Дети проходных дворов (джен)

Острые жёлтые блики можно ощутить — и это будет очень странное ощущение — как царапины на коже; как будто большой луч уличного фонаря ровно в полночь от боя часов, не выдержав монотонного «баммм», разбился на мелкие осколки. Эти осколки Тина, конечно, не видит, а чувствует почти физически — не руками, а чем-то ещё, но совершенно точно чувствует. И очень хорошо слышит, потому что осколки хрустят и позвякивают друг об друга так громко, что даже музыки не слышно.

Тина прибавляет звук в наушниках. Прибавлять больше некуда, потому что громкость максимальная, проще совсем без них. Джек смотрит на неё почти укоризненно: ну что ты, в самом деле, прекрасно можешь справиться; тыкается носом Тине в бедро, тянет поводок, храбро вступает в полосу острого фонарного света, в хрупкие яркие осколки, и хруст становится как будто немного тише. Плетёный шнур впивается в ладонь Тине, Джек тянет сильнее — на руке наверняка останутся ссадины, но это, честно говоря, такая мелочь, что даже внимания не стоит.

И когда только я в это влипла? — думает Тина, пока пёс тянет её куда-то, легче пойти, чем удержать. Думать, кстати, долго не приходится, она точно знает — наступила, не обратив внимание, на тёмно-серый кусок неба во дворе, рано утром, когда соображается ещё не очень-то хорошо; хотя всегда зеркала обходила стороной, даже дома, но тут вот так совпало. Отразилась в россыпи острых треугольников, отошла, не понимая ещё, и снова захрустело под ногами, хотя ничего стеклянного уже не было. Свет был — тёплый жёлтый свет фонаря, и вот чёрт знает, что с ним надо было сделать, чтобы он хрустел.

Тина идёт за Джеком, фонари мелькают один за другим, хруст и звон, и вокруг совершенно никого; ей не страшно, сейчас вообще нет ничего страшнее этого долбаного хруста, но уходить далеко от дома не хочется. Свет-тень-свет, почти рябит в глазах; наконец, получается остановиться, Тина вскидывает голову слишком резко, в глазах всё плывёт, но в узкой полоске света в единое целое соединяются тёмные очертания фигуры и начинают приближаться. Тина отступает на шаг, но силуэт движется к ней быстрее, вместо страха она крепче сжимает поводок, резко срывается вперёд, и

(Бежать по темноте на чей-то зов, не разбирая дороги, никогда этим не занимался, но сердце горит о том, что именно сейчас — важно и срочно; бежать по темноте почти наугад, хорошо хоть ночь, никто не заподозрит в сумасшествии, кроме таких же ночных гуляк. Мерцание фонарей видно издалека, перемахнуть через лужу шириной почти в целую улицу, замедлить шаг, чуть отдышаться, чтобы не напугать сразу; принять человеческий облик; свет, шорох шагов, вперёд.)

и вдруг наступает тишина.

Тина даже не сразу это понимает. Просто в какой-то момент становится одновременно пусто и легко, где-то вдалеке еле слышно взрывается воем сигнализация машины, а упрямый октябрьский ветер осторожно касается прохладными ладонями её лица.

— Ты ещё кто? — спрашивает Тина, возможно, чуть более резко, чем хотела; неудивительно, потому что вот теперь уже немного страшно, а ещё больше — странно и непонятно. Не отвечай, тут же думает она, потому что это, конечно, сон, и как только ты откроешь рот — всё снова станет плохо. И тень молчит ровно столько, чтобы эта мысль не успела ни исчезнуть, ни укорениться.

— Тэм, — говорит он наконец, медленно и осторожно, будто нащупывает имя в темноте, и продолжает уже намного увереннее: — Меня зовут Тэм.

— Мне трудно вспомнить, кто я и почему здесь, — говорит Тэм. — Очень, очень трудно вспомнить, но я, кажется, догадываюсь, потому что имя нашёл заново, а после имени остальное уже несложно. Зеркала — плохо, разбитые — ещё хуже, разбить и отразиться — самое отвратительное. Но это, понимаешь ли, моё зеркало, и пока я рядом, а остальные целы, его даже слышно не должно быть.

Фонари по утрам горят всё дольше, а просыпаться приходится всё равно в одно и то же время. Слышать вместо идиотского звона на будильнике какую-то песню — странно и непривычно, Тина всё ещё не может привыкнуть, но теперь всё так, и менять совершенно ничего не хочется. Как же приятно, думает Тина, жить без бесконечного хруста, это как будто проснулся после долгого кошмарного сна и осознал, что всё хорошо, и ты, конечно же, существуешь, целый и невредимый.

И всегда теперь будешь существовать, фыркает Тэм ей почти невесомым шепотом на ухо — и уж это-то Тина точно слышит.