День за днем (гет)

Утром просыпаюсь, как всегда, сам, по внутреннему будильнику. Не открывая глаз, на автомате, сую ноги в тапки и тащусь в туалет. Автомат, видимо, не срабатывает и раковина оказывается ближе. Подхожу к умывальнику, выдавливаю на ладонь пену для бритья и, наконец, открываю глаза…. Не понимаю… Смотрю на лохматую тетку в зеркале, телку в моей клетчатой пижаме… и не понимаю… Кто это? А где я? Изнутри, поднимается словно рвотная масса, волна панического ужаса… Эта масса заполняет горло, нос, уши. Я пытаюсь ее прорвать и ору:

— А-а-а-а-а-а!

Я не могу смотреть на это. У меня глюки? Помутнение рассудка? Я выскакиваю за дверь. Вижу вытаращенные Анькины глаза, и мы орем вместе:

— А-а-а!

Дергаюсь туда-сюда, не знаю, за что хвататься и что делать. Ощупываю себя на ходу и чувствую, под ладонями, совершенно чужую мягкую плоть. Да что ж такое-то.... Прибегаю на кухню — здесь все, как всегда. Анька продолжает верещать:

— Э… Ты кто такая?

Потом кричит в сторону:

— Гоша… Блин, меня задолбали твои выходки!

А потом снова мне:

— Ты кто?

Пытаюсь достучаться до ее мозга. Ору в ответ:

— Я, Гоша, я!

— Кто «я»?

— Ну, я это Ань, ну!

— Кто я?

— Ну, я Гоша, я!

— А…, а я Вася!

Делаю шаг в ее сторону, но она отшатывается:

— Не подходи ко мне!

Пытаюсь найти ответ на происходящее и не нахожу.

— Так, стоп — машина. Я все понял, я сплю. Естественно! Естественно, я сплю.

Кидаюсь в спальню и слышу вдогонку:

— Э, ты куда?

— Твою мать! Приснится же такое. Такая хрень, твою мать!

Залезаю на кровать и укрываюсь одеялом с головой. Сейчас я проснусь, и кошмар кончится.

Анькин голос разрушает иллюзию:

— Ты, куда?

Одеяло сползает с меня и мы вновь оказываемся с Сомовой, лицом к лицу. Она испуганно орет:

— Убирайся, я сказала!

Мне, во что бы то ни стало, нужно проснуться, я переворачиваюсь на бок и лезу к тумбочке:

— А-а-а-а-а… Где, она?

— Алле, не трогай там ничего!

Чувствую, как Анька, вцепившись мне в ноги, пытается оттащить назад:

— Не трогай ничего там, я тебе сказала.

Наконец нащупываю булавку. Откуда-то изнутри, из меня раздается скулеж:

— М-м-м…

— Что ты там достала?

Собравшись с духом, с размаху втыкаю острие себе в ногу и ору от боли, и отчаяния. Это не сон!

— А-а-а-а-а!

Что-то нужно делать. Я вскакиваю с кровати, и устремляюсь назад в гостиную. Вдогонку, слышится:

— Э, ты что полоумная? Стой, я сейчас милицию вызову. Если не уберешься, я вызову милицию!

Я поворачиваюсь к ней и отчаянно прошу:

— Ань, не надо, ну! Это я.

— Кто, я?

— Да, Гоша, блин!

— Психиатру расскажешь!

Хватаюсь за голову. Бред! Бред! Наш невменяемый диалог прерывает включившийся автоответчик. Мы замираем, вслушиваясь в каждое слово: «Ребров привет, это Карина. Надеюсь, ты уже вернулся с Юпитера? Поздравляю! Помнишь, я тебе говорила, что ты не знаешь, с кем связался? Ну, как? Тебя еще не проперло от новой оболочки? Тащись, моя красавица. Если хочешь, можем дружить. Целую, пока». Не знаю, как ей удалось… Но, я ей верю!

— Сука! Ну, тварь, тварь!

Срываюсь с места, на ходу подтягивая сползающие штаны, и бегу назад в спальню в стремлении быстрей добраться до мобильника. Сомова, вслед вопит:

— Стой, куда ты опять? Стой, кому сказала. Не трогай телефон.

— Да это мой телефон!

— Не трогай!

Нажимаю кнопку вызова, но бездушный голос только твердит, что аппарат вне зоны доступа. Хочу завыть, что-нибудь разбить, сломать. Сомова продолжает толдычить:

— Если ты, сейчас, не скажешь, кто ты, то я, вообще, не знаю, что я сделаю, — и снова орет в сторону ванной:

— Гоша!

Мы сидим на кровати, забравшись с ногами, и орем друг на друга.

— Ань, ну что ты заладила как попка. Гоша, Гоша. Это я, Гоша, я!

— Да какой ты Гоша?!

До меня вдруг доходит, что… у меня не только чужое лицо…, что я… не мужчина. Заглядываю за пазуху, а потом лезу в штаны:

— Откуда это вымя? А где, где вот это?

— Да я то, откуда знаю! Ты, вообще, кто?

— Ань, это я, я, я, Гоша! Эта тварь, эта конченая Карина! Ты что не видишь, что она со мной сделала?

Анька опять вопит:

— Да что она с тобой сделала, я ничего не понимаю! Кто ты?

— Да откуда я знаю!

— Так, тихо, подожди. Я не знаю, кто ты, откуда, но я тебя прошу, пожалуйста, просто скажи мне — где Гоша?

Бли-и-ин, так и хочется выматериться… Я беру Аньку за плечи и трясу ее:

— Что ж такое, Аня! Мы вчера, с тобой, ели суши, я тебе все, про эту дуру, рассказал, и потом я попросил сделать мне чашечку кофе, и наверно отрубился! Ну, что ты, ни хрена не помнишь, что ли? Я еще сказал, что ни с кем не смогу жить под одной крышей, кроме тебя. Твою мать! Ну, ты не помнишь, что ли?

Из Сомовой словно выпускают воздух. Таращиться, будто стукнутая пыльным мешком:

— Как? Гоша, это что, ты?

Силы покидают меня. Я валюсь на кровать и тоскливо ною:

— Ань, что со мной стало, а?

* * *

Мы идем на кухню. Достаю с полки бутылку виски, стакан и, пристроившись у стола, методично пью, порцию за порцией — то ли пытаясь забыться, то ли снять напряжение. Но не очень-то получается — время от времени заглядываю за пазуху, проверяю — не исчезло ли там привалившее счастье и отчаяние возвращается:

— М-м-м, уродство, какое уродство...

Анька бродит по кухне и что-то гундосит, размахивая руками, потом присаживается напротив меня:

— Слушай, ну я не понимаю, как такое возможно. Как такое возможно?! Я такое только в кино видела.

— В гробу я видал такое кино, — вспышка злости заполняет меня.- Я сейчас поеду, я ее урою тварь, я ее в трехлитровую банку закатаю!

— Ну вот, объясни мне. Как такое можно сделать с человеком? Как?

— Ань, хватит кудахтать «Как? Как?». Да вот так! Откуда я знаю, может она мне чего подсыпала.

— Что она тебе подсыпала?

— Да, я не знаю. Хрень, какую-нибудь, гормоны, хреноны!

— Слушай, ну, так не бывает.

Сомова, своим упрямством, выводит меня из себя:

— Ань, посмотри на меня. Вот, посмотри на меня и скажи, бывает такое или нет.

— Тогда, по порядку. Где, эта, твоя Карина живет, а?

— Не знаю.

— Ну, а работает где?

— Ну, не знаю!

— Супер! Отлично! То есть, ты спишь бабой, и даже не знаешь, где она живет или работает?

Я вскакиваю с кухонной табуретки:

— Вот, именно — я с ней сплю, а не езжу по ее домом и работам!

Анька в отчаянии орет в ответ:

— Где, ты предлагаешь, ее искать?

— Ань, отвали от меня! Ты, что, не видишь, что мне плохо!

Опять сажусь, наливаю вискаря и опрокидываю стопку в себя:

— Ань, ну, помоги мне, я не знаю, что мне делать.

Торкнувшись, туда-сюда, Сомова принимается усердно о чем-то размышлять:

— Хорошо. Во-первых, тебе надо вспомнить, что у тебя есть работа.

Я взрываюсь:

— Да какая на хрен работа! Я что, туда, приду сиськами трясти? «Здравствуйте, я ваша тетя!» — Моя растерянность и злость находят прежний предмет для ненависти. — Я сейчас поеду, я урою эту тварь! Я ее под обои закатаю!

Сомова прерывает мои угрозы:

— Ты можешь, на секунду заткнуться? Можешь, услышать меня? Что я хочу сказать — напомнить хочу, что у тебя сегодня презентация!

Словно натыкаюсь на стену:

— Блин… Блин, точно.

Что же делать?

— Презентация…. — от бессилия я вновь завожусь.- Молись! Молись, сука, если я тебя найду!

— Ну, слушай, хватит вопить. Что ж ты разнылся как баба. Это невозможно слушать, просто.

Мой мобильник на столе начинает жужжать и я, отталкивая Аньку, бросаюсь к нему, как к спасательному кругу:

— Алло, Карина!

В трубке слышится осторожный голос Антохи:

— Извините, а я могу услышать Игоря?

Растерянно захлопываю крышку мобильника и молча, плюхаюсь назад на табуретку. Анька торопит:

— Кто там? Кто?

— Это Антон, с моей работы.

— Приехали, и что теперь? М-м-м?

— Так, спокуха. Так, ладно, спокуха, спокуха…

Снова хватаюсь за трубку:

— Сейчас позвоню и все объясню.

Сомова хватает меня за руки, мешая:

— Не надо никуда звонить. Ты, что, с ума сошел?

А потом отбирает телефон:

— Не надо никуда звонить. Что ты собираешься объяснять? Ты что, хочешь, чтобы тебя, с мигалками, в веселенькое заведение отвезли, что ли?

Растерянность достигает предела:

— Ань, что мне делать-то?

* * *

Ухожу в спальню, но по пути сворачиваю в туалет — терпеть уже, даже при осознании полной беспросветности жизни, нет никаких сил. Оттянув привычно вниз резинку пижамных штанов, пытаюсь что-то разыскать в своих мужских трусах и быстро понимаю бесполезность этого действия — капец, теперь придется меняться и приспосабливаться даже в таком элементарном деле, которое, можно сказать впиталось с молоком матери и делалось автоматически 34 года моей жизни. Глухо прорычав, спускаю штаны с трусами вниз и взгромождаюсь на унитаз… Найду эту суку — убью!

* * *

Потом уныло сижу на кровати. Мыслей никаких. Рядом преданно тявкает Фиона.

— Бли-и-ин… Кому скажи, не поверят, ведь. Прямо любовь-морковь какая-то.

Входит Сомова, таща в охапке ворох одежды:

— Ну, с морковью, я так понимаю, у нас проблемы.

Я взрываюсь:

— Спасибо, ты сейчас меня очень поддержала, очень!

Заметив, как она начинает перебирать свои тряпки, интересуюсь:

— Ты, куда собралась?

— Да, это тебе!

— Что, значит, мне?

— То и значит. Ты что, в редакцию, голым поедешь?

Я отмахиваюсь:

— Не-е-е… Я эту хрень не буду одевать. Ты что, с ума сошла? Спасибо, не надо.

— Да, куда ты денешься! Давай.

Она, все-таки, заставляет меня подняться и снять пижаму. Критически оглядев, поджимает губы и бросает:

— Эти свои семейные труселя снимай. С женской одеждой они не катят.

— Что-о?

— Я говорю, не гармонируют мужские трусы с женскими колготками.

— Чего-о?

— Хочешь без колготок? Так, будет еще хуже…. Ты же не на колхозное собрание идешь, а на бизнес-презентацию. Представь, что о тебе подумают?

Шлепаю губами, как рыба на берегу. Мне не хватает воздуха. Наконец, выдавливаю из себя:

— Нормальные трусы….

Сажусь на кровать и отворачиваюсь:

— Не буду.

Потом загораюсь новой идеей:

— А можно я пойду в брюках?!

— Нельзя! В своих или моих? Цирк решил устроить? Для этих ваших… инвесторов?... Ладно, брюки я тебе сегодня куплю … Может быть, без колготок тоже обойдемся — ноги загорелые, педикюр совсем свежий…

Я с отвращением смотрю вниз. Блин, слово то, какое отвратное… «педикюр». А Сомова продолжает давить:

— Но, ты пойми, день не будешь, другой не будешь, потом все равно придется. Женщина должна носить женское белье и одежду. Давай уж сразу, как в омут с головой!

— В омут? Было бы, неплохо… Может, все-таки, завтра?

Бросаю взгляд на часы на руке, вздыхаю и сдаюсь. С грехом пополам она наряжает меня в бабское шмотье. То светлый лифчик, то черный, то одну блузку, то другую… Тьфу! Обреченно терплю. Влезаю в юбку и пиджак. Все? Поправляю длинные волосы (блин, как же они меня раздражают — терпеть не могу, когда отрастают патлы) и смотрюсь в зеркало. Одежка на тушке вроде смотрится неплохо. Скептически выдаю:

— Капец, Зверев отдыхает.

* * *

Потом она, еще пятнадцать минут, что-то со мной делает — разукрашивает морду лица, причесывает, заставляет ходить по квартире в ее босоножках на серебристых небольших каблуках и с открытыми носком и пяткой. Туда-сюда, туда-сюда… Хорошо хоть не жмут, но все равно стоять неудобно, а ходить муторно. И еще меня напрягают раскрашенные пальцы на ногах — откуда, почему и отчего вдруг бордовые… Если Карина мне что-то подмешала, то кто, ногти то, раскрасил? И главное когда? Но вопросами задаваться некогда, тем более, что Сомова все время трамбует мой мозг:

— Представишься Гошиной родственницей — сестрой или племянницей, например. А Игорь, скажешь, срочно уехал. Выкрутишься, в общем.

Киваю, как китайский болванчик, почти не слушая:

— Чтобы не сбиться, фамилия пусть будет Реброва, а имя… Может быть, Маша?

Автоматически бормочу:

— С Уралмаша.

— Ну, сам придумай, какое-нибудь… Но такое, чтобы не забыть и не перепутать…

Пока старательно марширую на каблуках, набирая километраж, Сомова уходит, а потом притаскивает в одной руке черную бабскую сумку под крокодила, а в другой сжимает еще пару туфель — закрытых лодочек шпилек. Анька кладет все это хозяйство рядом с моим портфелем, в котором обычно таскаю ноутбук и документы, и потом добавляет, кивая на сумку:

— Тут, все самое необходимое… И я, все-таки, положила упаковку с колготками, пригодятся.

Молча иду дальше, стараясь сохранить равновесие — меня ее наряды, сейчас, меньше всего интересуют.

— А еще одни туфли зачем? Как сменка, что ли?

— Красивые. Ну, не хочешь, не бери.

* * *

Наконец, выходим из квартиры и идем к лифту — спускаться по ступенькам на каблуках, даже с моего четвертого этажа, равносильно попытке суицида. Как только выходим на улицу, и за спиной захлопывается дверь подъезда, возникает острое желание ринуться в обратном направлении. Проектируемый проезд 3538 — это не Бродвей, не Тверская, и даже не Ломоносовский проспект, но народу, перед которым будет позориться Игорь Ребров в бабском шмотье, шмыгает достаточно.

Увы, путь к отступлению преграждает Сомова и я ошалело, ковыляю прятаться за угол, благо, что живем в крайнем подъезде. Слышу Анютин голос и высовываю нос наружу — обозреть, где она с машиной:

— Ну, я долго еще буду тебя ждать?

Выглядываю и придушенно шиплю:

— Ань, ну, поближе подогнать нельзя, что ли?

— Нет, нельзя. Надо было танк себе покупать тогда.

Затравленно оглядываюсь по сторонам и тяну:

— Слушай, Ань, я не могу-у.

— Ну, почему?

Черт, неужели непонятно? Не хочу я выходить на публику, словно гей. Сама бы попробовала:

— Да, по качану! Потому, что я похож на трансвестита. Или вообще, хрен знает на кого!

Анька злится:

— Ну, не хочешь, как хочешь. Мне, вообще, на твой журнал наплевать. Мне, до него, до звезды. Все, я звоню в редакцию.

Все такие нервные. Ладно, сдаюсь и кричу ей:

— Стоять!

— Ну, что?

— Там, это… никого нет?

— Никого. Хватит уже ломаться. Красна девица, иди сюда. Иди сюда!

Сумка на плече, в руках портфель с ноутбуком. Обреченно пытаюсь идти на этих гребаных каблуках. А еще приходится постоянно поправлять на себе выбивающуюся из дурацкой юбки дурацкую блузку и стараться не упасть, когда вдруг подворачивается нога. Анька хватается за голову, глядя на меня. Ну, да, я почти клоун. Я это признаю, и это помогает спокойней воспринимать происходящее. Садимся в машину — я пассажиром, Анька за руль. Пока едем, не вышедший адреналин заставляет нервничать и суетливо дергаться, все время чего — то поправляя и трогая. На Новопесчаной на перекрестке горит красный, и мы тормозим. Анька вдруг орет в приоткрытое окошко:

— Эй, тебе что, альбом для рисования купить?

Сорванец, самозабвенно пририсовывающий изображенной на плакате Сомовой усы, оглядывается и убегает. Вот оно, бремя славы. Анька ищет у меня сочувствия:

— Козел, а?

Внутренний мандраж не отпускает меня. Только нарастает. Поправляю еще раз воротничок на рубашке… или блузке?... Черт их разберет…

— Эй, ты меня слышишь? Слышишь, говорю, меня? Слушай, Гош, ты мне не нравишься. Давай, соберись, все будет нормально. Как-нибудь, проскочим. Давай, ты легенду помнишь?

— Да, помню я все.

— Ну, давай.

— Э-э-э, я Реброва, двоюродная сестра Гоши.

— Так.

— Его сейчас нет в городе.

Не нравится мне все это. Я пытаюсь убедить себя и Аньку:

— Бред, это бред, понимаешь? Никто в это не поверит. Хрен, кто поверит в это.

— Давай, ну, роди, что-нибудь свое. Ты же у нас гений креатива!

На светофоре зажигается зеленый, но впереди стоящая машина продолжает стоять. Начинаю психовать:

— Ладно, ну все, поехали уже… Блин чего они все там умерли что ли?

Несколько раз нажимаю на кнопку звукового сигнала. Никакой реакции.

— Сто пудово баба за рулем!

— Слушай, сиди и не дергайся, а?

Мне нужно выплеснуть избыток эмоций, и я начинаю вылезать из машины:

— Так, стоп — машина. Давай ты будешь сидеть и не дергаться. А вашего брата лечить надо.

— Вашего брата… На себя посмотри!

Подхожу к стоящей впереди машине. Вот, дура, губы красит, а все должны стоять ждать. Блондинка, блин.

— Понятно… Слышь, ты, овца… свисток дома красить надо. Или ты забыла, где руль?

— Чего?

— Того. Продай свой гроб, купи мозги!

— Рот свой закрой! Хамка!

— Чего ты сказала?

— Уши мыть надо, поняла?

— Слушай, курица безмозглая, твое счастье, что ты баба, а баб я принципиально не бью.

Разворачиваюсь и иду назад к машине, оставляя ее беситься за стеклом. Сажусь на свое место и получаю Анькин укоризненный взгляд.

— Ну что, про орался?

Демонстративно отворачиваюсь. Я прав, чтобы она не говорила. Наконец подъезжаем к редакции.

— Все! Ни пуха. Ну, чего ты сидишь, давай выметайся, мы уж приехали.

Вся моя уверенность, весь мой порыв, вдруг, куда-то, улетучиваются:

— Анька, я… Я не могу.

— Опять, двадцать пять. Ну, что ж ты разнылся то. Ты баба или мужик?

Ее слова задевают, и я снова готов идти в бой:

— Сама ты, баба!

— Вот и иди… Раз мужик.

Вылезаю из машины, разглаживаю смявшуюся юбку, перекладываю портфель из руки в руку, поудобней. Анька тоже вылезает и кричит мне вслед:

— Сумочку забыл, подожди!

— Какую сумочку?

Сомова машет женской сумкой, оставленной в машине:

— Вот, эту.

Ну и на фига она мне? Таскать лишний груз.

— А нельзя без этой хрени, а?

— Ты, что! Там тушь, тени, помада.

Хрен с тобой, нельзя, так нельзя. Беру ее под мышку:

— Ну, все?

— Ну, как ты ее взял? На плечо повесь. Ну, давай, давай.

Мимо нас кто-то проходит, знакомое лицо. Я здороваюсь:

— Здрасьте.

— Ты с кем здороваешься?

Черт его знает. Вешаю сумку на плечо:

— Ну, все?

— Давай, сойдет. Ладно, иди, если что — звони мне. Ладно, давай!

В дверях останавливаюсь. Еще раз одергиваю пиджак:

— Собрались! У нас все получится.

Потом решительно вхожу внутрь здания и иду в сторону лифта. Нажав кнопку, стою, переминаюсь с ноги на ногу. Блин, как же неудобно на этих гребаных каблуках…. И кто их только придумал… Вот и лифт, двери открываются, рядом стоящий парень делает приглашающий жест, пропуская меня вперед. Ему что, спасибо сказать или реверанс отвесить? Не уверен. Раскланиваюсь и захожу. Он следом. Не знаю, что он там себе навыдумывал и за кого меня принял, но когда он вдруг начинает подмигивать и просить номер телефона, я не выдерживаю и даю ему коленкой между ног. Как только двери раскрываются, выскакиваю наружу и судорожно начинаю застегивать пиджак:

— Телефончик, ему. Педик, блин!

* * *

Люси нет на месте, и я успеваю прошмыгнуть в свой кабинет, отдышаться перед боем и оставить там бабскую сумку. Зеркала нет, я нервно вздыхаю и еще раз окидываю себя взглядом до самого низа. Блин, мало того, что в юбке, так еще эти красные ногти, торчащие из босоножек! Как гомик, право. Мужики увидят — оборжутся. Поставив портфель на стол, лезу внутрь за ноутбуком. Капец, а это что? Ну, Сомова… Выуживаю из недр сначала одну Анькину лодочку, потом другую, а затем и пакет с колготками. За каким, епрст? Снова смотрю вниз, на красные ногти, и тут же плюхаюсь в кресло — а ведь это выход! Увы, ступня отказывается пролезать внутрь туфли, а когда, все-таки, это удается сделать, уже протестует пятка, задирая задник. Что же делать с пальцами-то? Чем их закрыть? Не знаю, может быть от внутреннего психоза, а может по другой причине, но это вдруг становится идеей fix, вопрос жизни и смерти. Бессильно рычу и мычу:

— Грх…м-м-м…

Может согласиться на гребаные колготки? В последний раз я их носил в детском саду и ведь ничего, выжил. Выудив из пакетика, трясу ими, заставляя выпрямиться на всю длину. Как их одевают то? Всунув одну ногу до половины, а затем другую, смотрю что получилось. Ерунда, слишком тонкие, все просвечивается. Взгляд снова падает на стоящую лодочку, и я пытаюсь погрузить в нее пальцы и пятку. О, чудо! Ступня проскальзывает как по маслу, и я тут же хватаю вторую туфлю повторить эксперимент. Отлично, как доктор прописал! Закатав юбку до пупа, натягиваю колготки до конца. Неожиданно слышится из холла голос Егорова:

— Гоша. Гошенька, ну родной, нельзя же так!

Торопливо стягиваю край юбки вниз, хватаю портфель с ноутбуком и устремляюсь к выходу. Когда выглядываю из кабинета, у меня начинает трезвонить мобильник. Точно, Егоров звонит мне.

— Епрст, где же ты ходишь-то?

Наумыч оборачивается на мой трезвон и застывает в немой позе — видимо он ожидал увидеть нечто другое и теперь в шоке. Пора приводить в чувство:

— Так, спокойно, спокойно… я пришел… ла… пришла.

— Простите, а вы, кто?

Наумыч пытается заглянуть в дверь кабинета, из которого я материализовался. Я хватаю его руку и начинаю трясти в рукопожатии:

— Я, Гоша…, то есть Мар… Маргоша, ну, Маргоша я для друзей, а так меня зовут Маргарита. Маргарита Реброва... Меня Гоша прислал, он же вам звонил, да? Или нет?

Наумыч таращит глаза:

— Все! Это — задница!

Не понял, это что наезд? Изгибаясь, оглядываю себя сзади:

— В смысле? У меня?

Егоров вдруг оживает и тащит меня к себе в кабинет. Я не сопротивляюсь, а зайдя, прикрываю за собой дверь. Поставив портфель на сиденье кресла, остаюсь стоять.

— Девушка, я еще раз спрашиваю — где Игорь Ребров?

— Борис Наумыч, я еще раз повторяю — моего двоюродного брата нет в городе.

— Я это уже слышал. Вопрос такой — где Гоша?

— Он… в другом городе.

— Где? Москва, Питер, Тель-Авив? Мы сейчас, с вами, в города играем, да?

Я лихорадочно пытаюсь вспомнить, хоть какой-нибудь город в другой части планеты:

— Он… в Сиднее.

— Где?

— В Сиднее. Это Австралия.

Егоров орет:

— Да я знаю, где находится Австралия! Какого хрена, он там делает? Я что, в психушке?

— Он, вообще-то, еще не там. Где-то, в воздухе. Самолет летит 13 часов.

— Все... Все, это финиш.

Надо, надо додавить Наумыча:

— Дело в том, что у него отец живет в Австралии. И ночью, у отца, случился инфаркт. А вы бы на месте Гоши точно также бы поступили!

— Да у него с головой проблемы, а не с отцом! Вот, это, что это такое, а? Я вас спрашиваю, что, вот это такое?

Егоров выскакивает из-за своего стола и сует мне под нос мобильник. Я сникаю:

— Это? Сотовый телефон.

— Вот, правильно. Те-ле-фон. И, обычно, по этому телефону звонят начальству, когда улетают в Австралию! Понятно?

Пытаюсь выкрутиться, но мои потуги похожи на лепет. Хотя и уверенным голосом:

— Но, все так неожиданно вышло. Пока ему визу дали, пока он в аэропорт…

— И в самолет он прямо на ходу прыгнул?! Ох, господи, лучше бы у меня инфаркт был.

Егоров садится на стол, спиной ко мне, лицом к окну. Кажется, он основной пар выпустил и теперь можно дожимать:

— Борис Наумыч, успокойтесь! Гоша послал меня разрулить ситуацию.

— Девушка, нет никакой ситуации. Есть большая голая задница!

Наумыч устало пересаживается в кресло. Я тоже сажусь, переложив портфель на колени. Проникновенно глядя ему в глаза, заявляю:

— Так, Борис Наумович, послушайте меня внимательно. У вас, там, в кабинете, сейчас, сидят люди, готовые вкинуть в ваши акции тонну бабок. Мы, сейчас, пойдем туда и я, я, слышите — я, проведу эту презентацию!

Егоров недоверчиво смотрит на меня:

— Вы, что, сейчас бредите?

— Так, стоп — машина, я в полном адеквате. Мы с Гошей делали этот проект вместе. Он мне очень доверяет, как себе, даже советуется иногда. Видите эту сумочку? — я тыкаю пальцем в большой Гошин портфель.- Там находится ноутбук Гоши. И в нем презентация! А я, единственный человек, который знает пароль и все остальное! Борис Наумович, ну, вы поверьте, все будет, как по маслу — подпишем договор, хряпнем вискаря и по бабам. А?

Похоже, мои доводы его сразили. Он растерянно произносит:

— Каким, бабам?

А черт их знает… Кажется, я сморозил глупость, но это неважно. Главное он ведет меня в зал заседаний, распахивает дверь и объявляет публике:

— Еще раз добрый день. И позвольте вам представить…э-э-э…

Он смотрит на меня, и я говорю:

— Маргарита Реброва, двоюродная сестра Игоря Реброва. Сам он, к сожалению, сегодня не сможет присутствовать по семейным обстоятельствам.

Не обращаю внимания на шушуканье сотрудников. Сразу начинаю подготовку к показу и прошу Любимову:

— Галь, подключи, пожалуйста, комп.

Слышу краем уха, как один из инвесторов, а точнее пресловутый Лазарев о котором говорил вчера Егоров, начинает зудеть:

— Борис Наумович, может быть, вы нам объясните, а где сам Игорь Семенович?

Это надо пресечь. Пусть задает свои дурацкие вопросы после презентации.

— Здесь! Э-э-э… здесь я представляю его интересы. Ну, что, начнем? Эльвир, закрой, пожалуйста, жалюзи.

Егоров шипит:

— Эльвира, жалюзи!

Та чего-то бурчит недовольно, но я не прислушиваюсь. Неожиданно натыкаюсь на взгляд Калугина. В нем что-то такое, что на секунду останавливает меня:

— Калуга, что-то не так?

Он отрицательно мотает головой, а Наумыч кричит через зал:

— Люся! Люся, дверь!

Обвожу присутствующих уверенным взглядом и начинаю:

— И так, «Мужской журнал».

* * *

Через два часа я с триумфом выхожу из зала. Да что я — все довольны до пузырей, особенно Наумыч. Я иду позади, отдуваясь и нервно застегивая пиджак, и слушая восторженный голос Егорова, разносящийся по холлу редакции:

— Всем большое спасибо, господа.

Ему вторит довольный голос Лазарева:

— Господами мы были два часа назад, а теперь партнеры. Так сказать, в одной подводной лодке…. Вы, знаете, я должен признаться, что когда мы шли к вам, у нас было масса вопросов. Но выслушав до конца вашего очаровательного докладчика, не осталось ни одного.

Антон тоже вставляет свои три копейки:

— Ну, я думаю, что это заслуга всего коллектива.

Коллектива, коллектива, мог бы и меня…, то есть Гошу похвалить и поздравить, друг, все-таки. Тем временем, Лазарев продолжает осыпать сотрудников «МЖ» комплиментами:

— Безусловно, у вас прекрасная команда. Где вы ее откопали?

Наумыч рад похвастаться и пошутить:

— Вы знаете, у меня есть волшебная лопата, но я ее никому не показываю. Это специфика нашей профессии.

Недавнее волнение все еще не отпускает меня, застегнув пуговицы, начинаю опять поправлять воротник. Голос Лазарева льется, словно мед из поднебесья:

— Правильно делаете, а если показывать, то только иногда, партнерам.

Счастливый Егоров объявляет народу долгожданный фуршет:

— А чтобы наше плавание было успешным, всех приглашаю в бар. Прошу!

— Замечательно.

Пока многочисленная компания заходит в подошедший лифт, Валик вдруг оборачивается ко мне, плетущемуся, кажется, одним из последних:

— А ты к нам присоединишься?

Какая на хрен пьянка, у меня проблем выше крыше и полная прострация, как их решать.

— Не, я не могу.

Егоров оборачивается и настаивает:

— Есть вещи, которые надо делать через не могу.

Спорить с ним не хочется. Оглядываюсь на Калугина — он топчется сзади, отсекая путь к отступлению.

— Если только на пять минут, — говорю я ему и неуверенно и захожу в лифт.

* * *

Скоро мы все уже в «Дедлайне» и ждем, когда нам накроют уже сдвинутые в гусеницу столы, и начнется фуршет. Егоров меня не выпускает из виду, не сбежишь, и по его настрою чувствуется посиделки, точнее постойки, затянутся не на один час. Наконец, все готово и народ с бокалами в руках выстраивается вдоль стола. Бросаю сумку и портфель на ближайший диванчик у стены и присоединяюсь к массам. Может, действительно, расслабиться и получить, хоть какое-то удовольствие? Наумыч берет на себя обязанности тамады — тосты сыпятся, как из рога изобилия и время летит незаметно. От шампанского плавно переходим к тому, что покрепче, и я уже не раз успеваю подлить себе в рюмку коньяку. Егоров снова затевает речь:

— Друзья, у меня тост. Хочу всем нам пожелать здоровья. И хочу пожелать нам везенья, потому что на «Титанике» здоровья было много, а удачи мало.

Рядом стоящий со мной Лазарев бубнит:

— Грамотно.

Егоров продолжает:

— Да, заряжай! А теперь слушай мою команду. Правым бортом бронебойным… Пли!

— Ур-р-ра!

Все тянут друг другу бокалы, в радостном желании зафиксировать восторг победы совместным чоканием. Я опрокидываю в себя еще одну стопку с коньяком и прислушиваюсь к себе… Кажется, нервный психоз отступил полностью… Подвыпивший Лазарев, путано пытается перекричать музыку:

— Я, все забываю, как прости, вас…, тебя…, вас..., как…?

Самому бы не забыть, как:

— Маргарита, можно просто Марго.

— Марго. Скажу честно — я редко могу слушать женщину более двух часов… ха-ха... Все — таки, вам это удалось.

— Спасибо, я старался.

— Что ты делал?

Блин, поменьше бы надо болтать…

— Старалась!

— А-а-а.

Пытаюсь уйти в толпу и натыкаюсь на Антоху. Тот поднимает бокал, вроде с поздравлением, но слова говорят о другом:

— Да, действительно, это было феерично. Мы с Гошей взбивали эту сметану целый год — и тут появляешься ты, и снимаешь все сливки. По-моему, это несправедливо.

Вот, суслик. Сметану он со мной взбивал. Ведра ты подносил, да смывки отмывал… Мне неприятен его наезд, и я пытаюсь Зимовского отшить:

— Ты смотри, аккуратней, а то язва откроется на нервной почве.

— Чего?

— Ничего.

Обхожу его и протискиваюсь ближе к столу, где опять пью. Егоров продолжает радоваться жизни:

— Я вам скажу, что еще одно такое утро я бы не пережил. Марксисты — ленинисты, как говорят англичане — самое красивое в футболе, это счет. Так что за Реброва я возьмусь завтра, а сегодня — все! Бухаем! Я прощаю… А, нет, угощаю!... Ну, надо же, я своему коллективу говорю «бухаем»... Еперный театр, сегодня действительно исторический день.

Похоже, Наумыч уже даже для себя хорошо принял на грудь, а он выпивоха знатный. Антон вопит:

— Борис Наумович, давайте за вас, мы вас обожаем. Урра-а-а!

* * *

Прихватив с диванчика сумку, извлекаю из нее телефон. Среди шума и криков пытаюсь дозвониться Анюте. Мою голову, несмотря на обилие выпитого спиртного, сейчас занимают две проблемы, и по одной из них я хочу поговорить. Сомова отвечает:

— Да, Гош.

— Выручай, слушай, мне капец.

— Проблема с презентацией?

Из-за гама приходится напрягать голос:

— Да, причем тут презентация! Ты нашла мне эту стерву?

— Карину?

— Кого еще-то?

— Я звонила мобильным операторам, они сказали, что номер вообще аннулирован.

— Бли-и-ин. Ну, сука!

Анька издевается:

— Игорь Семенович, ну, теперь вы понимаете, что значит кувыркаться с бабами, про которых вы ничего не знаете? Где живут, где работают…. Гош, я больше не могу с тобой говорить, у меня эфир.

Я ною в трубку:

— Анечка, родная, сделай что-нибудь, пожалуйста. Я, сейчас, сдохну. Забери меня, отсюда.

— Гош, я не могу тебя забрать — я в студии.

— А я в заднице! Анечка, ну, сделай чего-нибудь, а?

— Все Гош, не могу говорить, я тебе перезвоню.

Я тащусь назад к столу и наливаю себе еще коньяку. Господи, что же делать? Неподалеку топчется Калугин с трубкой у уха. Невольно слышу его слова:

— Я же тебе сказал — у нас сегодня пре-зен-та-ция. Да, скоро буду. Я тебя тоже люблю. Все котенок, пока, давай.

У всех приятные дела, один я — урод недоделанный…. Изобилие выпитой жидкости напоминает о второй проблеме, давящей на мой мозг усиливающейся неизбежностью — ужасно хочется в туалет, где я не был практически, с самого утра. Но до дома, чувствую не дотерпеть. Вздохнув, начинаю потихоньку пробираться к выходу, расталкивая танцующих:

— Извини, братан.

Не успеваю пройти и двух шагов, как слышу рядом голос Калугина:

— Марго! Ты как?

Останавливаюсь. Это он мне?

— Никак.

— Трудный день?

— Не то слово, Калуга.

— Слушай, откуда ты знаешь, что меня так зовут?

В моей окосевшей голове уже раздрай и я не нахожу остроумного ответа.

— А… что трудно догадаться? Калугин, значит Калуга…. Я смотрю, ты тоже рад, что Ребров свалил.

— Почему?

Почему, почему …Потому , что я вчера устроил тебе головомойку.

— Говорят, что вы с ним не очень ладили.

— А кто говорит?

— Общественность.

— Ах, общественность…, общественность всегда говорит. Мы с ним, конечно, разные люди и у нас с ним были чисто творческие разногласия. Я его всегда ценил и уважал, как профессионала.

— Это ты говоришь мне, потому что я его сестра?

— Нет, не поэтому

— А почему тогда в прошедшем времени? Были…, уважал….

— Ну, это случайно.

Что-то я заболтался. А ведь шел с определенной целью:

— Ладно, не парься. Я тебя тоже…, в смысле Гоша тебя тоже… ценит, как профессионала.

Потом концентрируюсь на поставленной задаче:

— Пойду, отолью…

* * *

У дверей туалета сталкиваюсь с выходящим мужиком, и мы переминаемся друг перед другом. Мне уже не до реверансов и я тороплю:

— Ну, чего встал как баран. Давай, бей копытом, туда или сюда.

Это придает ему решимости, и он, наконец, отступает в сторону. Я прохожу внутрь, отрываю бумажное полотенце и, подойдя к раковине с зеркалом, промокаю вспотевший лоб и шею. В отражении ряд стоящих у писсуаров мужиков дружно поворачивает головы в мою сторону. Нет, чтобы побыстрее сделать дело и освободить место… Тут, можно сказать, очередь уже. Я поворачиваюсь к ним лицом и спрашиваю у ближайшего, таращащего на меня глазенки:

— А чего это ты, голубец, уставился-то. Вам гей — парады запретили, вы теперь здесь тусуетесь?

Шарю рукой в поисках ширинки и не нахожу. Блин, я же в этой долбанной юбке. Совсем мозги плывут.

— Перепутала, с кем не бывает.

Закидываю сумку на плечо:

— Все, пошла к девочкам. У девочек же прикольнее, да?

Зря только мужика обидел. Хлопаю его по плечу:

— Продолжайте, продолжайте…

И быстренько сматываюсь.

* * *

Дверь со значком женской фигурки рядом и я ныряю туда. Здесь также людно, как и у нас в мужском, только контингент непривычно другой — пара девок крутятся у зеркала и вскоре уходят, еще три тетки жмутся у стенки возле кабинок — ждут своей очереди. Мне здесь неуютно, рядом с ними, и неприлично, будто подглядываю, но делать нечего — приходится пристраиваться к ним и крутить головой — данная обстановка мне в новинку и, надеюсь, осваивать мне ее не придется слишком долго. Все, почти,как у нас, только здесь нет лишних «приспособлений» вдоль стены, а на свободном пространстве в углу висит еще одно зеркало в обрамлении искусственной листвы. Смотрю на часы на руке — господи, ну, что там внутри так долго делать-то?! Наконец, заветные кабинки одна за другой освобождаются. Из последней выходит не слишком на вид опрятная деваха, я тут же устремляюсь на ее место, закрываю дверь на защелку и замираю….Так и что теперь?

Руки пытаются привычно что-то делать, но на мне сейчас совсем иная, можно сказать нетрадиционная, форма одежды. Дома проблема решилась быстро, но там была пижама, останки моей мужской жизни. Так, надо успокоиться и осмотреться. Вижу крючок на стенке сбоку и вешаю на него сумку, потом прилаживаю туда же пиджак. Попытаемся идти проторенным и понятным путем — так надежней. Стараюсь стащить юбку вниз, как штаны, но этого не получается — слишком узко в талии, а расстегивать все эти крючки и пуговицы без Аньки я боюсь. Капец и как быть? Задирать вверх или все же расстегивать и тянуть вниз? Задачка не для мужского ума. Издав недовольное мычание, тащу плотный подол узкой юбки вверх, словно кожуру и замираю, пораженный ужасной мыслью — неужели вот так вот, придется корячиться каждый божий день? Да еще на долбанных каблуках?! Блин, извращенец! Это же удавиться можно! Весь красный от стыда, бросаю взгляд на унитаз, и мой затуманенный мозг переключается на другую проблему, порождающую всплеск чувства брезгливости — вспоминаю пьяную мочалку, которая, только что, на нем восседала. Кто ее знает, где она таскалась… Садится на ее место, мне вовсе не хочется. Поднимаю глаза к потолку — о, господи, за что мне все это?

Вздохнув, отматываю и отрываю несколько витков туалетной бумаги от рулона и кладу ее на сиденье… Капец, у нас в редакции, в женском туалете, наверно, такой же проходной двор… Может еще потерпеть?... А потом, спустив трусы, тоскливо пристраиваюсь сверху. Если бог хочет сделать жизнь мужчины ужасной, ему достаточно превратить его в женщину.

* * *

После дамской комнаты возвращаюсь в зал — моей надломленной психике срочно требуется анестезия в виде нескольких порций спиртного. Оставив сумку возле портфеля, с зажатым в руке мобильником, пробираюсь к столу и наполняю коньяком, до самых краев, вместительную рюмку. Но отпить успеваю только половину — телефон в ладони вибрирует, и я прикладываю его к уху. Из-за музыки и гама слышно плохо, и я пробираюсь сквозь толпу в поисках более тихого места…. Ура! Это приехала Анька, и она уже ждет меня на улице! Это как нектар на мою израненную душу, и я без промедления рвусь на выход, туда к ней, моей спасительнице.

Выскакиваю в ночь и еле удерживаю равновесие, вцепившись в ручку выходной двери. Это ж сколько времени мы здесь прогуляли? Практически, половину дня. Кошмар. Но, по крайней мере, здесь в прохладе, моя голова кружится не так сильно, как в этой забегаловке.

— Фу-у-у.

Я глубоко вдыхаю и сгибаюсь, пытаясь остановить медленное кружение внешнего мира. Слышится приближающийся голос Калугина:

— Марго!

Он выскакивает вслед за мной, с моими сумкой и портфелем в руках. Совершенно про них вылетело из головы. Я выпрямляюсь и он сует их мне в руку:

— Подожди, ты забыла.

— Спасибо.

— Ты, в порядке?

Конечно, нет. И морально, и физически. Что-то я не рассчитал с алкоголем.

— Да, я нормально.

— Давай, я тебе помогу.

Он забирает мои шмотки назад, поддерживает меня, а я пытаюсь сделать шаг в сторону стоящей неподалеку машины… Там Сомик, там Анечка, спасительница моя. Ноги ужасно болят, хочется снять туфли и идти босиком.

— Калуга, ты не в курсе, кто придумал эти гребаные шпильки?

— Нет.

На ступеньках моя нога проваливается вниз, и я ухаю куда-то в небытие, откуда меня тут же извлекает Калугин, успевая поймать под подмышки:

— Так, тихо, тихо. Оп-па-на.

Он пытается меня удержать. Ну и видок у меня, наверно — одна лодочка слетела, глаза открываются с трудом, ноги не держат. Андрюха сжимает меня покрепче, потом встряхивает, пытаясь выпрямить и установить на ноги. Я бормочу:

— Капец!

— Извини, я тебя, кажется…, я дотронулся до тебя.

О чем это он?

— В смысле?

— Ну, в смысле…, вот.

Андрюха, мне бы твои проблемы…

— А это…господи, да лапай, сколько тебе влезет…

Удерживая одной рукой меня, а другой сумки, он нагибается и шарит, где-то внизу. Я, обхватив его за шею, с пьяным любопытством жду, стараясь не завалиться.

— Сейчас, так давай, вот вторая туфля, я тебе помогу… Ножку давай.

Ситуация кажется мне ужасно смешной… А если туфелька подойдет?

— Ой, я тебе Золушка, что ли?

— Да.

Нет, уж… Знаем, чем эти сказки кончаются. Пытаюсь взять процесс под контроль и отдираю от себя его руку:

— Дай, я сама!

— Тихо, тихо.

Его руки переползают с ноги на мои бедра и поднимаются выше. Я пытаюсь опереться на своего невольного помощника:

— Фух.

А потом обхватываю за шею двумя руками, так гораздо удобней:

— Кстати, принц, а преврати меня в мужика, а?

Калуга улыбается. Наверно, не может… Жаль.

— М-м-м.

Я отпускаю его шею, и, кажется, самостоятельно стою на своих ногах. Хотя и продолжаю опираться на его руку.

— Пойдем, по-моему, ты немножечко выпила. Совсем, чуть-чуть.

Ха!

— Немножечко? Ты бы уже сдох!

— Давай-ка… Есть предложение… Я тебе лучше вызову такси. Или сам довезу до дома, давай?

Вот, все мы мужики одинаковые. Его там, где-то, ждет телка, а он тут меня клеит. Обломишься! Я уже относительно прочно могу стоять на ногах и даже балансировать с помощью портфеля и сумки:

— Не надо, тебя котенок ждет.

— Какой котенок, Марго?

— А чего ты квадратные глаза делаешь? Я слышал..а, как ты по телефону чирикал.

— А-а-а.

— Кстати, поздравляю, Гоша говорил, что ты у нас не по этим делам.

— Спасибо.

— А ты по этим…. Хух.. Ну, все…за мной приехали уже.

Киваю на Аньку:

— Все… Котенку привет.

Потом плетусь к машине и слышу вслед:

— Передам…. Осторожней!

* * *

Наконец, мы с Анькой едем домой. Все позади. От переполняющих чувств, я рвусь облобызать свою подругу:

— Ну, Анька, ты настоящий друг. Дай я…

В полутьме ее щека украшается двумя разводами от губной помады. Ну вот, забыл об этой хрени. Сомова морщится:

— Ой...Фу... Что вы там керосин пьете, что ли?

Я пьяно соглашаюсь:

— Да… плюс к тому, что женская печень хуже перерабатывает алкоголь.

— Ты то, откуда знаешь?

— Я редактор мужского журнала!

— Слушай редактор, а давай так договоримся — сейчас молча, поедем, ладно?

— С чего это вдруг?

— Потому, что я в эфире еще. Алле, Руслан?... Ну , что ж, мы продолжаем наш эфир, напоминаю, что с вами Аня Сомова и это была группа «Рейкьявик»….

Анюта косится на меня и качает головой:

— И так, я напоминаю, что с вами Анна Сомова, надеюсь, вы еще не переключились.

В полутьме салона мне становиться еще хуже:

— Бли-и-ин, ну нахрена я столько набухавил, а?

Анька тараторит:

— А, извините, пожалуйста, у нас тут небольшие помехи на линии. Ну, как говорится, помехи для беседы не помеха.

Я наклоняюсь в ее сторону:

— Что, реально женский алкоголизм не лечится?

— Вот, например, у меня есть и первый звоночек. Алле, здравствуйте, представьтесь.

Сомова толкает меня в бок, и я заваливаюсь к автомобильной двери.

— Представьтесь!

Я начинаю бубнить:

— А..Го.., а…Маргарита..

— Прекрасное имя, почти как у Булгакова.

Глаза слипаются все сильнее:

— Да не надо мне Булгакова, ты мне лучше ведьму эту найди!

— Маргарита, Маргарита, вас плохо слышно. Наверно, у вас сегодня был непростой вечер?

Я пытаюсь взбодриться и не потерять нить разговора:

— Вечер… У меня денек был, кому скажи — не поверит.

— Вы нам расскажите — мы поверим. Вас кто-то обидел? Мужчина? Или женщина?

— А э-э-э…., — я утыкаюсь носом в стекло и почти отключаюсь.

— Алло, алло, вас неслышно. Эх, сорвалась наша Маргарита. Ну, похоже, ее действительно кто-то сильно обидел. А я обращаюсь ко всей прекрасной половине человечества — девчонки, возможно, кого-то из вас очень сильно обидел парень, и вам удалось ему отомстить. Пожалуйста, звоните, делитесь с нами. Вдруг нам удастся найти рецепт против тех, кто нас обидел. Давайте скажем твердо «нет» нашим обидчикам. А значит, я жду ваших звонков.

К концу ее монолога я уже выпрямляюсь и немного соображаю:

— Ты чего, реально думаешь, что эта конченная Карина возьмет телефон и начнет тебе наяривать?

— Слушай, я, по крайней мере, хоть что-то делаю.

Воспоминания о Карине немного прочищают мои мозги от алкогольного угара:

— Вот, тварь, вот, тварь, нет… Взяла и все концы обрубила. Все!

Анька вдруг поворачивается ко мне и задирает указательный палец:

— О! Гостиница!

Я тупо смотрю на ее наманикюренный ноготь:

— Что, гостиница?

— Ты помнишь, ты говорил, что вы в какой-то гостинице с ней кувыркались?

В моей башке что-то начинает шевелиться, но не до конца:

— И что, в гостинице?

— Слушай, Гош, ты с тех пор как стал бабой начал резко тупеть. Ну?

— А…В «Золотом яблоке». Это там, на Малой Дмитровке.

Сомова, молча, перестраивает машину в другой ряд на разворот. Через несколько минут я уже почти бодр и полон надежд. Как же я сам не допер?

* * *

Через пятнадцать минут мы у цели. Решительно вхожу в двери гостиницы и широким шагом марширую к ресепшену. Буравлю взглядом администратора, как бык красную тряпку и бросаю свою сумку на стойку:

— Хай…

— Добрый вечер, чем вам могу помочь?

Сейчас… сейчас сосредоточусь и выдам:

— Управляющего, сюда, зови.

— Простите?

Главное не сбавлять темпа:

— У тебя чего, тампоны в ушах? Я говорю, управляющего, сюда, зови!

— Дело в том, что управляющего в это время, как правило…

Прыгаю пузом на стойку и хватаю этого жирдяя за грудки:

— Слушай, ты, урод, я тебя сейчас стукну один раз по башке, и ты будешь какать где попало. Я говорю: управляющего сюда, мухой!

— В чем, дело?!

Анька прерывает мой порыв и оттаскивает от стойки:

— Стоп, я тебе говорю, иди в машину!

Я мужик или не мужик!

— Я сейчас его…

Толстяк вопит, куда-то в сторону:

— Женя, позови охрану!

Анька разворачивает меня и толкает в спину, придавая направление движению:

— Иди в машину!

Мой пьяный пыл быстро уходит куда-то… зато откуда-то прилетает моя сумка и шмякается рядом. Надо же… я сказал «моя» бабской сумке. Докатился. Нагибаюсь поднять, а потом бреду на выход. Где-то краем затуманенного сознания слышу:

— Гм, не надо охрану, пожалуйста. Извините, вас как зовут?

— Павел!

— Павел, вы простите мою подругу, она жена влиятельного человека. Просто они с мужем поссорились…

Толкаю дверь и выхожу на воздух. Господи, какое же, все-таки, это тело хилое. Даже в морду, никому, дать нельзя.

* * *

Через десять минут Анька садится в машину и протягивает листок:

— На, держи!

— Что, это?

— Адрес, твоей Карины.

Мое сердце подпрыгивает до небес:

— Как, адрес? Подожди... Ты, чего, серьезно?

— Что я, на Клару Новикову, по-твоему, похожа?

Я все никак не совладаю с радостными эмоциями:

— Слушай, откуда? Ни фига, себе!

— Элементарно, Ребров. Администратор гостиницы вспомнил номер службы такси, которая довозила эту твою Карину.

Волна возмущения тут же лезет наружу. Что она заладила?!

— Никакая она не моя, эта Карина!

— Ну, хорошо, довозила не твою Карину. В общем, я туда позвонила и нашла этого таксиста, который ее довозил.

— И чего? Он тебе все рассказал?

Анька самодовольно смеется:

— Слушай, поработай на радио с мое, с тобой и покойники заговорят.

* * *

Через полчаса мы уже по адресу и я бегу весь растрепанный к заветному подъезду. Даже каблуки не помеха. Сомова еле поспевает. У входа стоит фургон, куда грузчики что-то затаскивают. Мне это не нравится, и я торможу. Анька тут же утыкается носом мне в спину:

— Чего?

— Мужики, вы с какой квартиры носите?

— С сорок шестой...

Точно, она, сейчас возьмем горяченькой.

— Бли-и-ин.

Летим мимо бабки — консьержки вверх по лестнице, пешком, лифт ждать некогда. Запыхавшись, вламываемся в открытую дверь и обегаем комнаты — пусто. Я выскакиваю на балкон и сверху наблюдаю хвост уезжающего фургона... Слов нет, одни эмоции:

— Сука!

— Ну, что, опоздали?

На полу валяются фотки Игоря Реброва.

— Как видишь…, — я чуть ли не вою. — Одни проколы…Черт!

Из меня, словно выпускают воздух. Я сникаю, не хочется ни говорить, ни думать. Всю дорогу до дома молчу, не обращая внимания на попытки Сомовой отвлечь меня разговорами.

* * *

Дома, первым делом, иду переодеваться. Ха! Не тут-то было. Пальцы автоматически крутят пуговицы и скользят по гладкой материи в поисках края рубашки… Что-то не так… Смотрю вниз — блин, у баб же все не как у людей, все на другую сторону… А с юбкой вообще отдельная песня — и кто только эти крючки придумал? Как их расстегивать с длиннющими когтями, совершенно непонятно. Через минуту раздражение перехлестывает через край — хочется взять ножницы и отрезать все на хрен — и крючки, и ногти. Наконец, стаскиваю с себя всю бабскую хрень… Нет не всю, как руки не изворачиваю, но расстегнуть сзади застежку своего главного издевательства никак не удается.

— Капец.

Подтянув повыше пижамные штаны, приходится идти на кухню на поклон к Сомовой:

— Ань. Помоги, а? Там чего-то заело.

— Где?

Поворачиваюсь к ней спиной. Анька секунду колдует и оковы падают:

— Ничего, научишься.

Обругать ее, за такое пожелание, нет сил. Блин, все чешется… Тут жмет, там трет… Лишь ворчу под нос:

— Типун тебе на язык. Чтобы я еще хоть раз нацепил на себя эту фигню…

Залезаю в куртку от пижамы и присаживаюсь к столу. Наливаю в стакан виски, но не пью — как же мне тоскливо и хреново. Сомова куда-то уходит, а через 10 минут возвращается.

— Что мне делать, Ань?

— Прежде всего, успокоиться. Я бы посоветовала тебе поваляться в теплой ванне, с душистым толстым слоем пены, расслабиться, отключить мозги.

— Я не умею.

— А ты попробуй…. Честно говоря, там для тебя уже все готово. Иди.

Она кивает в сторону ванной. Я вздыхаю и тащусь туда, со стаканом и все той же бутылкой вискаря. Иду расслабляться — главное при этом не уснуть и не утонуть. Раздеваюсь, стараясь не смотреть вниз, перелезаю через край ванны и погружаюсь в айсберги пены. Улегшись, беру бокал с виски и делаю из него большой глоток — хочется побыстрее отвлечься от происходящего кошмара. Смотрю на плавающее в пене туловище и совершенно не могу увязать его с собой, со своим существованием, со своими ощущениями. Словно, я в дурном сне… , или компьютерной игре… Голова профессора Доуэля… Любопытство пересиливает. Я даже не уверен, мелькает мысль — вот, сейчас, дам команду руке — и ничего не произойдет…. Но она послушно тащится к туловищу, и тыкает пальцем в мягкую проминающуюся плоть… Я трогаю сосок и тут же отдергиваю руку, испуганный новым ощущением… Черт, что я делаю? Лучше воздержаться от таких исследований… Поднимаю ногу из пены и пристраиваю ее на краю ванны. Какая она непривычно маленькая и гладкая… Нет, нужно выпить еще! Глотаю остатки вискаря из бокала и погружаюсь с головой под воду… А потом выныриваю… Смотреть на эти чужие изгибы, на эту колышущуюся чуждую плоть, почему-то тоже называемую «грудь» и связывать все это с собой дико и невероятно. Дальше изучать и экспериментировать не хочется… Господи, когда же закончится этот ужасный день?

Выбираюсь из ванны, кое — как обтираюсь, отжимаю мокрые волосы, и, нацепив пижаму, плетусь в спальню, оставляя на полу мокрые следы и роняя капли с волос:

— Гоша! Что ж ты делаешь, то?

Анька бежит в ванную и тут же возвращается с полотенцем, в которое пытается замотать мои мокрые пакли. А потом так и вешает его мне на плечи, поверх пижамы:

— Сиди, сохни! Я пока, там помою, и тут подотру.

Сижу, сохну… В голову лезут дурацкие рифмы… Сохни — сдохни, сохни — сдохни… Жизнь кончена и просвета уже никогда не будет… Анька присаживается рядом:

— Ты, может, таблетку выпей, а? Легче станет.

— Да не станет мне легче, Ань.

— Ну, а ты выпей, может, станет.

— Ты себе даже не представляешь, как это — подходить каждый раз к зеркалу и видеть не себя. Что, вот это все, не твое. Вот мозги — твои, а это хрен знает чье…. Ань, ты не знаешь, почему мне так хреново? Вот, здесь, прямо, что-то крутит, муторно, понимаешь?

— Это тоска, Гош.

Я уныло спрашиваю:

— Какая тоска?

— Ну, тоска. Ты наверно раньше не испытывал этого чувства? Многие люди с ним живут.

— Это чисто бабское, да?

— Нет, это чисто человеческое.

Она трогает мои волосы:

— Уже почти высохли … Гош, все образуется…. Завтра будет новый день. И, кстати, суббота — отдохнешь, выспишься…

Я стаскиваю с плеч влажное полотенце, отбрасываю его прочь, на пол, и, молча, ползу в постель, под одеяло:

— Погаси свет…

Может быть, этой ночью я все-таки сдохну?