Puppe (джен)

Сестра Томаса снова собиралась на работу.

— Не скучай, братишка. И не забывай про куклу, — она потрепала его по волосам и закрыла дверь его комнаты на ключ.

Томас мрачно уставился на куклу, которую она отдала ему пару недель назад. Она сказала, что с куклой ему не будет одиноко, пока она работает. Кукла Томасу не нравилась — у нее были ярко-красные щеки, будто она болела с лихорадочным румянцем, облезшие волосы, похожие на старую мочалку, и какое-то несуразное платье из лоскутной ткани.

— Но у меня же был грузовик, я не скучал, — упрямо ответил он тогда. — Почему ты забрала его у меня?

Сестра раздраженно встряхнула головой:

— Ты гремишь им на весь дом, Томми! Поиграй лучше с куклой, ты мешаешь мне работать.

* * *

Сестре не нужно было ездить на работу ни на поезде, ни на автобусе. Ей не приходилось даже идти куда-либо пешком — она трудилась прямо в комнате, смежной с комнатой Томаса. Из небольшой прихожей одна дверь вела в кухню, а другая — в комнату сестры. В спальню Томаса можно было попасть, только пройдя через ее комнату. Из прочих помещений в крохотном домике был только чулан с вениками и ведрами, больше похожий на стенной шкаф, да ванная с уборной.

* * *

К вечеру небо заволокло тучами. Сестра только что дала Томасу его лекарство — как она объясняла, оно нужно было для того, чтобы он не шумел и не отвлекал ее от работы. Потому что если бы он все испортил, шумно играя или не к месту зовя ее, им было бы нечего есть.

Он послушно проглотил пилюлю, от которой голова становилась словно набитой ватой, а в ушах легонько шумело. Однако, заснуть он все равно не мог, и просто лежал в кровати на мягкой пуховой перине — еще маминой.

* * *

Когда мама была жива, все было совсем иначе. Они всегда жили бедно, но, как любила повторять мама, достойно. Каждое утро, едва рассветало, она уезжала в соседний городок в артель, занимавшуюся производством кружева, и возвращалась лишь после обеда. Это была тяжелая, неблагодарная работа. От кружева трескалась кожа на руках и болели глаза, но на жизнь им все же хватало. Иногда мама даже покупала Томасу новые игрушки, как тот чудесный грузовик, на который он заглядывался в витрине магазина добрую пару месяцев. Отца у Томаса не было — как говорила мама, поджимая губы и хмурясь, он пропал куда-то, когда они были еще помолвлены, и она с тех пор его никогда не видела. А отец его сестры давным-давно погиб на войне, когда она была совсем маленькая, а Томаса и на свете не было.

Однажды соседка с вечно недовольным лицом бросила им вслед:

— Продажная девка, принесла в подоле!

Томас заинтересовался, что значит «продажная девка», и мама объяснила ему, что есть такие женщины, которые занимаются любовью не с мужьями или возлюбленными, а с любыми мужчинами, которые платят им за это деньги. К своим шести годам Томас отлично представлял, что такое занятие любовью, тем более городок, в котором они жили, скорее походил на большую деревню, и волей-неволей любой ребенок регулярно наблюдал за брачными играми кошек, собак и коз, да и за логическим их завершением. Томас передернулся и воинственно сказал:

— Эта клуша не смеет так обзываться!

— Ты мой маленький защитник, — улыбнулась мама.

А потом мамы не стало. Она не вернулась домой, а поздно вечером заплаканная сестра сказала, что ее сбил автобус. Тот самый, на котором она каждый день ехала на работу.

Томас остался жить с сестрой — она была уже почти взрослая, закончила школу и собиралась поступить в медицинское училище. Только почему-то вместо этого она стала работать дома, в той самой своей комнатушке. Она не пошла в горничные к богатой фрау Ангеле, не стала работать в таверне, плести кружева или смотреть за больными.

Замочная скважина в двери в комнату Томаса была старинная, большая, и видел Томас через нее предостаточно.

Он видел, как вечерами к сестре приходили мужчины — когда по одному, а когда и по двое. Пели птицы, садилось закатное солнце, а сестра кричала странным, нарочитым голосом: «Еще, да, больше!». Томас видел, что лампа на столе была накрыта красной тканью, и знал, что от этого окно тоже светится красным.

* * *

Этим вечером мужчин снова было двое, две высокие, крупные тени. Они хватали и вертели сестру во все стороны на кровати, на полу и даже на комоде.

Томасу было плохо.

У него кружилась голова, в глазах мелькали тени и красные пятна. Он чувствовал себя слабым и одновременно страшно, чудовищно злым — но не столько даже на этих мужчин, сколько на сестру. Его взгляд упал на ту самую куклу, которую он не так давно отбросил в угол. Ему показалось, что губы у нее столь же красны, как у сестры, когда перед работой она густо красила их помадой.

И Томас схватил куклу поперек туловища и остервенело, молча, с недетской силой оторвал ей голову. А потом он откусил ей оставшуюся торчать из тела шею, чувствуя скрип пластика и привкус краски на зубах.

Он снова припал глазом к замочной скважине и увидел, как один из мужчин замахнулся на сестру чем-то, что держал в руке — кажется, это была тяжелая хрустальная ваза с подоконника — и увидел, как сестра упала на пол и больше не двигалась, а из-под ее головы прямо к двери в его комнату потекла кровь.

И тогда Томасу наконец-то стало хорошо, и для верности он впился зубами в горло куклы еще раз.