Китайская живопись (джен)

Давным-давно, много-много лет назад, жила я в одной маленькой жаркой арабской стране. Работала в одном очень странном полуживом-полупустом филиале-призраке питерского университета, и учила десяток полурусских разной степени идиотизма студентов культурологии. В числе прочего я рассказывала им и о китайской живописи. О том, что китайский художник сам становится тем, что он рисует, ощущает единение с натурой и только настроившись на неё — приступает к рисованию. Где-то я это вычитала, и мне это очень понравилось, хотя весь рассказ мой шёл от ума и в действительности я совершенно себе не представляла, как это происходит на практике. Для меня это было что-то вроде баек экскурсовода для оживления беседы и создания неожиданных, запоминающихся и зримых образов. И, помню, студенты все пытали меня — если художник рисует бабочку, как же ему ею стать? И только теперь, чёрт знает сколько уже лет спустя, я вдруг отчетливо поняла, что значат все эти слова, когда-то бывшие для меня пустой формой.

"Листья бамбука бывают двух, трех, четырех, пяти и шестичастные, и первые два пишутся на выдохе, вторые на вдохе, а остальные — на прерывистом дыхании, — примерно так объяснял нам наш учитель. — Ваша рука должна двигаться так, а спина и все тело — так".

Вот и все — так вот и становишься бамбуком, тихо пропускаешь его дыхание через себя, и при правильной постановке руки и глаза, если в нужном месте сделать нужный рывок и нигде не остановиться, он оживет. Главное в рисунке, как безуспешно втолковывал мне учитель вот уже четвертую неделю — это скорость.

"Рисуйте быстро", — эту фразу он уже и по-английски выучил специально для меня.

Легко сказать — быстро! Когда нужно думать о том, куда идет кисть, где она работает плоскостью, а где лишь кончиком, как распределить влагу, чтобы не накапать где не надо и в то же время не засушить линию, и при этом где надо закруглить, где надо ограничиться точкой, начиная с полного, плотного приседания всей тяжестью кисти на бумагу, а под конец легким, молниеносным движением оторвать кисточку от бумаги, так взмахнув рукой, чтобы самые последние волоски кисти не коснулись уже бумаги и не оставили на ней отвратительные жирные, расплывающиеся точки и пятна, и вот тогда-то вдруг и услышишь в нагромождении своих штрихов и линий настоящий шум бамбука, тихий шелест ветра и далекую перекличку птиц. И ощущаешь это всей полнотой души, как-то совершенно помимо головы и разума, забросив где-то на задворках сознания весь свой европейский опыт.

Вообще, мне казалось, это для китайцев крайне важно: они в первую очередь ощущали, и практически совсем, ну, в самую последнюю очередь, в самом крайнем случае — думали. Это меня особенно удивило поначалу в китайских детях — они чрезвычайно были развиты физически, мелкая моторика у них — мне такой не снилось. Например, пяти- и четырёхлетки надували шарики и завязывали их без веревки или нитки, а просто извернув сам шарик, я вся употела, пока у меня получилось. Но у них совершенно не развито разумное ощущение мира, жизни — они, например, заучивали все, не вникая, не объясняя, что это, лишь повторяя бесконечное количество раз, как попугаи, не понимая, что с чем связано в выучиваемой фразе, не видя причин и следствий. Или, например, можно умереть, но так и не научить задавать их вопросы — даже больших уже, студентов, а вопрос "почему" вообще ставил их в тупик. У мужа в университете студенты, например, искренне не представляли себе, что на свете существуют еще какие-нибудь денежные единицы, кроме юаней, что есть другие измерения длины и веса. Но — в массе своей китайцы очень чутки и деликатны, многое понимая без слов, что очень радует, когда путешествуешь по стране.

Кардинально иное устройство мозгов хотя бы в рисовании выражалось, например, в том, что настоящую натуру, то есть живой бамбук, учитель наш принес только на пятое занятие, до этого уча своих студентов по книгам и изображениям. Помню, мы в художке всегда сначала должны были нарисовать натюрморт, гипсовую голову, слепок, еще до всякого объяснения, вслепую, то есть самым важным было это первое наше ощущение от натуры, непосредственный с ней контакт. И только потом наш учитель Владимир Иванович проводил просмотр, наглядно показывая нам, как надо и не надо, выявляя ошибки и несуразицы, объяснял нам уже на другом чистом листе теорию, и только после этого мы прилежно начинали рисовать заново, уже с научной точки зрения, бережно храня все же в себе это первое незамутненное ощущение от натуры. У китайцев совсем иное — сначала создается матрица восприятия, задается некий образец, фрейм, которому следует подражать, который следует воспроизводить, и лишь после этого возможен контакт с живой натурой, когда обеспечена возможность её систематизирования и встраивания в систему образцов и раз и навсегда установленных ценностей...

В этом, кстати, проявлялась некоторая раздражающая меня черта китайского мышления — его жесткость, абсолютное отсутствие исключений. На любой вопрос существует только один ответ, и путь может быть только один, и практически в одно и то же время все китайцы встают, завтракают, обедают, погружаются в послеобеденный сон, ужинают и засыпают. Выбор практически отсутствует. Здесь даже в микроволновке ты не можешь произвольно выбрать нужное тебе количество минут — на ней просто есть кнопки с названием рыба, хлеб, мясо, овощи и прочее, а уже каждый из этих элементов греется определенное количество минут, необходимое, по мнению создателей, для приготовления данного блюда. Но связь между блюдом и минутами надо запоминать, а также если твое блюдо не указано в перечне, надо придумать, в какую категорию можно было бы его поместить. Когда муж учил китайский — его поразило то, что на вопрос, нравится ли вам ваша работа , отрицательного ответа не предусматривается. Специальная такая форма вопроса есть.

Если же возвращаться к рисованию, то постепенно тебя охватывает ощущение какого-то бесконечного счастья, такого всеобъемлющего блаженства, что иногда кажется, что ты просто паришь в воздухе. Просто смотреть, как рисует наш учитель — как легко и быстро, точно и упруго летает кисточка по листу и в итоге получается шум волн и ветра, крики далеких птиц и запах воды и болота. И так раз за разом, внезапно и вдруг, на любом клочке бумаге, в самом маленьком уголке еще не заляпанного учениками листа. И просто дух захватывает при мысли о том, что может быть, когда-нибудь ты и сам сможешь хотя бы немного приблизиться к этому колдовству.

И вот только тут-то наконец меня озарила догадка — почему они так любят свою каллиграфию, почему бесконечное выведение на бумаге иероглифов так занимает их и действительно является здесь таким почти повальным увлечением. Ведь в процессе изображения иероглифа рисующий сам отчасти приближается к смыслу выводимого — иероглиф-то не буква же, а целое философское понятие, и вот к этой-то космической сущности и прикасается рисующий, причем минуя несовершенный разум, а базируясь лишь на моторике, точности движения и дыхания и рождающегося от этого определенного чувства, внутреннего настроя, переполняющего тебя ощущения.

После месяца долгих трудов по освоению рисования бамбука мы перешли к рисованию цветов. Хилые такие китайские первоцветы, что-то среднее между нашим нарциссом и ирисом, тонкие ниточки лепестков и малюсенькие желтоватые цветочки. На занятие препод притащил живой цветок; такое ощущение, что он его специально для этого случая выращивал — он еле рос в старом ржавом ведре, наполненном глиной вперемешку с землей. И вот, после показа и объяснения, мы начали рисовать и кое-что у меня никак не получалось, и учитель мне все втолковывал, но безрезультатно, он же по-китайски говорил, а показать почему-то не мог, что не так. Я уж ломала голову, ну что не так? Тон? Ширина линии? композиция, пропорции, центр тяжести? Ритм или касания?

Оба мы вспотели, пытаясь понять друг друга, в конце концов, у студентов в соседней аудитории нашелся мобильник с интернетом, и в нем учитель выудил-таки нужное слово по-английски: "сила, мощь". То есть в этом вот цветке — огромная мощь, и поэтому он не может гнуться, и поэтому его надо изображать определенным образом, чувствуя и передавая эту всепобеждающую силу.

И я опять была сражена китайской логикой и мудростью — они видят силу в беззащитном, в таком слабом и уязвимом, но ведь как они, черт возьми, правы. Сила жизни, наверное, в именно этом и заключена. Помню, меня ещё в детстве удивляла невероятная мощь одуванчиков, проламывающих асфальт в своем стремлении к свету.

Наверное, мы все этому в свое время удивлялись, но потом забыли, а китайцы вот помнят.