Дети проходных дворов (джен)

— Что такое — идёт, а ног нет?

Сашке семь, и это тот самый возраст, в котором полагается восхищаться дурацкими загадками и всерьёз думать над ответами. Але пятнадцать, и ей всё это уже до чёртиков надоело, но от сестры, понятное дело, никуда не деться. Зато Аля этих дурацких загадок помнит года на три вперёд; папа умер, а его слова остались, и вычитанные невесть где — или придуманные им самим? — шутки и загадки тоже, кладезь всякой подобной дряни был, а не человек…

Проблема в том, что сестра думает над загадками кошмарно недолго:

— Дождик, конечно!

и тут же обижается:

— Спрашивай хотя бы про то, что сейчас есть! Дождика-то нет, так нечестно.

Сашка папу не помнит совсем. Соответственно, слова его тоже; она тогда ещё даже не родилась, близко было, но нет. Аля помнит очень плохо, как ни старайся удержать образы, память всё равно рано или поздно покажет кукиш.

Хотя кукиш от памяти — это неизбежно, а вот кукиш от погоды, когда выходили в душный полдень, а сейчас над головой угрожающе сплетаются темно-серые облака, грозит либо простудой Сашке, либо очередной ссорой с мамой, которая, как и все взрослые, считает изыски погоды как минимум концом света. Так что надо бы уже двигаться в сторону дома, но…

— А давай я закрою глаза, а ты меня поведёшь? — тем временем просит Сашка, она это любит, только ни Аля, ни мама не способны удержать её от падений, так что коленки у младшей постоянно в ссадинах. Сестре всегда можно сказать «нет», она не слишком расстроится, но Аля неожиданно даже для самой себя протягивает Сашке ладонь. Младшая хватается за руку, закрывает глаза и выбрасывает в воздух другую руку, чуть не задев какого-то дяденьку. Сашке всё равно, а Аля уже собирается вступать в спор, когда он начнёт ругаться, но дяденька только улыбается — добро и почему-то немного грустно.

— Я музыку слышу, — тем временем болтает ничего не подозревающая младшая. — А ты?

Аля ничего не слышит. Кроме разноголосого шороха колёс по асфальту, это, конечно, можно назвать музыкой, но будет так себе. Тучи тем временем нависают уже прямо над головой, почти руками можно потрогать; визг тормозов на перекрёстке, возмущённый гудок, Сашка вздрагивает и открывает глаза — и одновременно со звуком настаёт дождь.

Бежать до перехода — меньше минуты, но через лужи, появившиеся в мгновение, это не так-то просто. На последних метрах они обе всё-таки проваливаются, и когда заходят, наконец, под прозрачный козырёк, в кедах Али хлюпает вода. Сашке повезло больше, её сандалии просто мокрые.

Аля трясёт головой, сбивая холодные капли с волос, футболка промокла полностью, и джинсы тоже, и скоро станет холодно и противно; но пока они обе стоят в толпе, такой же мокрой, и вот теперь уже на самом деле слышно музыку.

* * *

В комнате и без того из-за туч сумрачно, а если задёрнуть плотные шторы, становится совсем как будто ночь — и можно зажечь лампу, тень от которой сплетающийся ветвями лес.

Впрочем, лампа лишь предмет интерьера: Рэм умеет делать лес из чего и где угодно — это то самое, что он действительно на сто процентов умеет. Но когда рядом Илма, можно даже особенно не стараться. Илма и есть лес; его или не его — это она решит сама, но пока Илма рядом, тени ветвей вырастают без всяких усилий. Рэм любит лес, и Илма, слава Тенгри, тоже его любит, поэтому, прежде чем стены квартиры исчезнут, он всегда берёт её за руку.

Лес тянет ветви, поёт, глупо думать, что это для них, лес живёт сам по себе и лишь изредка и немногим позволяет войти. Рэм тянет к Вечному Синему Небу острую морду, становится на сильные лапы; рядом с ним точно так же поднимает голову рыжая волчица Илма, скалится, как будто грозно, но на самом деле это только лишь улыбка. Озон в воздухе они бы почувствовали и людьми, но если у тебя волчий облик, то шерсть становится дыбом, когда гроза — такой же волк, только огромный и состоящий из миллиарда белоснежных трещин в пространстве — догоняет и слегка задевает хвостом.

Илма срывается с места первая. Рэм идёт следом, но поодаль, оставляет ей право быть одной, тем более, что лес никогда не имел начала или конца, так что опасности никакой нет. Вот только стена дождя бежит намного быстрее них, и в конце концов захлопывается, как ловушка, оставляя только торжествующий вой небесного волка и много, много, много воды вокруг — сверху, снизу, везде. Не видно ровным счётом ничего, и тогда они прижимаются к старому дереву, мокрые целиком и полностью. Дождь в лесу бывает так редко, что каждую пролитую каплю стоит ценить свыше нормы, говорит Рэм, но не Илме, а, скорее, самому себе, тому, который ходит на двух ногах и совершенно не любит воду.

Рэм не знает, что в это время происходит в настоящем мире; или, может быть, в другом наваждении, там, где у них с Илмой нет ни дороги, ни клыков, а есть лишь они сами и крохотная квартирка в центре. Знает только одно: наваждение держится только пока тихо, а визг тормозов на улице — болваны, забыли окно закрыть! — никак нельзя приравнять к тихим звукам.

Даже Илма не может удержать лес; стены вырастают из ниоткуда снова, но это, конечно, не катастрофа, просто потом придётся повторять всё сначала. А пока что Илма подходит к окну, выглядывает вниз, опасно свешиваясь с подоконника: замирает на пару мгновений, с длинных волос падают капли, и только потом снова встаёт на ноги, но уже смотрит на Рэма так, будто конец света случился.

— Ты только посмотри, — говорит она шёпотом, как будто кто-то действительно может услышать. — Смотри, кто вышел…

С седьмого этажа люди внизу — не больше муравьёв, подробно рассмотреть кого-то сложно. Но Рэм послушно подходит к окну, и у него тут же сбивается дыхание: эту серую шляпу и почти незаметную полоску губной гармошки в руке он узнал бы где угодно.

* * *

Так давно не видел ни солнца, ни облаков, не слышал смеха и навязчивого шума колёс по дорогам. Так давно не имел ни малейшей возможности просто выйти и отправиться куда глаза глядят, даже если они упорно уставились на ближайший супермаркет. На самом-то деле такие возможности, подумал с лёгкой обидой, стоит внести в национальный фонд.

Из подъезда выбирался вообще как впервые в жизни; когда вышел из двора — осмелел настолько, что выпрямился, вдохнул как следует, а не едва-едва, и перестал сжимать гармошку так судорожно, словно там внутри ядерная кнопка. Поправил любимую шляпу, после аварии ещё слегка помятую, уверенно взглянул на окружающий мир из-под широких полей: живём. А прошлое на то и прошлое, чтобы без сожалений выбросить его вместе с горой игл, пустыми ампулами и провонявшей лекарствами простынёй.

Как же это хорошо всё-таки — жить.

За те долгие месяцы, пока бездарно продавливал любимый диван, город успел измениться. Не сильно, почти неуловимо, но такие изменения обычно вызывают странное ощущение между лопатками и мурашки на загривке. Впрочем, никакой страх не страх, когда солнце в зените и нещадно Сейчас бы ещё грозу, — подумал, заслоняя рукой глаза, — чтобы как будто до всего этого, только стена дождя и больше никого и ничего. Закрыл глаза, попросил о дожде неизвестного как мог громко, не размыкая губ; стоял, не ощущая пространства, так долго, что голова начала кружиться, и чуть не упал, когда по носу щёлкнула ледяная капля. Глаза открыть рискнул только спустя полминуты, когда в волосах уже места свободного не было для новых хрупких осколков неба. Оглянулся, расхохотался, замер посреди улицы, как последний псих.

Меньше чем за минуту намок полностью, но дождя никогда не сторонился, и уж это точно то, что никогда не изменится. Снусмумрик вернулся домой, подумал первый раз в жизни не с иронией, а искренне. И гармошку не потерял, и шляпа почти цела, и даже без попыток можно угадать, кто привёл их в порядок и оставил как дорогу назад. Снусмумрик вернулся, и тому, кто едва ли не больше всего этого хотел, стоит всё-таки сообщить. И остальным тоже.

Достал телефон, плохо слушающимися пальцами прикоснулся к экрану. Удивительно, что мобильник при падении не разбился ещё тогда, но раз цел — и говорить не о чем; хорош бы он был сейчас без связи, мама наверняка будет звонить каждые полчаса, и попробуй только возмутись чрезмерной заботой. Сам виноват, болван.

Пока дозванивался первому — шёл, не фокусируя взгляда на бесконечных вывесках, и спохватился только, когда увидел незнакомую жёлтую и маленький медный колокольчик над резной деревянной дверью. Вошёл, конечно, под аккомпанемент гудков провалился в удобное плетёное кресло и стал ждать.

На той стороне трубку взяли спустя, возможно, минут сорок, на самом деле наверняка около трёх. И, вопреки привычным традициям, молча — кажется, впервые за тысячи лет знакомства, просто шорох и ни звука голоса.

— Привет, волчара, — сказал в трубку первый, не дожидаясь никакой реплики. — Снусмумрик вернулся в родные края, и если ты скучал, совсем недалеко от нас открыли неплохое кафе. Я как раз, вот уж удача, здесь сижу.