Дорога домой (гет)

Дома Нермин, к своему облегчению, обнаружила только мать: та мыла посуду, напевая под нос песенку из репертуара Стаса Михайлова. На столе валялись фантики от конфет, хлебные корки и еще какие-то остатки былой роскоши. Нермин торопливо переоделась и, стараясь не касаться объедков голыми руками, смела их в помойное ведро, потом принялась убирать оставшуюся нетронутой еду в холодильник. Закончив с уборкой, они с матерью перебросились парой слов — ничего особенного, просто дежурная болтовня усталой хозяйки с дочкой-помощницей, — выпили чаю и распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи. Вполне себе мирно, безмятежно и по-домашнему. Нермин согрела кастрюлю воды, с тоской припомнив выпавший на ее долю праздник в виде горячей воды из бойлера, кое-как вымылась и, стуча зубами от холода и усталости, прыгнула под одеяло. Она уснула, не успев даже залезть на сон грядущий в Одноклассники, провалилась в тихую черноту, едва прикрыв глаза.

Из сна Нермин выдернул запах — странный, навязчиво-едкий, раздирающий горло и назойливо копошащийся в носу. Она дернула плечом, повернулась на другой бок, спросонья выругав дураков, которые не то зажгли костер под окном, не то… Сон расползался, лопаясь под напором вскипавшей тревоги. Нермин села в кровати, бестолково завертела головой, чувствуя, как в груди комком сворачивается паника, сползает ниже, в живот, обворачивает ледяной простыней колени.

— Пожар, твою мать, — прошептала она, судорожно шаря по подушке в поисках телефона. — Мама, пожар!

Вместо крика вырвался хриплый полузадушенный писк. Потная ладонь наконец наткнулась на мобильник. Нермин, подсвечивая себе дорогу, на ватных ногах пошла к двери, потом вернулась и захватила одеяло. Ничего из того, чему учили в школе — позвонить куда-то там, закрыть дыхательные пути, еще что-то сделать — как назло, не приходило в голову в целом и понятном виде. Под стол надо залазить, если землетрясение, или под несущую балку вставать, вот единственное, что она точно знала, а про пожары… А про пожары это казалось чем-то далеким и ненужным.

В зале тоже висел противный дым и казался гуще — так, что Нермин раскашлялась, прикрывая рот одеялом. Она попробовала еще раз окликнуть мать, но не смогла, губы не слушались. Пробежав к двери комнаты, где спала мать, Нермин дернула ручку раз и другой, но дверь не поддавалась. А из щели под ней выбрасывались тусклые отсветы. Нермин плакала и колотила дверь — разбила костяшки и ушибла колено, бросила, метнулась через зал — открыть входную дверь, позвать соседей, на полпути свернула назад к балкону — нечем дышать, и голова начинает кружиться, и звенит в ушах, или это трещит что-то…

Сухо и звонко треснула защелка, запиравшая дверь. Нермин, размазывая по щекам слезы с соплями, застыла посреди зала. На пороге показалась мать — силуэт в белой ночнушке, подсвеченный все теми же желтыми всплесками.

— Ты чего долбишься?

Нермин недоверчиво тряхнула головой: такой у матери был хриплый, неузнаваемый голос.

— Мама, ты не чувствуешь что ли? Дымом воняет, я ничего понять не могу…

— Иди спать, — сказала мать и снова скрылась у себя. Нермин в два прыжка оказалась у ее двери, уперлась обеими руками, не давая закрыть, заглянула в комнату и обомлела: посредине на полу стояла кастрюля, в которой полыхал огонь, и от него поднимался тот самый едкий противный дым.

— Ты ебнутая что ли? — не своим голосом заорала Нермин. — Ты какого хера здесь делаешь?

— Иди спать, я сказала! — вскрикнула мать.

Нермин заскочила в комнату, сунула нос в кастрюлю, едва не опалив брови, стащила с подоконника бутылку, из которой мать поливала свои бегонии с фиалками, и выплеснула воду, залив огонь. Закашлялась снова, распахнула окно, едва не сбив горшки, выбежала в зал, открыла балкон и вернулась, щелкнув на бегу выключателем. Ветер взметнул подол ночнушки, огрел ледяными оплеухами мокрые щеки. Мать стояла, прилипнув к стене спиной и скрестив руки на груди, смотрела куда-то черт знает куда, чудовищно зареванная, опухшая и страшная. В кастрюле чернели обрезки фотографий, они же застилали пол. Разоренные альбомы, хранившие семейный архив, валялись возле двуспальной кровати, одна половина которой была неразобрана.

Нермин, прикрыв рот рукой, опустилась на колени среди бедлама, прижала коленом попавшиеся на глаза ножницы. Разгром был катастрофический и невосполнимый. Родительские фото со свадьбы, где оба улыбались во все тридцать два и держались за руки, были криво располовинены по вертикали: остались только половинки с матерью, на которых из пустоты появлялись отрезанные отцовские руки. Карточки, на которых была маленькая Нермин, сидевшая обычно на руках у отца, — лысый веселый младенец с бантиком, непонятно как пришпиленным к голове — тоже зияли пустотой. Фотографии из садика, с утренника, где Нермин щеголяла белым платьем с пришитыми к подолу снежинками — ее любимое воспоминание, пахнущее елкой и духами воспитательницы, переодетой в Деда Мороза, — валялись смятые и криво обрезанные. Мать с еще длинными волосами и кусок детского лица с половинчатой довольной улыбкой на фоне разрезанной напополам елки… Школьные фото, где был отец, чаще всего обнимавший ее, любимую дочь, которую вместе с ним отчекрыжили ножницами и спалили в кастрюле за ненадобностью. Фото из поездок в парк, на рыбалку, на барахолку, к отцовским родителям, к материным родителям — все изуродованные, испорченные и измятые, за какое ни возьмись…

— Ты зачем это сделала? — севшим почти до беззвучия голосом спросила Нермин. Ножницы больно впивались в разбитое колено. — На хрена?

— Не нужен он мне тут. Захотела и сделала, не твое дело.

— Это мои фотки, — попыталась прикрикнуть Нермин, окончательно раздирая горло, — мои, блядь, фотки от детских до последних школьных, и какого хрена ты вообще их схватила, и на хрена устроила здесь пожар?

— Нет никакого пожара, что ты панику поднимаешь? Ничего, переживешь, у тебя фотографий полно, а я только те отрезала, где папаша твой был.

— Ты ебнутая! Больная на голову старая дебилка, шизофреничка! У тебя, блядь, маразм начался! — задыхаясь от злости, выплевывала Нермин. — Я психушку вызову!

— А ну рот закрой! — взвизгнула мать. — Ты как со мной разговариваешь? Надо будет, и тебя, паскуду, отрежу, тварь неблагодарную!

— Завали пасть, пока я тебе на башку эту кастрюлю не одела!

Мать дернулась, оторвалась от стены и пошла на Нермин. Та вскочила, зажав в трясущейся руке ножницы, и отбежала к противоположной стене. «Точно, крышей поехала, — металось в голове рвано-паническое. — Надо было к отцу… Надо было…»

— Поговори мне еще, драная сука, — прошипела мать. — Я тебя сейчас придушу. Я тебе все космы повыдергиваю…

Перед Нермин явственно замаячила перспектива смертоубийства или, как минимум тяжких телесных. Вот только чьих, учитывая, что у нее в руке были ножницы, а мать явно поехала чердаком, было сложно предугадать. Мобильник лежал в накладном кармане ночнушки — если выбраться из комнаты и закрыться в ванной, можно было набрать Адиля и попросить его срочно приехать и прихватить с собой с десяток дежурных. Вот только на весь район была одна патрульная машина, и, скорее всего, экипаж ее сейчас принимал очередных нариков где-нибудь в районе дач…

Нермин попыталась проскочить мимо матери и выбраться в зал, но та тут же рванулась к ней. Пару минут они кружили по комнате, как боксеры на ринге, потом мать снова кинулась на нее, вцепилась ногтями в плечо и дернула. Нермин коротко взвизгнула от боли и залепила кулаком куда придется — попала во что-то мягкое и противно подавшееся вглубь. Мать охнула, схватилась за грудь, взглянула на Нермин совершенно безумными красными глазами. Нермин потянула воздух: от матери несомненно разило спиртным, и не каким-нибудь сладеньким винишком из городского супермаркета. Пока она обалдевала от мысли, что мать поехала крышей под воздействием какого-то крепкого алкоголя, хотя раньше не пила ничего крепче пятнадцати градусов, в нее прилетела отцовская пепельница и врезала по скуле так, что в глазу вспыхнули красные пятна. Нермин, не удержав равновесия, свалилась, уронила ножницы и в довершение всего приложилась локтем о раскрытую дверь. Мать тут же оказалась рядом — бешеная и трясущаяся. Нермин в панике поползла в сторону, поджимая ноги к животу.

— Мамочка, не трогай! — вывалилось изо рта само собой, перепуганным тоненьким голоском. Мать схватила ее, больно тряхнула.

— Вот как заговорила, сука. Я тебе сейчас за все твои выходки разом устрою, забудешь у меня, как дерзить и шляться…

— Мама, не надо! — хныкала Нермин. Она знала, что надо пихнуть мать ногой или приложить кулаком по физиономии, или, на худой конец, вцепиться в волосы, но не могла ничего сделать — просто не могла. К счастью для нее, во входную дверь забарабанили, часто и настойчиво. Мать выпустила Нермин из рук, непонимающе прислушалась, потом поднялась с пола.

— Убирай здесь все. Быстро. А то я тебе устрою…

Нермин как попало совала обрезки в альбомы, потом совала альбомы в тумбочку, откуда их выворотили, потом толкала закопченную кастрюлю под кровать… Из коридора доносились голоса: истерящая по поводу дыма и ора соседка снизу и мать, которая вкрадчиво-ласково уговаривала ее, объясняя, что это подгорели забытые в духовке сухари. Под их то смолкающий, то снова набирающий громкость дуэт Нермин побежала к себе, торопливо запихала в сумку одежду, натянула носки, накинула ветровку и помчалась в прихожую.

— Тетя Катя, помогите! — проорала она, вылетая на полной скорости и вклиниваясь между соседкой — толстой скандалисткой, торговавшей на базаре мясом, и матерью, которая тут же вцепилась в капюшон ветровки.

— Ой! А что это? А почему ты в куртке? — залопотала сбитая с толку соседка.

— Тетя Катя, вызывайте полицию и отцу звоните, мама меня бьет, задушить угрожает, фотографии сожгла… — тонко, отчаянно-громко завизжала Нермин так, чтобы слышала не только Катерина, но вообще весь подъезд, а лучше и соседние.

— Ты что несешь, Нермин? — попыталась вставить мать, но такой возможности ей не дали. Раскрылись соседские двери, выпуская заспанных возмущенных теток и их любопытных мужей, подъезд затопило гулом голосов, перебивавших друг друга. Мать отступила на шаг вглубь прихожей, выпустив Нермин. Та торопливо сунула ноги в кроссовки, бросила матери ненавидящий взгляд, пробормотала: «Вернусь и прирежу тебя, суку», — а потом, не обращая внимания на хватавшие ее чужие руки, сбежала. Мчалась она до тех пор, пока не обнаружила, что плутает посреди парка, скользя по мокрой траве, и вокруг давно сомкнулась надежным колюче-холодным кольцом ночная темнота.