Дети проходных дворов (джен)

Редко кто просит ристретто. Редко кто просит ристретто трижды за час.

Редко кто пьёт крепкий кофе, такой, что даже в голове после него звенит, в самом начале ноябрьского вечера, да ещё укутанный в яркое клетчатое пальто с длиннющим полосатым шарфом.

Тори не отказывает — ей интересно. Я не вмешиваюсь, потому что мне интересно тоже — особенно то, как тщательно и серьёзно новый посетитель размышляет, оторвавшись от приклеенного прямо на дверь листочка с объявлением. Я уже наизусть знаю, что там написано — «истории в оплату за кофе», а может и нет, всё равно надпись меняется слишком часто.

— Только мне нечего рассказывать, — наконец говорит он голосом, похожим на голос со старых кассет с уроков немецкого: мягким, тёплым, почти домашним. Мартин Пфайффер, вспоминает Тори, и как ты только мог его забыть, и сразу же переспрашивает:

— Как это нечего?

— Ну, так получилось, — пожимает «Мартин» плечами, и тонкие пальцы нервно подрагивают над белоснежной чашкой. — Ничего не произошло, во всяком случае, в последнее время. Ничего интересного. С моей точки зрения. Можно как-нибудь иначе оплатить?

«Сложный», думает Тори, незаметно киваю в ответ. Бывает и такое. Впрочем, сам он — уже история, и даже если не скажет вообще ни слова, никакой роли это молчание не сыграет; в том и плюсы бывать здесь, что можешь случайно обзавестись десятком новых жизней.

— Скажи хотя бы, как тебя зовут? — не сдаётся Тори, пытаясь наладить контакт с посетителем.

— Как меня зовут где? — вдруг усмехается он.

… Летнее солнце обнимает мир так жизнерадостно, как будто это первое лето за несколько веков; впрочем, каждое лето — новое, другое, не похожее ни на что, поэтому, в общем-то, оно и правда первое. Здесь меня зовут Эльфат — младший братишка древних южных ветров, горячий и шальной: сдувающий пластиковые стаканчики со столов возле кафе на узких улицах приморских городов; заносящий птиц и бумажные самолётики не туда и не тогда; дающий возможность летать, на метр ли над землёй, в сердце чьём-то или со скал в тёплую солёную воду изумительно синего цвета.

Когда сходит снег, воды тоже чертовски много — как будто море решило взять отпуск и прогуляться до центральных регионов страны, разлиться под ногами совершенно не приспособленных для этого людей. Здесь меня зовут Интэ — первый весенний дождь в утреннем свете: еле-еле выглянувшая трава переливается в брызгах воды и солнечных лучах, капли стекают по разноцветным зонтикам, по стенам домов, из труб и просто так отовсюду — и очень трудно вспомнить и поверить, что пару недель назад, несмотря на календарь, ещё была зима.

Северные люди и земли не знают солнца, которого знал я, и поэтому они совершенно, абсолютно другие. Здесь меня зовут Лаш — тяжёлый и тёмный снежный шторм: обнимающий горы снегом по самые вершины; развешивающий по широким еловым лапам переливающиеся гирлянды снежинок; оставляющий над сплетёнными в узлы улицами огромное чистое небо с зелёными всполохами северного сияния.

Цвета — хороши почти любые, но некоторым местам идут только определённые, например, тёплый жёлтый, приятно искрящийся на острых гранях крыш. Здесь меня зовут Акоста — последний сентябрьский закат над золотистым полем: узкие треугольники многоэтажек маячат далеко-далеко, так что их едва можно разглядеть, и кажутся такими маленькими, как будто весь город мог бы уместиться на ладони; а если как следует зажмуриться, можно увидеть, как солнце напоследок рисует что-то разноцветными пятнами на внутренней стороне век.

— А сейчас, — он кривит рот в ехидной гримасе, — дошло до того, что ко всем старым именам слишком привык, чтобы им соответствовать. Сам себе сто раз говорил, что без имени буду никто и ничто, но вот уже с неделю поступаю вопреки своим собственным принципам — и сделал много выводов. Имена, конечно, оставлю себе, но только как напоминание и игру, потому что, мне кажется, пришло время для нового.

— И кем ты будешь теперь?

— Посмотрим, — загадочно улыбается он, одним глотком допивая чертовски горький ристретто, и даже не морщится при этом. — Посмотрим.