Призма (джен)

В этом безукоризненно сером городе красок нет.

Или не было?..

С того самого момента, как я нашла первый из семи цветов радуги — красный, — прошло много времени. Всё это время я парила по улицам города, наблюдала за людьми, искала другие цвета, но всё ещё находила только красный. Не знаю, только ли для меня был виден этот цвет, но он вошёл в открытые врата этого города именно после того, как я отчаялась, — и в последний момент всё же поняла, что искала не там…

Этот город теперь не только сер. В нём есть ещё один цвет — красный. Люди с удивлением наблюдают, как капает с нечаянно порезанных пальцев красная кровь. Они в непонимании, в недоумении трогают красные розы, растущие возле ресторана, они оглядываются на девушек в красных платьях, часами засматриваются на то, как светло-серое небо принимает красноватый оттенок, становится серо-красным, а затем и розоватым, а потом меркнет, превращаясь в чёрное полотно с белоснежной, сияющей россыпью звёзд-бриллиантов на нём. Я принесла краски в этот мир — пусть и всего одну, кровавую и грустную, но этот один-единственный цвет окрасил город во множество своих оттенков.

Заходящее солнце теперь не просто блёкло-белый диск на сером фоне — оно розовато-красное, с белыми разводами, и небо вокруг него теперь тоже имеет оттенки. Стало модным фотографировать оттенки и собирать их, будто бы коллекцию монет. Теперь, когда в этом мире есть краски, когда люди научились видеть хотя бы один оттенок, — мне, видимо, нет тут больше места…

Я ведь теперь… не знаю, призрак, наверное?.. Я полупрозрачная, блёкло-серая, с красным кровавым пятном на груди. Этот цвет, вероятно, навсегда останется со мной. Уже долгое время — сколько? Я не знаю… Я парю вдоль зданий и людей. Я плыву в воздухе над серо-белой брусчаткой, кое-где — розоватой, грязного такого цвета. Я наслаждаюсь ароматом любимого кофе, стоя за плечами бариста (он мне нравился когда-то); я взмываю вверх в облака, чтобы посмотреть, как рождается дождь или как солнце окрашивает верхушки облаков в розовый, красный… Я заглядываю в книги, не открывая их, и я уже хочу просто раствориться в сумерках, в солнце, в этом самом аромате кофе…

* * *

Я сидела на самой верхушке телевышки, смотря на рассветное небо. Всё же это невероятно красиво — наблюдать, как медленно чёрный бархат неба уходит прочь, осыпаясь алмазами звёзд, и на смену им приходит розовая полоска пряжи мастерицы-зари. Сначала она прядёт свою пряжу, потом ткач-рассвет сплетает полотно, на белом шёлковом небе которого рождается красное солнце, а на нём — белые вихри отсутствующих цветов. Затем облака принимают на себя часть света, и серый город постепенно окрашивается в красноватые оттенки. Из багровых розы становятся красными, а дамские платья из буро-чёрных — красными. Как серые ночью чашки становятся весёлых красных, брусничных и малиновых цветов… Я уже собиралась по старой привычке спрыгнуть вниз, чтобы пронестись прямо над брусчаткой дороги, ведущей к городу, но…

— Красиво, не так ли? — раздался мелодичный голос чуть выше меня.

Я испугалась, ведь, пусть я и безбашенная глупенькая девочка, в погоне за красками утратившая свою жизнь, но меня ещё никто не видел. Я была не просто неосязаема — меня вообще никто не слышал, не видел… Меня не существовало для тех, кому я подарила краски.

— Да…. — осторожно согласилась я, поднимая взгляд вверх.

На самом кончике антенны стояла девушка, даже, скорее, девочка. Она стояла там так легко и непринуждённо, будто бы делала это всю жизнь, и на фоне неба, наполовину всё ещё окрашенного в чёрный и напоминавшего полотно чёрного бархата, она смотрелась как маяк или луч надежды.

— Простите, а кто вы? — я всё же решила быть вежливой. Не знаю почему, но при виде этой девочки меня здорово потряхивало, и страх липкими щупальцами забирался в самое сердце.

— Я? О, всё очень просто, — девочка кувыркнулась и зависла прямо перед моим лицом вниз головой, смотря мне в глаза. — Я — Смерть.

Я тихо выдохнула. Смерть? Смерть — это маленькая девочка с глазами тысячелетнего существа?.. Но… Как же так?

— Странно, правда? Смерть — это маленькая девочка. Но мне всегда казалось, что в этом мире необходим кто-то, кто спасёт умирающих от серости посмертия. И, наверное, именно это желание и сделало меня Смертью. Я смотрю ты, как и я когда-то, не спешишь исчезать после того, как тело растаяло. Давай-ка… я кое-что тебе покажу?

Смерть перевернулась в воздухе снова и теперь как будто лежала на нём, уперев подбородок в локти сложенных рук. Я кивнула, и моя новая, всё ещё пугающая меня знакомая приняла вертикальное положение и протянула мне руку. Что же… Глупо отказываться: мне терять нечего.

Стоило мне протянуть руку Смерти и дотронуться до неё, как я в первое мгновение чуть не упала вниз от шока.

Дело не в ощущениях того, как твои призрачные пальцы впервые, казалось бы, за бесконечное время касаются чего-то. Кого-то. Пусть даже этот кто-то — холодный, как самый морозный ледник; пусть даже кожа у этого кого-то больше напоминает на ощупь алебастр или гладкий гипс… Пусть даже дело не в том, что этот холод распространяется по твоему телу, ползёт, как стая мурашек, вверх от кисти по руке, к плечу, как самый рассвет захватывает небо — так и этот холод захватывает твоё тело, и ты сама превращаешься в снежинку или кусочек льда… Нет, дело не в этом.

Смерть носила платье в горошек.

Только теперь я увидела это — белоснежное, даже слегка сияющее платье, которое, казалось, поглощает и сумерки, и мрак, вытягивает черноту из окружающего мира, и на этом самом платье крупными, почти объёмными пятнами был хаотично разбросан жёлтый «горошек». Он был такой жёлтый… Вы знаете, каков цвет на ощупь? На запах?.. Я думала, что узнать это невозможно. Но сейчас….

Не веря своим глазам, я опустилась на колени — насколько это можно сделать, будучи бесплотной тенью, — и, не веря тому, что вижу, дрожащей рукой коснулась этого самого горошка.

Когда я ещё была жива, возле дорог часто встречались светло-серые пушистые цветы. Они были мягкими, с нежными лепестками и сворачивались, когда белый диск солнца заходил за горизонт, а с первыми его лучами раскрывались. У них были длинные листья, со смешными, как будто бы «обкусанными» краями. Эти цветы низкие в основном, и у них странные трубчатые стебли… Сейчас я поняла, каков на ощупь жёлтый цвет. Он такой же, как эти самые цветы, — у нас их называли одуванчиками, — а пахнет он чем-то свежим, тропическим, как лимон. А ещё он пахнет ананасами и жимолостью. Я неверяще подняла взгляд на Смерть и хотела что-то спросить, но слова застряли в горле. Смерть смотрела на меня с пониманием, с улыбкой.

Она прикоснулась в кровавому пятну на моей груди и, потянув за капли крови, словно за нитку, начала наматывать их на руку. Я заворожённо смотрела, как кровь с моей одежды, — пусть и призрачной, — превращается в слегка грубые, ярко-красные нитки с чёрными вкраплениями. Смерть детскими пальчиками ловко сделала петельку, затем вторую, и вскоре то, что ещё недавно было моей кровью, превратилось в фенечку. Смерть аккуратно надела её мне на руку, которой я всё ещё прикасалась к жёлтому горошку на её платье, и каким-то чудесным образом соединила концы фенечки так, что она стала цельной.

— Так ведь намного лучше, правда? — А потом она взяла меня за руку… и взлетела. Мы облетели весь этот город, в котором в каждом уголке среди серых и чёрных тонов яркими кляксами выделялись красные вещи, растения, отражения солнца в лужах и стёклах… Но тут я увидела кое-что ещё.

Видимо, смерть показала мне это. Люди улыбались. Раньше, когда я ещё не была… ну, такой... люди почти не улыбались и были так же серы, как этот город. Но сейчас то тут, то там, маленькими белыми вспышками мерцали улыбки людей. Звучал перезвоном хрустальных колокольчиков смех, особенно чисто — детский. И в глазах людей было… Было что-то такое, от чего и у меня на губах расползалась улыбка. Я всё еще завороженно наблюдала за окружавшим меня миром, который менялся — стоило только Смерти, девочке в белом платье в жёлтый горошек, показать мне то, чего я раньше не замечала. Смех, улыбки, сияющее маленькими бриллиантами счастье в глазах людей…. Я была рада так, как… как никогда, наверное!.. И ещё я заметила, что ветер стал не просто пролетать сквозь меня — он стал трепать мои волосы, сильно отросшие за это время. Всё, чем я пыталась укоротить их, исчезало, таяло в моих руках. Очередной порыв ветра взлохматил волосы, и они рванулись в сторону Смерти. Та захохотала, словно от щекотки, а потом оторвала от подола своего платья длинную широкую полосу.

— Присядь, — сказала она мне, и я подчинилась. Смерть собрала мои волосы в хвост, завязав оторванную от сарафана полосу на манер банданы-резинки. Я с улыбкой смотрела на то, как девочка с мудрыми глазами старухи заплетает мои длинные волосы в косу и завязывает их еще одним оторванным кусочком подола.

Я провела по бандане рукой. Волосы не мешались, даже наоборот, стало намного удобнее. Я с улыбкой снова провела по бандане, на руках у меня остался…. комок цвета. Жёлтый, как и горошек на платье Смерти. Я улыбнулась, зарывшись носом в этот пушистый комок, и внезапно метнула его, как мячик, в сторону багрового солнца. Я и не заметила, что уже почти закат!..

Стоило только шарику цвета пропасть из моего поля зрения, как по небу в одно мгновение расплескалась клякса жёлтого цвета. Там, где жёлтый мешался с оттенками красного, появлялся новый цвет.

— Это — оранжевый, — подсказала смерть, показывая маленькой узкой ладошкой на солнце, в котором белые пятна заполнялись «стекающим» с неба жёлтым, смешивались, образуя оранжевый, персиково-розовый и многие другие оттенки. Смерть улыбнулась и протянула руку, словно бы отдирая что-то от объёмного, ставшего ещё более многоцветным неба. Мир под нами тоже менялся: на серых маленьких птичках в клетках расползались жёлтые цвета, одуванчики желтели, приобретала намёк на цвет пшеницы на поле за городом, желтели стога соломы. Желтели некоторые вывески, лимоны на прилавках, мякоть ананаса, которую рекламировал заезжий торговец. Желтели пятна от чая на белых рубашках, желтели глаза кошек и собак, желтели старые выпуски газет и жимолость на заборах…

Смерть тем временем всё же что-то достала оттуда, из-за горизонта, и протянула мне. Мягкий и пушистый, нежный, как лепестки одуванчиков, напульсник, который пах лимонами и жимолостью, обтянул моё запястье. Одна его половина была жёлтой и пахла лимонами и жимолостью. Другая его половина — оранжевая — пахла апельсинами и ирисами, а на ощупь была как пушистая шерсть какой-то кошки или любого другого ухоженного домашнего любимца. Я в немом восхищении смотрела на это, а Смерть улыбалась, наблюдая, как из домов и магазинов выбегают люди, как раздаётся смех, как люди в недоумении ощупывают себя, срывают одуванчики, смеются, показывая на себя, на город, на других людей, и счастливо обнимаются.

Пусть в этом мире ещё много серого градиента — я не боюсь больше за этот мир. Ведь если существует уже хотя бы три цвета, то найдутся и остальные. Главное — не сдаваться, искать и помнить, что не всё делается сразу.

— Пойдём со мной, — протянула мне руку Смерть. — Я покажу тебе остальные цвета, и ты наконец-то сможешь понять, почему ты, как и я, осталась тут…

Я протянула руку Смерти, и мы взлетели куда-то высоко-высоко, за облака, туда, где, пока ещё только трёхцветная, пролегала дорога в другие миры….

* * *

По незавершённой радуге шли двое. Девочка, на вид лет двенадцати-тринадцати, в белоснежном платье в крупный, хаотично разбросанный жёлтый горошек, подол которого был порван, и девушка в чёрной одежде, чьи длинные волосы перетягивала бандана и почти что ленточка белого-жёлтого цвета. Они держались за руки, и широкая красная фенечка затрагивала и маленькую бледную ладошку Смерти, и более широкую и тёмную ладошку девушки. Растворяясь в закатных красках, они уходили дальше — ведь у Смерти много работы, а у девушки — ещё не достигнута, не найдена цель. Но они вернутся. Ведь обе когда-то искали — и не находили — ответа на свои вопросы и не смогли покинуть мир, не достигнув цели.