наступил форменный звездец. Плевать, что от ее собственной жизни тоже остались руины, как после бомбежки, — она переживет, ей-то не привыкать. А вот ему, такому гордому, с его больным самомнением… Чем дальше, тем отчетливей Нермин понимала, насколько была перед ним виновата. В памяти кружила акульим плавником случайная оговорка Неджета про то, что отец мог затолкать его в психушку. Нермин не верила, конечно, что Мурат так поступит, или что Роза даст ему так поступить, но страх за Неджета никуда не девался и с каждым днем становился все сильнее.

Улучив момент, Нермин добралась до компьютера, зашла в свой профиль в Одноклассниках, раздраженно пропустила какое-то сообщение от Ромы и хотела написать Адилю, но обнаружила, что тот добавил ее в черный список. С Айшой вышло ровно то же самое. Единственным, до кого Нермин достучалась, оказался Асхат, но он ничего не знал о Неджете и о случившемся у них скандале. Нермин коротко рассказала то, что смогла, не бередя слишком собственные раны, и тот пообещал попытаться что-нибудь разузнать, однако толку с этого не вышло. Асель позвонила Неджету, но номер был недоступен, а Айша, которую она попыталась расспросить, быстренько свернула тему — сказала только, что с Неджетом все прекрасно, просто у него сломался телефон. Нермин на пару с Асхатом пришли к выводу, что Айша пиздит, как Троцкий, но сделать они ничего не могли. Асхат не имел никаких прав лезть в чужие дела, а у самой Нермин вскоре появились новые проблемы.

Началось все с пары безобидных, в общем-то, комментариев под той роковой фоткой с Вадиком, которую Нермин не сообразила вовремя удалить. Сначала ей было не до того, потом Неджет расколотил ее сотовый, потом ей снова стало не до того, а потом пришлось постоянно караулить, когда мать свалит в магазин, чтобы сунуть нос в компьютер и по-быстрому перетереть с Асхатом. Фотка провисела в ее профиле несколько дней перед тем, как Нермин все же от нее избавилась — а заодно и от капель словесного поноса, оставленных серой мышкой, которую Нермин иногда донимала в школе, и еще одной знакомой — не то сестрой, не то дочерью кого-то из отцовских коллег. «Сколько у тебя женихов» и «а не староват ли он для тебя», или что-то в этом духе — пустяки, в общем-то, ничего страшного. Однако в следующий раз, когда Нермин добралась до компьютера, фотография вернулась. Ее скинул какой-то незнакомый парень с подозрительно пустым профилем, отметил Нермин на ней и подписал, что поселок должен гордиться своими героями. На комменте обнаружилось штук двадцать лайков от каких-то пацанов, и примерно столько же появилось гостей — старые друзья, в том числе Слава с Серегой, Саня, приезжие парни из соседних поселков. Нермин напряглась, но пугаться не стала. Хамить ей вроде бы никто не хамил, хотя обидеть явно пытались, но такое уже случалось раньше и быстро заканчивалось, когда кто-то еще перетягивал на себя внимание скучающей тусовки. Нермин снова удалила фото, бросила на всякий случай в черный список Рому, Дину с Серегой и Славу и успокоилась.

Вечером того же дня мать позвала Нермин и с визгом ткнула ее носом в экран своего телефона. На открытой странице с ее профилем была куча гостей: та же компания, что терлась у самой Нермин, и еще какие-то товарищи. Под несколькими фотографиями, на которых мать была с Нермин, пестрел ряд комментариев. «Дочка походу вся в мамашу», «распустили шлюх», «не зря от нее муж свалил к бабе с прицепом».

— Ты что творишь? Как это понимать? Они моим подругам пишут, и мужьям их тоже!

— А я здесь при чем? — попыталась возмутиться Нермин. — Заблокируй их, и пусть подружки твои их тоже заблочат.

В ответ мать вцепилась ей в волосы на затылке и дернула, чуть не вырвав клок.

— Нет уж, сука, ты это начала, ты и разбирайся. На, смотри. Смотри, что у тебя там на странице творится.

Нермин, смаргивая выступившие от боли и обиды слезы, полезла с материного телефона в свой профиль и охренела. Сообщений с вопросами вроде «это правда, что про тебя говорят», удивлениями и возмущениями было под тридцатник — от друзей, знакомых, ближних и дальних, от каких-то левых мужиков и теток. Человек десять из тех, кто был с ней в хороших отношениях, написали про какую-то рассылку с гадостями о ней, которую отправляли с пустых профилей. Еще больше светилось гостей. Нермин снова наотмечали на фотографиях: выложили ту несчастную фотку с Вадимом, нашли где-то старые школьные фото, где она была намазана, как клоун, и в дымину пьяная, вырезали, увеличили и подписали «местная давалка», ляпнули фото машины, похожей на Неджетовскую, а под ней помянули его самого в таких выражениях, что Нермин стало дурно.

— Это что, блядь, такое, я тебя спрашиваю? — разорялась смотревшая в экран мать. — Это твои дружки такое делают?

— Я не знаю, кто это делает! — вскрикнула Нермин. — Посмотри, сколько тут народу… Что же это такое творится-то, а?

Сообщения, гости и фотки с оскорбительными и возмущенными подписями валили валом как из помойного ведра. Что она о себе возомнила? Что она себе позволяет? Сосалка, давалка, шалашовка, лимонка, колесница, дырка, бикса, шкура, курица. Нермин краснела и бледнела, перечитывая то, что о ней писали. Ей перемывали кости, обсасывали, облизывали, смаковали то, что смогли вспомнить и придумать. Какие-то чмошники со школы, стремные девки с окрестных дворов, над которыми она когда-то хихикала, продавщицы из магазина, где она постоянно покупала выпивку и сигареты — все, кого она едва замечала, спешили высказать ей то, что о ней думают. Ее бывшие и все те, кого она послала, не дав шанса, выплясывали в комментариях, обмениваясь впечатлениями о ней: о том, как она себя ведет, говорит, ходит, как от нее пахнет, как она целуется и даже как курит. Сигарету она берет двумя пальчиками, как будто хуй держит. Да по ней видно, что с первого класса за щеку берет — смотри, какие губехи намалевала. А правда, что ее дядя трахал, а потом кинул? Это после городских, что ли? Я похожую девку на Сейфуллина видел на днях, стояла на обочине. А че не снял? Сильно дешево стоила. А какой дядя, тот, которого баба кинула, а он повесился, или который мент? Да они ее по ходу сами всей семьей пехали, а потом надоела, и продали городским на субботник.

Нермин, конечно, догадалась, откуда ветер дует. Все началось после того, как она проигнорила сообщение от Ромы, и не зря Рома оставался тих и молчалив, пока его — и их общие — дружки вытанцовывали, как пчелами ужаленные, но доказательств у нее не было. А если бы и были, что она могла сделать? Но все же молча терпеть словесный понос в свой адрес она не собиралась. «Если Неджет это увидит, будет полный пиздец», — вспыхнуло в ее голове транспарантом.

— Дай сюда, — рявкнула она, выхватила телефон у истерящей матери и накатала длинный статус, что советует всем опомниться и заткнуться по-хорошему. — Давай так, перекинь денег себе и мне — надо нам закрыть страницы.

После очередной порции ора и угроз мать все же сделала, что от нее требовалось. Нермин закрыла страницы и выдохнула спокойнее. Однако радоваться было рано. Поток словесной дрисни, которую она перекрыла на сайте, переменил направление. Теперь каша закипела в вотсапе: сообщения полетели в общие чаты и личку матери и ее родственникам, которые не замедлили начать звонить с разборками. Каждый раз все начиналось с сообщений от двух-трех неизвестно чьих номеров с незаполненными профилями, которые, на первый взгляд, ничего оскорбительного не содержали, но вызывали вспышку слухов и потом срач, разраставшийся до небес. Немногочисленных защитников, среди которых, к удивлению Нермин, оказались Дина с родителями и Серегин отец, затыкали хором оскорблений и гадких предположений. Матери обрывали телефон подруги и знакомые, задавая каждый раз одни и те же вопросы: правда ли, что Нермин заделалась в городские проститутки, что у нее роман с одним из дядь или со всеми сразу, и не о Петре ли речь, а то у него же семья, и как теперь Нермин будет жить в поселке и выходить замуж. Потом позвонил отец со страшным матершинным скандалом, потому что его вызвали к начальнику и ткнули в нос очередным обсуждением: кто-то кинул в рабочий чат фотки Нермин и сляпанное в фотошопе объявление, что она оказывает интимные услуги. Мать не уставала сообщать Нермин новые подробности ужасов, которые по нее придумали и которые ей желали и обещали, и часами обсасывала все это в болтовне с подругами и с приходившими под разными предлогами соседками.

Когда энтузиазма у интернетных поборников нравственности поубавилось, сплетни перетекли в более ощутимую форму. Точнее, растеклись. Одним далеко не прекрасным утром мать Нермин подняла караул, когда пошла за почтой и вляпалась в лежащее в ящике дерьмо в полиэтиленовом пакете. Шокированную таким поворотом Нермин заставили убирать, хотя она орала в голос, что не притронется к ящику, и что толку чистить и мыть его нет: все равно опять набросают дряни, раз уж начали. Она, конечно же, оказалась права. На следующее утро на месте пакета с говном обнаружилось штук пять тухлых гусиных яиц с начавшими разлагаться зародышами, а на дверной коврик нассали. Мать снова заставила Нермин вывозить то, что натворили ночные хулиганы, и лично пронаблюдала за тем, как она боролась с рвотными позывами, вытаскивая из ящика размазывающихся по хозяйственным перчаткам птенцов. Потом Нермин пришлось собирать тряпкой мочу и стирать в ванной коврик, но ее усилия и тут были напрасны. Следующий ночью коврик снова обоссали, а на двери написали маркером несколько оскорблений и угроз в адрес Нермин.

Когда «фанаты» Нермин стали расписывать еще и стены и справлять нужду по всему подъезду, на ее мать насели возмущенные соседи. Кто-то требовал участкового, кто-то — чтобы они с беспутной дочерью караулили хулиганов ночами и разбирались с ними сами, кто-то предложил подать на них в суд на выселение. Примчался старший по дому, позвонили отцу Нермин, который обещал следующую ночь провести в дозоре, и на этом соседи разошлись. Отец сдержал обещание и приехал, но толку с этого не было: под дверь нагадили снова, а на капот старенького Ниссана, который неосмотрительно был припаркован во дворе, плюхнули разбитый поеденный осами арбуз. Утром Нермин получила порцию ора и от отца, и от матери, отмыла Ниссан под ехидные комментарии соседей, пялившихся на нее с балконов, и решила, что пора планировать очередной — на этот раз окончательный — побег из дома и заодно из поселка. Происходящее одновременно и добило ее, и придало отчаянной решимости. Терять все равно было нечего. Ну разве что новую порцию испражнений под дверью.