А drop in your palm (гет)

О мере воздаяния говорить не ему, но все-таки вечная пытка могла быть и поинтересней…

Хотя… зная подчас неудержимую фантазию брата, можно сделать вывод — это было милосердием. Тем самым истинным, которого от них никто не ждет. Иногда помнить уже пытка. Но забвение — это путь во мрак, тот мрак, которого он всегда старался избегать. Ведь разум делает нас уникальными, возвышает.

Элайджа легко сдвинул на вид многотонную плету — своеобразное преддверие и надгробие.

Когда-то, придя в эти земли вновь, после долгих столетий в пути по миру, они даже поспорили, нешуточно определяя лучшие места для хранения того, от чего семья не могла избавиться просто так. «Семейные скелеты» были довольно шустрыми, как когда-то пошутил Кол, и нуждались в самом надежном убежище из всех возможных.

Он ненавидел эти туннели, вырубленные в самом сердце гор.

Столетняя быль покрыла пол узкого коридора, по которому Элайджа шел, отставляя за собой четкую цепочку следов. Он не взял ни фонаря, ни факела, не нуждаясь в них даже в кромешной тьме. Перепрыгнул через провал на остатки полуразрушенного моста на другой стороне — след давнего приступа ярости Никлауса. И вошел в большой полукруглый зал, обрамленный рядами колон из снежно-белого мрамора, еще хранившего крохи тепла того щедрого края, откуда его привезли.

Одинокий саркофаг, стоящий на возвышении… под тяжелой крышкой покоилась та, что дала ему жизнь.

Элайджа не ощутил скорби, только гнев. Пусть счета между ними и Эстер закрыты.

Хотя постойте, зачем он мчался сюда сквозь зимнюю стужу, если это так?

В пути у Первородного было время на размышления о жизни, о смерти, о превратностях того и другого. Каждое мгновение вдали от Елены обращалось в мучение. Он отчаянно скучал. Хотя понимал, что в их отношениях все по-прежнему: до прощения и возвращения любви еще очень далеко. Если это вообще возможно.

Может быть, эти тленные кости следовало выбросить в лаву или закопать где-нибудь на отшибе и забыть. Но с ведьмами, особенно такими, какой была Эстер, никогда не бывает просто. Элайджа взял на себя обязанность взять кое-что из маменькиного скелета — малюсенькую частичку для заклинания сестры. Никлаус хотел разорвать связь между собой и океанидой и не мог покинуть замок. Не тогда, когда семья в опасности.

Кол бы ни за что не поехал, да кто бы поручился, что младший брат не сотворит что-то ужасное с останками? Оставался только он. Ну не на сестру же сваливать такую обязанность?

Ребекке достаточно разбитого сердца. Если что он что-то и понимал в издевательских методах Никлауса, то он ей уже сообщил о подлом предательстве поклонника. А она такие вести никогда не переносила легко. Да и убраться из дома было хорошей идей, пусть всего на несколько дней — туда и обратно.

Первородный всерьез опасался сорваться и сделать то, о чем в последствии будет жалеть.

Элайджа отодвинул крышку саркофага и после короткого раздумья опустил в небольшую коробку часть фаланги мизинца. Выйдя на воздух под яростный ветер и мокрый снег, шедший сплошным потоком, Древний ощутил облегчение — с неприятной миссией покончено. Можно возвращаться в замок.

Та легкость, с которой он прошел в их семейное хранилище, доступна лишь для них самих, Первородных, для других же этот короткий путь обернется неминуемой и мучительной смертью. В свое время они сделали все, чтобы защитить это место.

Первородный прыгнул вниз, на дно ущелья, ощущая радость от недолгого чувства полета. Земля и камни просели в том месте, где он твердо приземлился на ноги. Элайджа в этот раз путешествовал в одиночку, без свиты. Слишком расточительно убивать десяток вампиров без необходимости. И, судя по тому, как Тристан осведомлен о делах их семьи, в замке есть его соглядатаи, кроме того слизняка, который посмел дурить голову Бекке.

Честно говоря, дорога сквозь непогоду его утомила, насколько вообще может устать бессмертный. Эти края были пустынны, а в былые времена — каменистая и малопригодная для сельского хозяйства почва, бури и опасность схода, селевых потоков и лавин. Так что в последний раз «перекусить» ему удалось довольно давно.

К счастью, голод не так влиял на жизнь достаточно старых вампиров.

Элайджа с того рокового дня, когда остановил сердце любимой, неустанно работал над тем, чтобы жажда больше не повелевала им. В конечном итоге неопытность в контроле над основным инстинктом вампира стоила для него слишком многого…

Конь ждал его в трактире у тракта, который обходил непроходимую для людей горную гряду.

Старый, потемневший от времени и ветров сучковатый ствол; ветки, перекрученные, словно поднятые в немом крике боли в небо руки; могучие корни, которые уходили вглубь — без сомнений, когда-то под кроной этого гиганта можно было найти тень и приют в жаркий день. Но те времена давным-давно прошли. Теперь это алтарь, жертвенник, где льется кровь, и предупреждение всем неосторожным глупцам, решившим погулять здесь.

Впрочем, Первородного это не сильно волновало. Дикари, поклонявшиеся на этом пропитанном смертью месте своим химерам, которых зовут духами, ему были не опасны.

Этот страж стоял здесь еще тогда, когда почти двести лет назад они пришли в эти земли — огнем и мечом расчищая себе место. Делая дикий край более или менее пригодным для комфортной и относительно безопасной жизни. Убивая всех, кто не был готов покориться и жить по законам Майколсонов.

Элайджа презирал фанатиков за тупость, что, впрочем, не мешало ему всегда уважительно относиться к чужим верованиям. Как и использовать таких идиотов. Хотя становиться частью культа он всегда брезговал, предпочитая разум, не затуманенный ахинеей. Первородный был свидетелем зарождения многих религий и угасания других. В конце концов, все решала только сила.

Ленты, обереги, целые ожерелья с нанизанных на нити желудей, ржавые мечи — все это висело на нижних ветвях древа-идола. Рука в перчатке очертила связку рун, заключенных в звезду, вот это уже было интересней. Какая-то не в меру наглая ведьма или ведьмак привязала или привязал жертвенник к себе, чтобы подпитываться от него. Воистину наглость ведьм пределов не имеет… В другое время, в другом месте Первородный лишь пожал бы плечами и ушел своей дорогой, но не здесь и не теперь.

Неизвестный пока балуется жертвенной магией совсем рядом с их семейным хранилищем. И настолько туп, что даже не пытается скрыть этого, а это значит, что он или она может попытаться, если обнаружит склеп, прорваться внутрь.

Карие глаза Элайджи заволокло тьмой, а по лицу зазмеились черные вены…

Он злился на отсрочку, ведь ему придется задержаться, прежде чем вернуться домой.

Пока не найдет ведьму и не вырвет ей сердце. Быть может, даже повесит голову в назидание другим на этих самых ветвях.

Уйти просто так Первородный не мог. Кроме мамочки в толще гор было много еще интересного, чего не стоило выносить на белый свет. Одна коллекция магических артефактов Кола чего стоила — там чего только не было. Брат был азартен даже в этом, собирая редкость и диковинки, как одержимый.

Поселение горцев Элайджа нашел просто — лай собак, запах дыма, все это разносится далеко.

Ведьма была где-то неподалеку от самого жертвенника, из которого черпала силу. Иначе бы никак не получилось. На большом расстоянии такие вещи в таком топорном исполнении не работали. Ездить в горы каждый месяц? Бури, разбойники и, опять же, недружелюбные местные, которые вряд ли позволили бы непонятно кому шататься возле своего божества. Так что вариантов было не так много.

Первородный прошел через убогую деревеньку, где маленькие домишки жались к скалам незамеченным. Зачем убивать без необходимости? Эти люди ему не нужны. Занимающиеся магией всегда живут обособленно — они необходимы, но обычные люди их не слишком жалуют.

Дом, стоящий у края расщелины, был чуть больше остальных. Ровная площадка перед входом, цепочка оберегающих знаков на косяке двери. Внутри был живой человек — билось сердце. Элайджа слышал, что женщина, напевая песню, готовится ужинать.

От знаков, которыми она защитила свое жилище, веяло магией. Значит, он поиск закончил.

Оставалось решить, что делать?

Поджечь дом? Ведь вампиру не войти без приглашения. А кто он такой, ведьма ощутит сразу, стоит ей его увидеть. Или поиграть в гуманность, просто выманив ее наружу? И зачем деревенской знахарке, не больше, понадобилось связываться с кровной магией? Ведь даже несмышленышу известно: магия, любая, оставляет свой след. А такая насыщенная болью, страхом и смертью, еще и меняет безвозвратно. Первородному стало любопытно. Именно поэтому он в начале допросит ведьму, а потом уже убьет.

* * *

Кэролайн тосковала…

В маленькой золоченой чашке остывал горячий шоколад. Лакомство, которое особенно полюбилось океаниде на земле, но сейчас не радовало ее. За окном в ясном небе ярко светила полная луна, куда ни глянь с высоты, снежный покров сиял стылым серебром.

Она сидела подогнув под себя ноги в кресле, кутаясь в плед. Елена, с которой они провели почти целый день, утомилась и ушла отдыхать. Оковы истощали ее все сильнее, и Кэролайн было уже страшно за единственную подругу. Потому что ей ли не знать, как жестоко последовательны в своем упрямстве Первородные?

А еще океанида беспокоилась, ведь несносный, наглый, самовлюбленный гибрид так и не назвал своего желания. И Кэролайн корила себя за обещание, которое бездумно сорвалось с языка. О чем может попросить такой как Никлаус? То, что в голову приходило словно само по себе, было возмутительным. Он, как на зло, за целый день не пришел к ней. Кэролайн знала его достаточно, чтобы понять, насколько это не похоже на Клауса.

Такие, как он, легко играют на чужих слабостях к своей выгоде.

Берут плату не колеблясь, и не щадят тех, кому не повезло оказаться у них на крючке.

А еще сегодня одна из редких ночей, когда она может вступить в воду, недолго побыть самой собой. Не пленницей своего же выбора, не обреченной на пытку глупышкой, а свободной девой вод. Счастливой от того, что проклятие, приковавшее к суше, пока Луна ярка на горизонте, отступило.

Да, Кэролайн, не уплыть в море, не увидеть больше бесконечных синих просторов, да что там, больше никогда не петь среди волн с сестрами океанидами. Но все же эти недолгие пару часов для нее истомленной были настоящим счастьем. Тем, что не давало задохнуться в беспросветности своего отчаянья.

Думала ли она когда-то о ином пути?

Кэролайн солгала бы, если сказала, что нет.

Мысль оборвать эту пытку с перерезанным напополам существованием была сладостной. Ведь она теперь не принадлежала до конца океану, как и суше. Застывшая в боли на границе двух противоположных миров.

Потеряв принца, ради которого рискнула всем, став такой, океанида была готова остановить свое сердце. Там, за границей небытия, не было бы разбитого сердца и любви, которая выжигала душу. Она не решилась, смутно надеясь, что однажды чары ведьмы ослабнут, и будет возможность вернуться домой. Кроме того, поступить так — значит стать трусихой, которая не способна принять последствия своих же решений, а способна только бежать. Что-то, а гордость в океаниде еще жила. Никто и никогда не скажет, что суша сломила морскую деву настолько, что та убила себя, как бросающиеся с утесов волны несчастные.

Кэролайн сердито стерла слезы ладонью и дернулась, когда хлопнула дверь, а на плечи опустились знакомые руки.

— Соскучилась, золотце?

Она, забывшись, кивнула: то ли своим мыслям, то ли этому, этому… Над головой прокатился самодовольный смешок, и Кэролайн вспыхнула, как брошенная в костер вязанка хвороста. Час препирательств с Никлаусом, а может даже ругани, это то, что ей нужно сейчас. Отвлечет от безрадостных мыслей, встряхнет, да и, как ни странно, от того, что это чудовище просто рядом, уже легче.

— Мечтай, — выделила она нежным голоском и намеренно дерзко сбросила его руки, чуть поведя точеными плечиками. — Уже поздно… — добавила Кэролайн яда в голос, — ты ошибся дверью?

— Как раз нет, — Никлаус перегнулся через спинку кресла и повел носом по тонкой шейке, ловя манящий запах кожи, — не брыкайся, любовь моя. Это меня лишь распаляет.

— Негодяй!

— Все для тебя, — мило улыбнулся гибрид, закрывая чуть пожелтевшие глаза. — Кэролайн, ты помнишь, что за тобой должок? Или миледи не умеет держать данное слово?

От его голоса, от того, что он говорил все это почти касаясь губами ее уха, Кэролайн вдруг стало невыносимо жарко и неудобно в до этого таком уютном кресле. Она, пыхтя как рассерженный еж выбралась из мягкого плена, и встала во весь невеликий рост, сложив руки на груди. Ее попытка придать себе грозный и неприступный вид обернулась волной хохота от гибрида.

— Чего ты хочешь?

— Откуда столько обреченности, милая?

— Хорошо тебя знаю, — кисло улыбнулась океанида, набрасывая на плечи плед. — Так что?

— Пойдем погуляем, — протянул ей руку Клаус. — Сестра говорила, что в ночи полнолуния проклятие, которым тебя наградила Эстер, слабеет. Хочешь поплавать, любовь моя? А я буду рядом, чтобы тебя не обидели. В дальней части сада есть пруд. Думаю, местные лягушки только рады будут компании.

Кэролайн пошла за ним без бесполезных возмущений. Потому что действительно была ему должна и привыкла выполнять то, что обещала, а во-вторых, такие, как ее похититель, два раза не предлагают. Когда еще будет возможность уйти под воду? Пусть это всего лишь пруд, никак не море, чья глубина для нее запретна. Если Клаус хочет смотреть, так пусть увидит. Ведь, в конце концов, нагота для такой, как она, естественна. И Кэролайн не собиралась стесняться своего тела — она красива, как и все, что породил океан. Но Никлаусу позволено лишь смотреть, не больше…

Посмотрим, кто не выдержит раньше.

Конечно, это было безрассудно. Но океаниде хотелось отомстить, согнать превосходство с этого лица. Тем более, Фрея говорила, что Никлаус никогда не остается в замке в ночи полнолуния — оборачивается волком и уходит в лес до рассвета.

Плед упал на снег… Она вытащила гребень из волос, шпильки, рассыпав их по плечам. Развязала завязки на корсете, стянула рукава и наконец переступила через платье, стащила через голову рубашку, почти не обратив внимания на восхищенный вздох позади.

Луна посеребрила белую кожу, наделила жемчужным блеском. Меленькая ножка коснулась воды, и Кэролайн пошла вперед, пока не оказала скрыта по шею. Нырнула, не закрывая глаз, ощущая, как по венам бежит пьянящая сила. Взметнув тучу брызг по воде, ударил голубой, сияющий тысячей искристых граней и оттенков океанской лазури хвост самой настоящей русалки. Которая плескалась и смеялась как ребенок.

Забыв, что за ней, не отрываясь, наблюдают.

Он, повидавший за века жизни немало чудес, замер, словно завороженный. Счастливый ее радостью и отравленный одновременно.

Клаус не хотел раздумывать, искать опасность или нити ловчих сетей, потому что он уже пленен. Его желание было присоединиться к ней, вжать в себя, впиться в сладкие губы поцелуем, путаясь пальцами в золоте кос. Забыться и стать единым целым. Как и было предопределено с начала времен — для всех, кроме него.

<hr />Примечания:

Как вам глава? Оставляйте пожалуйста отзывы!