Эксперимент в темных тонах (гет)

Я просыпаюсь под трель будильника. За окном темно настолько, насколько может быть темно до рассвета глубоким ноябрем в Москве. Мороз за ночь нарисовал на стеклах причудливые узоры, а мне холодно — постель точно выстыла. Я поворачиваюсь набок и понимаю, что Анны нет. Вслушиваюсь в звенящую тишину раннего утра. Ни звука. Ни из ванной, ни из кухни. Кажется, все время застыло, и даже улица статична: ни всхрапа двигателя, ни шелеста шин по заснеженному асфальту.

Я встаю и осматриваюсь — дверь гардероба открыта, с нее свисает простыня, обнажая часть зеркала. Оно бесстрастно отражает занавески и кусок кованой спинки кровати.

Вещей Анны нет. Ни в гардеробе, ни в прихожей. Нет даже зубной щетки и батареи баночек на краю ванны. Я чувствую себя так, будто бы она была моей галлюцинацией, наваждением. Вовсе не она не от мира сего — я. Должно быть, я давно сошел с ума. Или лежу в коме после какой-нибудь дорожной аварии. Говорят, так бывает: что-то одно в вымышленном мире никак не клеится. У меня, например, больше нет звука.

Я хватаю мобильник. Пока Евгений сонным голосом разговаривает со мной так, будто ведет деловые переговоры. На очередном его бездушном, точно автоотвтетчик "чего вы хотите", меня прорывает.

— Евген, мать твою! — ненавижу это сокращение, но, похоже, только так его можно сбить с пути деловых переговоров прямо во сне.

— Стас, ты, что ли? — ахает он совершенно другим тоном. — Ну ты и пидорас!

Пока он перечисляет все достойные меня эпитеты, я отчаянно думаю. Ну не может же быть такого, чтобы она просто так исчезла?

— Анна исчезла, — повторяю я уже, наверное, сотый раз за это проклятое утро.

Через каких-то полчаса у меня в кухне сидит Евгений, смурной и снова небритый, и чешет в затылке.

— Знаешь, Стас, мне бы очень хотелось сказать тебе, что ты сам придумал себе эту фифу, — наконец выдыхает он. — Но, к сожалению, это не так.

Евгений всегда недолюбливал Анну, а теперь, кажется, его нелюбовь разрастается до и вовсе исполинских масштабов. Я все еще слепо надеюсь, что это чувство его — что колосс на глиняных ногах, но сомнения вползают в мое сердце снова и снова. Мы проходим в комнату, я включаю компьютер — мне отчаянно нужны осязаемые доказательства существования Анны. Евгений, конечно, все подтвердил, но что, если и Евгений — плод моего разыгравшегося воображения?

Я нахожу вчерашние файлы. Певица с высоким голосом поет что-то в оперной манере, а я по-прежнему не могу признать в этом наборе звуков ни одного английского слова.

— Что это за говно? — брезгливо морщится Евгений, кивая на колонки.

— Она вчера решила, что будет играть с ними в группе.

— Секс, наркотики и рок-н-ролл, — смеется Евгений и закуривает. — Хотя не-е. В их случае, если секс, то на кладбище, если наркота — то кокаин и эстетика декаданса, а вместо рок-н-ролла в лучшем случае траурный марш, а в худшем — группа HIM.

Я натянуто смеюсь и тоже закуриваю. Я ничего не знаю о группе HIM, кроме того, что ее поклонницы рисуют на заборах странный гибрид между перевернутой звездой и сердцем.

— Давай-ка все здесь обыщем? — предлагает Евгений.

— Я уже, — вяло отвечаю я.

— Нет. Совсем обыщем. Например, ты отодвигал шкаф? А кровать?

— Шкаф встроенный, его не отодвинешь, — поясняю я. И тут же злюсь на себя — мы ваяли его вдвоем с Евгением, когда я только въехал в эту халупу.

Он только смеется в ответ.

— Давай переворошим здесь все. В знак начала новой жизни! И сними ты с зеркал эти дурацкие тряпки! Как будто покойник в доме, ну!

Я освобождаю зеркала. Тот, второй я смотрит из глубины с нечитаемым выражением, и я не пойму, рад он мне или не слишком.

— Вот, другое дело! — Евгений одобрительно кивает. — Вруби чего повеселее. Будем очищать это место!

Я просматриваю папку с музыкой. К черту Бетховена, к черту Вагнера и Чайковского, тем более — Рахманинова. Вайля и Вебера Евгений не жалует, поэтому я нахожу чертовски удобный компромисс. Вскоре заговорщический голос Линдеманна что-то вещает из колонок, а Евгений стаскивает с моей кровати постельное белье. Сбрасывает матрас. "Мое сердце пылает", — надрывно сообщает динамик, а у меня ноет где-то в груди. Мое, пожалуй, только тлеет.

Евгений осматривает кованый остов кровати с легкой завистью.

— Пользовался? По назначению? — он подмигивает.

Мне отчаянно хочется заорать в голос, что Анна — чертова ханжа, но я только отмахиваюсь. И тут Евгений присвистывыает.

— Вот тебе, дитя, и голос из подушки, — он пихает меня локтем, указывая на примотанные скотчем за матрасом у изголовья пакеты.

У меня пересыхает во рту и шумит в ушах. "Мое сердце пылает", — в последний раз сообщает Линдеманн. Раздается громкий стук в дверь. Я стою, словно идиот посреди комнаты, и не могу сообразить, что мне делать.

— Я открою, — Евгений хлопает меня по плечу.

Я принимаюсь отматывать пакеты. Ума не приложу, что в них. Из коридора доносится визг старшей по подъезду, и даже громкие команды "Левой! Левой!" не заглушают режущих частот ее голоса. Должно быть, она способна своим криком, точно лазером, разрезать стекло. Может, мне только кажется, что стекла все еще целы, а по моей квартире давно гуляет стылый ветер?

— Этот дурдом! То скрипка, то гаммы эти ужасные, теперь этот грохот! — разоряется тетка, имени которой я не помню. Помню только, что она безумно похожа на престарелую бульдожиху: приплюснутый нос, брыли в складочку, редкие жесткие усы и пигментные пятна.

Я не слышу, что отвечает ей Евгений, но когда он возвращается и прикручивает громкость на колонках, то потом подмигивает:

— Через пятнадцать минут мы включим громче, чем было. Пусть радуются восходу солнца!

Мне не до радости. Я сую Евгению в руки пакеты: все они набиты белыми кругляшами — часть покрупнее, часть поменьше. Некоторые — с насечкой, другие в оболочке. Мы потрошим еще один пакет. В нем блистер, часть названия видна. Мы бросаемся к компьютеру. Только бы соединение не подвело.

Амдоал. Это чертов амдоал. Антипсихотик. Я читаю инструкцию, смотрю на пакеты. Едва борюсь с почти неудержимым желанием сгрести белые кругляши в ладонь, пригоршнями, затолкать в рот и пить воду, пока все эти кругляши не исчезнут с глаз в недрах моего организма.

— Надо найти ее врача, — Евгений хлопает меня по плечу. — И понять, как давно она их не пьет. Тут написано, что их принимают раз в сутки.

— Может, ее врач выписывал ей другую дозировку, — я качаю головой. Все меркнет. Амдоал назначают при шизофрении. Анна — шизофреничка.

— Может, у нее была не шиза, — Евгений точно читает мои мысли. — Давай поищем ее? А потом посчитаем таблетки?

Мы едем на "Форде" — он жрет меньше, пусть и девяносто пятого. Я открываю окно и впускаю морозный воздух в салон. Вместе с ним к нам проникает характерный хруст — это панцири снежинок ломаются под протекторами колес. Я нервно курю, а Евгений только усмехается. Мы едем в общежитие, где Анна жила раньше.

Комендантша, грузная тетка, смотрит на нас недоверчиво. Мы все для нее демоны во плоти, развратники, алкоголики, наркоманы и прожигатели жизни. Должно быть, мы виноваты лишь тем, что дни ее молодости прошли, истаяли — а мы живем и вдыхаем пьянящий воздух молодости здесь и сейчас, среди ярких красок, удивительного разнообразия и доступа к любой информации. Старики часто нетерпимы к нам, и я задумываюсь, стану ли я таким же? Или меня не обойдет мудрость, так присущая, например, Аркадию Геннадьевичу? Вот уж кто открыт ко всему новому! Вот уж кто никогда не говорит пренебрежительно о самом презираемом музыкальном направлении. Должно быть, он — особенная порода святых. Я хотел бы, наверное, стать таким же в его почтенные годы. Если, конечно, доживу.

Пока я предаюсь думам, Евгений действует. Мне даже стыдно — Анна моя девушка, не его. Но мой язык приклеен к небу, мне отчаянно не хватает воздуха, и Евгений спасает меня.

Анны в общежитии нет. Я выхожу на улицу и закуриваю.

— Перчатки надень, — пихает меня Евгений. — Руки застудишь. Не стоит твоя телка твоих рук!

Он явно злится. В другое время я бы потребовал ни за что не называть так Анну, но сейчас мне все равно. Я не могу понять, не счастлив ли я, часом, ее исчезновению. Наверное, все-таки счастлив. Только узнать бы, что она жива и здорова — а дальше не моя беда. Только как? Не родителям же ее звонить! И не Надежде Михайловне.

— Давай сюда телефоны этих ее вампиров недоделанных, — Евгений выжидательно смотрит на меня. — А будут молчать — мы к ним с осиновым колом придем!

Евгений смеется. А я думаю, что, должно быть, корсет Вивиан не так легко проткнуть этим самым колом. Может, она и правда вампирша?

— Она не хочет знать тебя, приятель, — Евгений нажимает на отбой и смеется. — Она у этой Габриэль.

— Невелика потеря, — ворчу я. — Только надо предупредить их про таблетки. Ох... — я обхватываю голову руками. Мигрень снова завинчивает тиски.

— Это больше не твоя забота, — отвечает Евгений. — К кому ты с этим пойдешь? К косорылой?

Это он так ласково отзывается о Надежде Михайловне. Они как-то давно сцепились все по тому же поводу: то, что делает Евгений, не отвечает ее представлениям об искусстве. Поэтому они таят друг на друга злобу, скрытую под масками вежливых улыбок и ядовитых невинных замечаний. Иной раз мне кажется, что вражда их на самом деле уже давно позабыта, но оба не хотят терять возможность оттачивать свое изысканное злословие.

— Не пойдешь же, — продолжает за меня Евгений. — И правильно не пойдешь! Она же из тебя три души вытрясет и объявит виноватым.

— Но я и правда виноват, Жень, — я смотрю на него и не узнаю.

— Не мели чепухи! — он снова злится. — В чем? В том, что ты не нянька? Что не уследил за ее таблетками?

— Она больна, — возражаю я.

— Тебя кто-то поставил в известность? Назначил ее опекуном? Нет? Вот и заткнись!

Он прав. Он всегда прав. Он совладал со своими нотами и взял жизнь в свои руки. И теперь чертовски разумен. Евгений всегда знает, чего и кого хочет. У него нет проблем: ни с контактами, ни с деньгами, ни с женщинами. Он бы ни за что, наверное, не потерял бы звук.

— Знаешь что? Твое освобождение надо отметить!

И я согласен с ним, как бы мне ни было противно.

* * *

У Юрца пёстро, шумно и людно. Водка и пиво льются рекой, а я все никак не определюсь: сохраняю я сегодня трезвый рассудок или пью в сопли. Настроение у меня препаршивейшее. Грохочет какая-то попса; компании ребят, к которым прибилась Анна, в этот раз здесь нет. Знакомых лиц на удивление мало: только Евгений да его дружок, тоже с композиторского. Не помню, как его зовут, но это не то, что заботит меня сейчас.

— Подцепи кого-нибудь? — Евгений сует мне в руки бутылку пива.

— Лучше бы я домой поехал, спать, — отмахиваюсь я. Пива не хочется. Женщин — тоже.

— Аня не приедет, — Евгений бьет меня по плечу. — Хватит киснуть. Ты теперь свободен, как птица. А выглядишь, как говно.

— Отвали, — я отбираю бутылку и, не чувствуя вкуса, залпом опрокидываю. Пиво теплое и пенится.

— Пенный заводик, — хмыкает Евгений. — Нет бы меня послушал!

Я понимаю, что мне хочется видеть Аню. Уткнуться в ее сладко пахнущее плечо и сидеть так просто, вслушиваясь в мелодии, играющие в моей голове. Но она не придет. Я вспоминаю ее парня, ее бегающие глаза, и меня берет злость. Не хотел бы я, чтобы меня боялись. Я бы предпочел совсем другое.

— Стас! — мягкая теплая ладонь ложится мне на плечо.

— Аня! — я подскакиваю. — Что ты тут делаешь?

— Ш-ш-ш, — она кладет палец мне на губы. — Тише. Я ненадолго. Пойдем, поговорим.

Холодный чистый ветер обнимает нас за плечи, вползает под одежду, кусает кожу; вдали горит Москва, тлеют огоньки на кончиках сигарет. Я хочу обнять Аню, а еще лучше — овладеть ею прямо здесь, без оглядки. Но отчего-то мешкаю; она смотрит куда-то сквозь меня, взгляд ее печален.

— Забудь все, что было, — говорит она, как мне кажется, неохотно. Я прямо слышу эту си-минорную грусть в ее голосе и ловлю себя на мысли, что никогда не слышал, как она поет.

— Как скажешь, — я вышвыриваю окурок вниз; он летит, точно комета — впору желание загадывать. Я с разочарованием понимаю, что даже не знаю, чего пожелать. Все кажется суетой, шелухой, даже заблудившийся где-то в отражениях звук.

Она молчит и смотрит вдаль. На ее лице — тень, она старит ее на добрый десяток лет. Я невольно задумываюсь, что такое время, и тону в какофонии звуков в собственном сознании. Ветер поет в трубах, внизу проносятся машины, до нас доносится равномерный гул шоссе и глухо ухающие басы из комнаты.

— Стас, — она поджимает не накрашенные губы — искусанные, точно как у Анны. — Меня здесь не было, хорошо?

— Не было, — подтверждаю я, не глядя на нее. — Ань, зачем? Если он и правда мудак?

— Не знаю, — она смотрит вдаль и кажется какой-то чужой и вовсе незнакомой. Я не представляю, что творится у нее на душе. А ей, должно быть, невдомек, что чувствую я. — Мы сегодня не виделись, слышишь?

В ее голосе мне чудится крик, просьба о помощи, но я глух к мольбам. Мне бы сначала выбраться из той ямы, в которую я сам угодил. Поэтому я киваю. А она неожиданно обнимает меня — крепко, как-то по-детски искренне. Я киваю и наклоняюсь к ее лицу, нахожу ее губы своими, и она отвечает мне. Я прижимаю ее к стене, запускаю руку ей под футболку, но ровно в тот момент, когда моя ладонь ложится на ее грудь, Аня мягко отстраняет меня:

— Не надо, Стас.

Она не смотрит на меня, она смотрит куда-то вдаль. Мне на мгновение кажется, что в углах ее глаз блестят слезы.

— Переезжай ко мне? — я не знаю, зачем я это говорю. Должно быть, это кричит моя внутренняя пустота; я, должно быть, просто боюсь возвращаться туда, где все напоминает об Анне, туда, где потерялся звук. Не прошло и суток, а я почему-то отчаянно хочу забыть все, точно ничего и не было, а особенно — самого эксперимента в темных тонах. Не знаю, почему, но мне кажется, что Аня разгонит поселившийся у меня дома мрак.

Она хрустально смеется. Кто-то вдалеке выпускает салют — яркие кляксы расплываются по темному небу. Тут оно не кажется настолько оранжевым, как в центре.

— Смотри, салют, — указывает она.

— Как цветы, — я киваю. — Цветы в конце ноября. В небесах. Красиво, правда?

Она отворачивается, и я обнимаю ее сзади за талию. Уверен — она видит меня насквозь, даже не глядя. По крайней мере, она точно чувствует мое возбуждение.

— Да.

— Так что? Переедешь?

— Нет, Стас, — она качает головой и накрывает мою ладонь своей. — Пусть это останется волшебным воспоминанием. Миражом...

— Это не может остаться воспоминанием, — возражаю я. — Тебя здесь не было. Выходит, мне нужно стереть себе память, чтобы не проговориться.

— Не надо, — ее голос тих. — Пусть я лучше буду сном. Так ведь можно?

— Тогда мне надо проснуться, — горько говорю я и вдыхаю запах ее волос.

* * *

Я с трудом добираюсь до дома — под утро уговариваю кого-то из новоселов докинуть до метро. Смурной мужик качает головой, велит открыть окно и дышать в него, но до метро довозит. После я пару раз просыпаю свою остановку, поэтому до дома добираюсь уже почти трезвым. Звоню Аркадию Геннадьевичу и совершенно честно сетую на самочувствие — он в курсе моих мигреней, поэтому сочувствует и желает выздоровления. О причине головной боли мне хватает ума умолчать.

Дома меня ждет совершенно развороченная постель, и я проклинаю свою глупость: так подставить себя мог только я сам. Поэтому теперь мне не на кого пенять, кроме отражения — что стоило ему, пока я заливаю глаза, хотя бы положить матрас на кровать? Теперь мне приходится корячиться самому.

Пианино скалится на меня пастью, полной белых клавиш. Я обещал Аркадию Геннадьевичу поискать пьесы по моему вкусу, но ничего не сделал. Я опускаюсь на матрас, стелить простыню сил нет. Какая разница? По моему обиталищу бродят заблудившиеся здесь воспоминания, звуки, слезы. Очень много слез — Анна плакала по любому поводу. Теперь мне кажется, что я не вынесу больше чужих слез. Особенно женских.

Мне становится невыносимо жаль себя. До дрожи, до почти экстатического мазохистского удовольствия. Почему я опять вляпался? Живет же себе Евгений, в ус не дует. Как вытряхнул ноты из своей башки, так и вовсе стал нормальным. И с женщинами у него все в порядке. И с работой и учебой. А я — одно недоразумение. Анна — больная, а я тоже хорош! У Ани есть Игорь, и я в этом уравнении лишний. Я не пишу музыки — даже если зачатки мелодий рождаются в моей голове, мне не достает ни сил, ни времени, ни мужества встретить это лицом к лицу. Я все время прикрываюсь гаммами, упражнениями, репетициями, подготовками к конкурсам, концертам, экзаменам... В общем, я лишь воспроизвожу чужое. Как иголка на тонарме. Как борозда на виниловой пластинке. Как инструмент.

А теперь не могу даже этого. Мне хочется рыдать, но в этой квартире и без меня довольно слез. Серые лучи вползают в квартиру, пианино скалится на меня обнаженной клавиатурой. Начинается новый день.