Дура (гет)

02.05.1998. Хогвартс

…В опустевшем зале стояла гулкая, пустая, проклятая тишина.

— Прости, сестра…

Нарцисса Малфой наклонилась над мёртвым телом Беллы Лестрейндж, безвольно распростёртом на ледяном мраморе. Аккуратно раздвинула холодные и влажные, как щупальца водяного существа, жилистые пальцы со стеклянно сверкнувшими миндалевидными ногтями. Взяла палочку. Простую на вид, наскоро подобранную из запасов Олливандера его управляющим, после того как привычная Беллатрисе ореховая с драконьей жилой досталась гриффиндорской выскочке Грейнджер.

«Бэлл. Белла. Беллатрикс…

Бэлл. В кратком имени — звон вечернего колокола. Искреннего, чистого, яркого колокола на сигнальной башне старинного особняка, вечной резиденции чистокровного дома Блэк. Гордая святая наивность, непосредственность девочки-отличницы из хорошей семьи, которая всегда говорит друзьям и недругам в глаза всё, что о них думает. Огненная страсть девушки, которая ищет себя в жизни и любовь всей жизни — в себе…

— Я закончила год первой в классе, Цисси! И при этом почти не зубрила!

— Зубрила-зубрила! И мамину вазу разбила, когда пробовала трансфигурировать её в жабу!

— Что ваза! — смеётся отец. — Когда наша Бэлл подрастёт, она будет разбивать юношам сердца!..

Белла. Строгая чеканная латынь подсказывает созвучие, синоним, смысловое соответствие — «красота». Лаково-смоляные кудри, огромные тёмные омуты глаз под томными мягкими веками, высокая грудь, стройные ноги. Невеста. Заложница династических связей, способная составить счастье любому волшебнику при условии его безупречной родословной… Будь у него только достаточно смелости, чтобы предложить этой темной звезде себя!

— Когда уже замуж соберёшься? — вздыхает мать. — Все ровесницы давно помолвлены, а ты всё ждёшь, пока мы с отцом тебя за кого-нибудь из наших старых друзей сговорим? Я тебе любви желаю, семьи хорошей, честного, чистокровного супруга, чтобы на руках носил... Внуков хочу. Наследников! У нас ведь, как на грех, одни девочки… А ты всё то на стадионе с этим драккловым квиддичем, то на каких-то секретных сборищах у Малфоев…

— Ну, мам… Мы просто дружим.

— Что «ну, мам»! Знаю я, чем заканчивается дружба девочки и мальчиков в семнадцать лет. Хватит с парнями пикси пинать, пора решить, кто из них станет твоим — навсегда.

— Хорошо, мам… Как ты думаешь, фамилия Лестрейндж мне пойдёт?..

Беллатрикс. Острокрылая колючая звезда. Драгоценный орден на грубом черном мундире северной ночи. Гамма Ориона, наречённая дочь Беллоны-воительницы. Единственная девушка, без колебаний подставившая левое запястье под палочку таинственного Тёмного Лорда для нанесения мистического знака принадлежности к боевому тайному обществу. Безжалостная и беспощадная валькирия с фанатичным блеском в глазах. Голос колокола тьмы. Нимфа-убийца.

— Настоящим приговором утверждается, что за применение непростительного истязающего заклятия по отношению к волшебнику Фрэнклину Элайдже Лонгботтому и супруге его Алисе Лонгботтом, урождённой Вуд, повлёкшее за собой тяжёлый ущерб физическому и душевному здоровью потерпевших, присутствующая здесь ведьма Беллатрикс Лестрейндж, урожденная Блэк, приговаривается высшей коллегией Визенгамота к пребыванию в заточении. Волшебной палочки означенную ведьму Лестрейндж, урожденную Блэк, следует лишить. Срок заключения под стражу определить как пожизненный. Местом отбытия наказания назначить исправительный дом Азкабан!..

— Давайте! Запирайте, лишайте, травите дементорами! Вам всё равно недолго осталось. Великий лорд вернётся. И победит!!!

Вот, вернулся. И не победил…

…Во имя чего, Бэлл?»

— Я заберу себе твою палочку?

Нарцисса только теперь поняла, что обратилась к мёртвой сестре, как к живой. Да, действительно, надо взять эту палочку на память. Никто не удивится… Палочка совсем новая, энергия у сестёр всегда похожа. Конечно, говорят, что не волшебник выбирает палочку, а палочка — волшебника. Но… Нарцисса подчинит себе эту красно-коричневую веточку благородного махагони с горячей струной драконьей жилы внутри. Все лучше, чем унизительное ощущение беспомощности и безоружности.

Потом, если всё будет хорошо, она подберёт себе у мастера лучшую, ту, что сроднится с рукой. А эту, соединившую две звезды дома Блэк, угасшую и ещё горящую, положит на гроб сестры в фамильном склепе, спрятав в зачарованном для эффекта неувядания букете её любимых фиолетовых астр.

Откуда-то из гулкого коридора неслышной седой молнией скользнул Люциус, волоча за руку отрешённого Драко:

— Цисс, все хорошо! Я нашёл сына...

— Мама!

— Что это у тебя, Цисс? Отдай!!!

Люс выхватил палочку Беллатрисы из рук супруги. Швырнул на пол. Звучно впечатал каблуком в полированный узор на полу. Жалко хрустнуло дорогое заморское дерево.

— Но зачем?..

— Извини, дорогая! Может, сегодня я и ноль без палочки… Но если никаких палочек у нас не будет, завтра я буду жив. И, с большой вероятностью, даже на свободе. Как и ты. Как мы все. Иногда некоторое время побыть безоружной жертвой полезно для здоровья и дальнейшего семейного благополучия.

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

— Это что ещё за посторонние в реанимации?..

В обычно невозмутимом, насмешливом голосе Руперта Остина неожиданно прорезался металлический звон. Полчаса назад, завершив всё, что можно было сделать для раненого, ушёл Хантер — помогать другим жертвам этого странного и страшного дня, которых всё везут и везут с места побоища у стен старинной школы. Вместе с Хантером «на минутку покурить» из палаты отпросился и выскочил временно свободный от своих обязанностей Арчи — и вот…

— Инспектор Маркус Праудфут, честь имею представиться! — рослый, коротко стриженый мракоборец в накинутом поверх форменного френча нелепом пальто горохового цвета, прожжённом в нескольких местах, махнул перед носом старшего реаниматора своими министерскими «корочками».

— Очень приятно, инспектор, — почти спокойно процедил сквозь зубы Руперт. — И какого чертикраба сушёного вы без стука, в нестерильной одежде, судя по всему, прямо из большой драки, вваливаетесь в реанимационную палату? Если вам помощь нужна — ординатор приёмного покоя на рецепшн подскажет вам, куда обратиться.

За широкой спиной Маркуса Праудфута в дверях стеснительно переминались с ноги на ногу ещё двое: худощавый молодой брюнет-бородач в коричневой дорожной мантии и — неожиданно — выздоравливающий из 26-й палаты, Джон Долиш. Тоже мракоборец, поступивший в госпиталь три недели назад. В состоянии жестокого оглушения с полной потерей ориентации во времени-пространстве.

Руперт помнил, что, вроде бы, магическую контузию этому Долишу учинила восьмидесятилетняя бабушка, миссис Лонгботтом, которую тому по какой-то причине поручили арестовать. А старушенция не только в конечном итоге оказалась ни в чём не виновной, но ещё и сама доставила бесчувственного мракоборца в приёмный покой…

— Ни в коей мере не желая помешать благородной работе целителей, я вынужден досмотреть доставленного к вам этой ночью пациента, — гремел Праудфут. — По нашим данным, этот волшебник, директор школы Хогвартс, был назначен на свой пост Тем-кого-не-зовут-по-имени, и имеет прямое отношение к преступной политической организации называемых пожирателей смерти, коварно напавших вчера на школу чародейства и волшебства. Временно исполняющий обязанности Министра магии глава аврората Кингсли Шеклболт поручил мне и моему напарнику Саймону Сэвиджу (бородач у дверей коротко кивнул) досмотр всех раненых, поступающих к вам на излечение в течение последних суток, и выявление среди них представителей вышеозначенного преступного темномагического сообщества…

— Спасибо за добрую весть, инспектор.

— Какую ещё добрую весть?

— Только что, сами того не желая, вы сообщили нам, за кем в бою осталась победа. Ура, друзья! Тот-кого-не-зовут-по-имени, видимо, все-таки повержен… Иначе от имени исполняющего обязанности Министра магии отдавались бы совсем другие приказы.

Мэри безучастно слушала этот кажущийся нелепым и незначительным нервный диалог, неотрывно наблюдая за тем, как в стеклянном тубусе шприца над бледной до синевы рукой её «особого» пациента медленно тает мутноватый столбик опалесцирующей жидкости. Ещё одна порция зелья-противоядия…

Только в сознание Северус больше не приходит.

«Вот, значит, как дело было. Арчи в курилке проболтался выздоравливающему аврору Долишу из 26-й палаты, что видел в отделении экстренной помощи настоящего пожирателя смерти. Тот встретил товарищей по работе в больничном коридоре, когда они прибыли, и первым делом поволок их сюда. Выслужиться хочет. Загладить свой профессиональный провал… Нет, Северус! Я не дам тебя потревожить».

— И каким же, простите, образом вы намерены осуществить своё поручение, инспектор? — Остин начал откровенно терять терпение. — Раненый без сознания, состояние тяжёлое, нетранспортабелен. Вы прямо на больничной койке будете его досматривать, обыскивать? Может быть, даже попросите привести в сознание, чтобы ещё и допрашивать?

Маркус Праудфут учуял жёсткий сарказм колдомедика, покраснел, запыхтел...

— Ну… Нам, наверное, достаточно будет изъять волшебную палочку пациента и взглянуть на его левую руку. По счастью, Тёмный Лорд клеймил своих слуг особой татуировкой повыше запястья — в виде змеи, вылезающей из человеческой черепушки… Возможно ли снять повязки с его левой руки? Временно, только для освидетельствования.

Мэри похолодела. Замерла, вполоборота глядя на мракоборца расширившимися от ужаса, ненавидящими глазами. Удушливая волна страха за любимого захлестнула все её существо…

— А вам пришлось бы по душе, если бы ваша рука была перебита в двух местах, и кто-то предложил помучить вас внеплановой перевязкой? — загремел над самым ухом Остин. — Вы не слишком ли много себе позволяете, мистер Праудфут?

«Спасибо, Руперт!»

— И все же, именем Закона, я вынужден настаивать…

Мэри аккуратно отложила опустевший шприц, медленно поднялась, словно у неё затекли ноги, повернулась и молниеносным движением выхватила из кармана зеленовато-жёлтого халата волшебную палочку, направив её точно промеж водянистых глаз инспектора-мракоборца.

— Маркус Праудфут! Немедленно выйдите вон! Иначе исполняющий обязанности Министра Шеклболт будет лично мной поставлен в известность, что вы намерены были применить к подозреваемому, защищённому презумпцией невиновности пока не доказано иное, одну из изощрённых форм физического истязания, запрещённую всеми международными Конвенциями и Положениями. Отказывать в медицинской помощи или чинить препятствия при её оказании в цивилизованном мире не принято даже по отношению к врагу, так не поступали и сторонники Гриндевальда!

— Вы угрожаете должностному лицу при исполнении служебных обязанностей, миледи? — мракоборец все ещё пытался так или иначе довести порученное дело до конца.

— Я ставлю на место солдафона, препятствующего исполнению священных обязанностей целителя. И посмотрим, сколько минут вы останетесь должностным лицом, инспектор, когда об этом узнает ваше начальство!

— Пойдём, Марк, — тихо подал голос от двери доселе безмолвный Сэвидж. — Пусть делают своё дело. В конце концов, кто мешает нам поставить в коридоре кресло и посадить в него Долиша? Пусть подежурит, и когда господину директору станет полегче, даст нам знать. Все равно ему делать нечего, а выписываться рано...

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

Джон Гектор Долиш слыл среди коллег в аврорате парнем исполнительным и верным, как полагается выпускнику Хаффлпаффа, с отличием закончившему и школу, и трёхгодичные курсы Академии мракоборцев.

Отличные оценки в аттестатах и формулярах. Школьная дружба с ровесницей, Нимфадорой Тонкс, замечательной девчонкой-метаморфом, затейницей и выдумщицей. Личная рекомендация прославленного ветерана магических баталий Аластора Муди при зачислении в штат Министерства. Пылкая любовь и счастливая свадьба с избранницей — секретаршей из транспортного департамента Хелен Диппет, внучатой племянницей прославленного директора Хогвартса…

Казалось бы, живи да радуйся: и судьба, и карьера складываются как надо. Если, конечно, не считать профессионального риска, неизбежного при работе в правоохранительных органах. Но ведь без риска и жизнь, наверное, была бы пресна?

Беда была в том, что Джону Долишу, младшему инспектору Отдела по борьбе с темномагическими сообществами, патологически не везло.

Когда по приказу министра Корнелиуса Фаджа они с Кингсли Шеклболтом явились в Хогвартс арестовать самого директора Дамблдора, хитрый старик исподтишка шарахнул бывшего своего ученика-отличника, гордость Хаффлпаффа, вульгарным Ступефаем. Заодно с Кингсли, судейской делопроизводительницей Долорес Амбридж и самим министром. А сам был таков…

Тогда в служебном формуляре Долиша и появилась первая запись о проваленном задании. Хотя, наверное, Корнелиус мог бы и пожалеть молодого соратника! Будто сам рядом с ним не лежал тогда, жестоко оглушённый, на холодном школьном полу!

При попытке задержания по подозрению в тёмных делах школьного лесничего Рубеуса Хагрида Долиша приложила Петрификусом немолодая учительница, декан Гриффиндора. Да ещё несостоявшийся арестант собакой укусил… В смысле, потому и пропустил профессионал-мракоборец это злосчастное детское заклятие, которое даже первокурсники умеют отбивать, что ему как раз в этот злосчастный миг вцепился зубами в ляжку раскормленный, как поросёнок, брылястый мастиф.

Сэвидж потом смеялся: нет, мол, во всей магической Британии более трусливой собаки, а тебя, дружище, не убоялась…

В 1996-м, в конце учебного года, уже при министре Руфусе Скримджере, когда в связи с активизацией темномагических сообществ Хогвартс начал охранять патруль мракоборцев, Долишу было поручено выяснить, куда и зачем Дамблдор столь часто отлучается из школы. Джон взялся за это дело с истинно Хаффлпаффским рвением. Но результатом был лишь ещё один Ступефай от мудрого наставника, так гордившегося в прошлом своим выпускником, и новая позорная запись в послужном списке…

Потом Долиш вместе с бойцами Ордена Феникса спасал Избранного, лишившегося к семнадцатому дню рождения семейной магической защиты. Был разработан лихой план по подмене юноши сразу шестерыми товарищами под оборотным зельем, чтобы Тот-кого-не-зовут-по-имени мозги себе порвал, решая, за кем теперь гоняться. И, как назло, в родном министерстве Джон Долиш угодил под неизвестно чей Конфундус. Принял под чарами обмана за одного из коллег-мракоборцев старого бюрократа Корбана Яксли. Ну, и обсудил с ним кое-какие детали операции…

Тот оказался шпионом Темного Лорда. И весь многоходовый план едва не рухнул, когда боевая группа Ордена со сразу семью Гарри Поттерами в составе (шесть фальшивых, один настоящий) нарвалась на превосходящие силы врага. Погиб Аластор Муди. Избранный выжил чудом. А на Долиша стали косо смотреть в Министерстве.

Далее от Джона сбежал при попытке задержания магглорожденный колдун Дирк Крессвелл, которого поручил препроводить в арестантский дом новый министр Пий Тикнесс. Долбанул зараза Дирк честного служаку то ли Пиллео, то ли чем ещё похуже, да ещё и метлу казённую угнал… Тут уж Долишу пришлось и несколько дней в госпитале провести, и за выданное в Отделе государственное транспортное средство раскошелиться.

А уж последнее, как он смеет надеяться, невезение три недели назад — это вообще край…

Арестовать следовало старую леди. Из чистокровных. Чем уж скромная пенсионерка Августа Лонгботтом, опекунша единственного внука и хозяйка аккуратного двухэтажного особнячка в пригороде, не угодила мистеру Тикнессу — не его, Долиша, дело. Приказано взять, стало быть, надо взять...

Теперь он помнил очень мало. По сути — только то, как высокая, почти с него самого ростом, сухощавая бабка, облачённая в траченное молью старомодное зелёное платье с корсетом, поправила небрежным жестом на голове шляпу с облезлым птичьим чучелом вместо традиционного цветка. А затем весьма немило сверкнула глазами и выхватила из кармана тонкую, кривую палочку, похожую на посеревший от времени мёртвый яблоневый побег.

В следующую секунду Долиш осознал себя сидящим в молодой траве на аккуратно стриженом газоне — под изящным белым балконом. Зад холодила влажная утренняя земля, намокали от росы дорогие модные брюки и сбившаяся за спину форменная мантия. В голове пульсировало и гудело, словно там густой назойливой стаей роились чёрные докси.

«Где я? Какого драккла перепончатого я здесь делаю? Какой нынче день недели? Не четверг ли? У нас, как будто, по четвергам совещание в 10.00?»

Потом над ним нависла рослая сухая женская фигура в чудной шляпе с мёртвой птицей и легко, как котёнка, потянула за шиворот, помогая подняться.

— Пойдем, болезный. К доктору тебе надо!

Оглушительно хлопнула аппарационная воронка, к горлу подступила омерзительная тошнота… Вот уже три недели он в Мунго. В себя, вроде, почти пришёл, — слава здешним целителям, — и мозги потихоньку прояснились. По крайней мере, перестал ощущать себя по утрам, как будто после изрядной попойки, да и припомнил многое…

Многое, да не всё!

Первой почему-то вернулась в голову старая розыскная ориентировка на членов темномагической террористической группировки, известной под именованием «Пожиратели смерти». Вот ведь глупое название, а! Разве же смерть возможно пожрать? В своё время Долиш немало доставал своего инструктора, беспощадного и принципиального Аластора Муди, вопросами, отчего это сторонники Того-кого-не-зовут-по-имени дали это имя своей разношерстной команде…

Когда Аластор снизошел до объяснений, они оказались проще некуда. С незапамятных времен, когда правил Британией король-симплекс Генрих Седьмой, охраняли монаршее семейство, его резиденцию и драгоценности короны особенные солдаты. В персональную королевскую рать брали исключительно физически сильных, отважных бойцов, прослуживших в других воинских формированиях не менее двух десятков лет и имеющих безупречную репутацию. Их-то и прозвали в народе Beef eaters — «пожирателями говядины», поскольку ради сохранения физической силы епископ позволял гвардейцам, поголовно придерживавшимся христианского вероисповедания, нарушать пост.

Словно иронизируя над старинной маггловской традицией, Тот-кого-не-зовут-по-имени и прозвал своих доверенных соратников Death eaters — «пожирателями смерти». Нимало не заботясь о том, насколько смешно и даже пошло это звучит!

Впрочем, дела их далеки от какого-либо комизма. Истинного пожирателя смерти бифштексами не корми — дай только кого-нибудь помучить да прикончить. Не колдуны — ходячие орудия устрашения, инструмент темного террора, не щадящий во имя торжества своих жестоких идей ни магов, ни магглов. И зачастую плюющих с Тауэра на священные положения Статута о Секретности.

Всплывший в памяти неудачливого мракоборца список наиболее значимых представителей темномагической банды возглавлял Антонин Долохов. Иммигрант-славянин, который, если верить министерским архивам, еще с Гриндевальдом дружбу водил. И стоял, как говорится, у истоков организации Того-кого-не-зовут-по-имени. Осужден Визенгамотом за двойное смертоубийство: в Первую Магическую прикончил братьев-волшебников Гидеона и Фабиана Прюэттов, членов Ордена Феникса. Сел пожизненно в Азкабан, но 14 лет спустя бежал с кучкой единомышленников. И едва не порешил Избранного и его друзей во время сражения за хрустальный шар с пророчеством в архиве Министерства. Снова угодил за решётку и опять сбежал… В случае обнаружения живым можно не брать — все равно старику поцелуй дементора «светит».

Еще один временно отвертевшийся от уголовной ответственности — Эйдан Грегори Гойл. Его внушительную могучую фигуру в Первую Магическую не раз замечали среди боевиков, совершавших диверсии против магглов в людных местах. Но когда в 1981 году Тот-кого-не-зовут-по-имени исчез, предъявивший Гойлу обвинения Визенгамот потерпел провал.

Доказать прямую причастность двадцатисемилетнего верзилы к убийствам не удалось. Этот гад ползучий заявил, что палочка у него с неделю как украдена неизвестными лицами в толпе болельщиков, во время поездки на стадион, и предоставить её для исследования он не может. Аврорский следователь в ходе допроса выявил у подозреваемого провалы в памяти. И записал показания, что, мол, подозреваемый думает, будто это оттого, что подвергся воздействию непростительного заклятия Империо, подавляющего свободу воли. А стало быть, если и присутствовал Гойл при каком преступлении, то, с большой вероятностью, сам этого не осознавал. И вообще, оставьте в покое счастливого отца, у которого всего с пару месяцев назад долгожданный наследник родился!..

В общем, вместо Азкабана, поехал Эйдан Грегори в родной фамильный особняк. А покойный Аластор Муди тогда в аврорате все стены кипятком забрызгал по поводу кромешно недорасследованных дел, передаваемых в суд. Ныне дело против Гойла возобновлено, да вот только где он теперь — не знает и родной сынуля, как раз заканчивающий обучение в Хогвартсе.

Или вот Августус Руквуд. Попался на убийстве нечистокровной семьи, где глава служил мракоборцем… Впрочем, и не попался бы, наверное, дело тоже на откровенный «висяк» тянуло, доказательств было мало. Но исполнителя «спалил» собственный же товарищ, решивший сотрудничать со следствием. Тот самый болгарин Каркаров, что позже Дурмстрангом заведовал. Говорят, убили его теперь. Должно быть, Руквуд и убил — после того, как из тюрьмы дёру дал… Опять в розыске, добавил к прежнему сроку второй, за погром в архиве Департамента тайн и повторный побег из застенка.

Или Рабастан Лестрейндж, чистокровный, то ли внук, то ли внучатый племянник отставного министра, сиделец по одному из самых громких дел 1981 года. Вместе с братцем своим Родольфусом и его жёнушкой Беллатрисой замучил до полусмерти двоих молодых мракоборцев, супружескую чету Лонгботтомов. Те под пытками совсем с катушек сошли — до сих пор лечатся в психиатрическом отделении госпиталя Мунго. А их истязатели благополучно сбежали из Азкабана и натворили ещё немало грязных дел — хоть детектив с приключениями пиши... Идейные, за своего лорда — в огонь и в воду! Тоже можно живыми не брать…

Кстати, старушка, благодаря которой Джон Долиш здесь три недели баклуши бьет, сгорая со стыда за очередную проваленную операцию, это как раз мамаша того несчастного сумасшедшего, Фрэнка Лонгботтома…

Или Амброзиус Джагсон. Судьба — один в один, как у Руквуда. Засветился на убийствах, сел, сбежал, громил Министерство, снова сел, опять сбежал… Для него нет неприкосновенных статусов и состояний — даже на детей запросто палочку поднимает. Приметную палочку — из твёрдой красной древесины редкой саласской акации, с жилой дракона. Прямо так, с дюймовыми шипами, и оставлена — страху ради. В кармане такое не потаскаешь, и Джагсон придумал себе петлю на руку, вроде темляка. Так и ходит, размахивая своим оружием, будто кистенём… Приговорён к пожизненному сроку. За поимку или хотя бы достоверную ликвидацию назначена дополнительная награда семьей погибшего от его руки богатого нечистокровного предпринимателя. Только поди получи её, эту награду…

Или Уолден Макнейр. Подумать только: одно время служил ликвидатором, исполнителем наказаний в Министерстве! Ему живое существо порешить — что луковицу с солью за обедом стрескать. И начхать, будь это одичавший дракон в зоопарке, кидающийся на служителей, покалечивший школьника на уроке вспыльчивый гиппогриф или человек разумный… Работая министерским палачом, Макнейр научился иметь дело с дементорами — они по его приказу из несчастных осуждённых душу высасывали. А уж что в пожирателях творил, то, должно быть, и вспомнить страшно… По крайней мере, Долиш не помнит. Но за что-то же находится в розыске и этот отъявленный злодей!

А вот тот, что в пятой палате, в списках лиц, подлежащих уголовному преследованию, не значится. Северус Снейп, преподаватель школы Хогвартс. Хотя доподлинно известно: в год развоплощения Того-кого-не-зовут-по имени, он тоже в пожирателях ходил. И под суд попал, естественно.

Из зала суда большинство арестантов поехали тогда прямой дорогой на суровый островок в открытом море — в старый мрачный замок Азкабан, в леденящую душу компанию к дементорам. Большинство — да только не Снейп. Сам Альбус Дамблдор, директор Хогвартса и глава Визенгамота, собрал тогда неопровержимые доказательства непричастности угрюмого зельевара к массовым отравлениям магглов и нечистокровных. Да ещё и заявил, что лично готов взять бывшего ученика Слизерина на поруки…

Старику поверили. В том же году Снейп вошёл в лабораторию зельеварения Хогвартса уже как сертифицированный преподаватель с блестяще завершённой диссертацией и стал самым молодым профессором в истории древней школы.

Прежний учитель-зельевар, обыкновенно спокойный и добродушный толстяк Горацио Слагхорн, вместо того, чтобы по просьбе Дамблдора поделиться с начинающим коллегой академическими часами у младшеклассников, хлопнул дверью, со скандалом уйдя в отставку. Должно быть, бок о бок с бывшим пожирателем работать не захотел да и в жаловании терять… Насилу уговорили его потом вернуться! А Снейп — тот ничего!.. Вместо четырёх младших классов взвалил на плечи полный поток с первого по седьмой — и пошёл ученикам жизни не давать! Строг безмерно…

Довелось и Долишу у него учиться. Вот уж и котлов начистил за разные незначительные проступки, и каталогов природных веществ для зелий вручную напереписывал, и полов в лаборатории без магии надраил — одной холодной водой и тряпочкой, ручками, ручками!..

У Снейпа всегда так: чуть что — минус десять баллов факультету и трудовое дисциплинарное взыскание лично провинившемуся. Правда, что греха таить, зельеварение и в пятом, и в седьмом Долиш сдал на «превосходно». Иначе не быть бы хаффлпаффскому отличнику потом курсантом Академии аврората.

И вот теперь на тебе, сиди у дверей реанимации, жди у моря погоды... В смысле — возможности проверить, верен окаянный учитель Тому-кого-не-зовут-по-имени или уже нет… Должно быть, все-таки верен. Ходят слухи о том, что прежний директор не сам собой с башни Обсерватории свалился — Снейп посодействовал. Но распускают эти слухи несколько учеников, а какие из детей свидетели? Тем более — из тех детей, что, небось, регулярно и котлы чистили, и полы драили…

В своё время Долиш тоже немало слухов про ненавистного преподавателя запустил. Мол, тот и вампирам родня, и вообще тайный анимаг, по ночам превращающийся в ворона… Или нет, в летучего мыша. Так даже правдоподобнее казалось.

Белая дверь пятой палаты неслышно отворилась. На пороге возник ссутулившийся усталый доктор в запятнанном кровью и выцветшем от стирок жёлтом халате, исподлобья взглянул на развалившегося в кресле Долиша. Дернул бровями.

— Все дежурите, неугомонный вы наш! Отдохнуть не желаете?

Ответить выздоравливающий мракоборец не успел. Задумчиво повертев в пальцах палочку, целитель почти ласково произнёс:

— Sanitatem somnum! — И так же бесшумно, как и явился, исчез за дверью.

Мгновение спустя, уронив стриженую каштановую голову на высокую спинку кресла и вытянув поперёк прохода длинные мосластые ноги в полосатых пижамных брюках, младший инспектор Джон Долиш крепко спал.

Из отделения выздоравливающих жертв проклятий спустился вызванный реаниматором Остином колдун-медбрат. Молча обозрел спящего, почесал палочкой за ухом: непорядок, пациент не должен спать в коридоре! Потом трансфигурировал из завалявшихся в кармане клочков марли мягкие полотенца, аккуратным mollis hold привязал Долиша к подлокотникам, чтобы тот не свалился по дороге, и, бубня в усы Levitate motus, повлёк ставшее невесомым кресло по воздуху — в двадцать шестую палату.

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

…Его дыхание снова изменилось. Резкий, хриплый вдох, несколько секунд полной тишины — и долгий, скрипучий выдох. Промежутки между этими запоздалыми рывками в жизнь казались бесконечными, а каждая пауза была репетицией смерти. Но сонная артерия над бинтом, снова покрывшимся свежими кровавыми пятнами, ещё пульсировала так, что это было заметно взгляду.

— Пара часов, — уронил в пространство слова глухой, словно издалека, голос Остина. — Максимум…

— Что?

— Началась пневмония. Через пару часов отмучается… Если будем поворачивать, выпот в лёгких может убить его мгновенно. Я пойду, Мэри?

— Руперт..

— Все равно от меня уже никакого толку. Мы проиграли этот бой, Мэри. Возможно — потому что твой «особый» пациент так и не выступил на нашей стороне… Он не намерен выжить. — Руперт чуть задержался перед тем, как выйти из-за ширмы, которой отгородили постель умирающего. — Я позабочусь, чтобы вам никто не помешал… попрощаться.

— Как ты можешь? Северус ещё жив!..

— Ты же сама маг и врач. И всё понимаешь… Шансов практически нет. Совсем нет… наверное.

Опытнейший реаниматолог как будто просил у неё прощения за то, что оказался не всесильным. Мэри не могла винить своего друга и однокашника за проклятую особенность профессии, подразумевающей, что, как бы ни старался медик, каким бы талантливым он ни был, спасти всё равно удавалось не всех.

Но от этого было ничуть не легче.

Все звуки снаружи — стоны и крики раненых, голоса персонала, металлическое позвякивание инструментов, шаги — исчезли, и она поняла, что Остин сдержал слово, наложив чары на кусочек пространства, где находились они с Северусом.

Звуконепроницаемый купол отгородил их от всего остального мира и защитил от любого вторжения извне. Руперт Остин ещё со студенчества был мастером на такие штуки. Сюда теперь даже авроры при всём желании не смогли бы прорваться.

Милосердная привилегия в первый и последний раз побыть наедине.

Два часа.

Всё сбылось в точности, как Мэри и просила тогда, в древнем храме. Северус был с ней — не в состоянии её оттолкнуть. Могла ли она помыслить тогда, что её горячая мольба, исторгнутая из самых потаённых, так долго запертых уголков сердца, принесёт столь долгожданную, желаемую встречу, которая из-за изуверской насмешки судьбы разлучит их — теперь уже навсегда?

Бойтесь своих желаний. Они имеют свойство сбываться, искажаясь до неузнаваемости на обратном пути к адресату.

…Глаза Северуса были полуоткрыты. Нездешний взгляд блуждал где-то бесконечно далеко — одному ему ведомыми дорогами. Нитевидный пульс, разгоняясь летящим под откос поездом, частил до ста сорока ударов в минуту.

Близкая смерть заострила черты, сгладила носогубные складки, стёрла вечную вертикальную морщинку меж бровей, всегда придававшую выражению лица серьёзность — подчас грозную, подчас забавную... Кожа стала уже не желтовато-бледной, а землисто-серой, сухой. Его лицо медленно таяло, оплывало сгоревшей до основания свечой, проваливаясь всё глубже и глубже в подушку и застывая в ней гипсовой маской.

Температура тела продолжала снижаться, несмотря на то, что Северуса обложили грелками. В таком состоянии ни один реаниматолог не рискнул бы повторно ввести больному зелья на основе морфина, чтобы не убить «в ноль» давление крови. Не лишить ничтожного и, скорее всего, уже не имеющего значения шанса. А это означало, что последние часы жизни её любимого человека будут наполнены болью, от которой невозможно ни избавиться, ни спрятаться. И она сама, даром что опытный колдомедик, уже ничем не сможет облегчить его страдания.

Или сможет?..

Она перебирала в уме все известные ей как целителю магические средства спасения тяжелораненых. Логическая работа мозга гасила отчаяние, заставляла собраться, отбросить завозившуюся холодным червяком под диафрагмой тошнотворную панику.

Слеза феникса. Сильнейшее исцеляющее средство, особенно эффективное, если верить древним трактатам, в случае необходимости вылечить раны, нанесённые отравленным оружием или укусами ядовитых тварей. Применённое вовремя, способно поддержать жизнь даже безнадёжного умирающего. Нейтрализует большинство известных токсинов — вплоть до яда василиска, способствует стремительной регенерации оставшихся жизнеспособными тканей…

Но на её памяти единственный феникс, которого ей доводилось видеть, был у прежнего директора Хогвартса Альбуса Дамблдора. И с момента смерти последнего судьба его фамилиара неизвестна. Обычно животные-питомцы колдунов в случае смерти хозяина или умирают от тоски, или возвращаются к дикой жизни, пока не встретят нового достойного покровителя… Словом, ищи теперь этого феникса, может, от него уже и перьев не осталось! А в госпитале Мунго запаса средств на основе этой чудесной слезы нет, она знает точно…

Кровь единорога. Тоже сильнейший компонент для изготовления противоядий, кроветворных, кардиостимулирующих зелий. Употребляется и в свежем виде, если нацедить непосредственно из пробитой яремной вены животного и тут же дать пострадавшему выпить хотя бы глоток.

Но в качестве побочного явления пожизненное проклятие: непреодолимая физическая зависимость от все новых и новых доз. При абстиненции — падение магических способностей, искажение аурального поля, ведущее к беззащитности против внешних воздействий и невозможности пользования привычным проводником энергии — палочкой. Та же смерть, только медленная, отсроченная… Прецедентов преодоления этого явления колдомедициной не зафиксировано. Средство повсеместно запрещено к использованию и обороту. За незаконную добычу — от 10 лет тюрьмы. Нет, не вариант, конечно. Спасти жизнь, но обречь на проклятие — это преступление, на которое она никогда не сможет пойти…

Ранозаживляющее на основе бадьяна и рябинового настоя. Безопасно, типично, неоднократно уже использовано, но в данном случае достаточной эффективности не проявило. Хантер утверждает, что и в единственном похожем прецеденте, с пациентом по фамилии Уизли, с помощью этого традиционного зелья не удалось ни раны закрыть, ни токсины нейтрализовать.

«Неужели, Руперт прав? Но должно же быть что-то, что если не спасёт, то хотя бы облегчит пациенту переход в мир иной? Должно! И есть».

Есть, пожалуй, один способ. Очень старый, можно сказать, вечный. Запретный для большинства волшебников.

Осторожно, как пушинку, чуть повернуть голову Северуса на подушке, стараясь не потревожить ужасной раны на шее. Если он ещё может видеть — пусть видит её, Мэри. Положить свою руку к нему на одеяло открытой ладонью вверх. И, бережно приподняв его правую руку, накрыть его холодной узкой ладонью свою…

Несмотря на строжайший запрет, предписывающий не допускать длительного тактильного контакта с умирающим, не являющимся близким родственником или наставником в магических искусствах.

* * *

03.10.1979. Академия Колдомедицины

…Лекция по паллиативной помощи. Седовласый профессор Крамер, одетый в длинную темно-синюю мантию, шаркающей походкой выходит из-за кафедры. Потерев переносицу, обращается к нам, студентам, не как преподаватель, а как старший друг, который делится собственным жизненным и врачебным опытом:

— Запомните, колдомедицина — это не только наука врачевания. Её высший уровень — это ещё и искусство безболезненной смерти. В практике каждого из вас будут пациенты, которых вы не сумеете спасти. К сожалению, это так. И чем раньше вы свыкнетесь с этой мыслью, тем лучше. Но вы будете обязаны сделать всё возможное, чтобы облегчить таким больным последние минуты их жизни. Это и называется паллиативной помощью.

Руперт Остин, мой сокурсник, тянет руку.

— Можно вопрос, профессор?

— Разумеется, молодой человек.

— Что такое проклятие последнего прикосновения? Оно действительно существует или это выдумка?

Профессор кивает.

— Это не проклятие в чистом виде, но это и не выдумка, как может показаться несведущим. Правильнее всего будет сказать, что это малоизученный магический феномен.

Крамер окидывает взглядом притихших студентов и спрашивает:

— Скажите, кто из вас слышал поговорку: «Не хватай волка за хвост, а умирающего — за ладонь»?

В аудитории поднимается с десяток рук, и он удовлетворённо кивает.

— То, о чём вы спрашиваете, Руперт, происходит только в тех случаях, когда тактильный контакт поддерживает человек, с которым умирающего не связывают родственные узы, обязательства учителя по отношению к ученику или… да-да, вы верно угадали… близкие узы дружбы или любви. В редчайших случаях — чувство вины умирающего по отношению к тому, кто находится с ним рядом в последние минуты.

— Но что произойдёт, если… это сделает человек посторонний? — Остин в своей излюбленной манере стремится дойти до самой сути проблемы.

— Посторонний… — Крамер непонятно хмыкает и качает головой, словно его удивляет недальновидность лучшего ученика, и он ему вот-вот скажет: «Ну что же вы, батенька, ерунду-то городите? Посторонние не проводят время у постели уходящего в небытие человека».

Однако ничего подобного он не говорит, а спустя несколько мгновений выныривает из своих мыслей и обстоятельно отвечает:

— А вот это как раз самое интересное. Когда волшебник покидает этот мир, внутри него исступлённо мечется магия. Она заперта в физическом теле, как в ловушке, не находит выхода и потому воспринимает любое вторжение извне в стремительно слабеющее энергетическое поле хозяина как объявление войны. И тогда она обрушивает на чужака всё самое тёмное и страшное — последствия проклятий, порчи, пороков, боль пережитых трагедий. Магия возлагает вину за ускользающую жизнь на мнимого врага и жестоко его наказывает.

Я тоже тяну руку.

— Насколько это опасно, профессор?

— Последствия невозможно предугадать. В лёгких случаях человек может отделаться состоянием, как после крепкого Ступефая. А в тяжёлых — впитать в себя чужие проклятия или даже умереть.

— Умереть?!

— Да, — подтверждает профессор. — Даже умереть. По крайне мере, такие случаи известны в медицинской практике. Жертвами проклятия последнего прикосновения чаще становятся женщины, и это неоспоримый факт. В каждом случае причиной смерти является внезапная остановка сердца.

В аудитории устанавливается мёртвая тишина, которую снова нарушает въедливый, дотошный Руперт Остин:

— Но почему именно женщины?

— Если вы не сочтёте за труд немного подумать, то сами сможете дать ответ на этот вопрос.

— Вы имеете в виду более слабый, чем у мужчины, организм?

— Нет. Всё гораздо проще. Физическая сила здесь ни при чём. Да и спорный это тезис… Но женщины более подвержены эмоциям. В момент последнего контакта с умирающим уничтожаются все ментальные и ауральные барьеры. Энергетические структуры двух волшебников — того, кто покидает этот мир и того, кто в нем остаётся, — сливаются в одно целое. Полное взаимопроникновение. Это как… — Крамер щёлкает пальцами, подбирая подходящее сравнение для иллюстрации своих слов, — как… сообщающиеся сосуды. И тогда в здорового человека проникает разрушительная энергия смерти. Ущерб, который потерпит принимающая сторона, прямо пропорционален длительности прикосновения. Но при этом здоровый человек делится своей драгоценной жизненной силой, забирает себе часть боли. И тем облегчает предсмертные муки умирающего. Вот такой парадокс, молодые люди…

Он разворачивается и идёт обратно к кафедре. Я сижу за первой партой и слышу его негромкое рассерженное восклицание: «Посторонний, дракклово семя!»

* * *

05.07.1969. Элишадер

…Аромат травы перемешивается со свежим запахом моря: неуловимым, солёным, беспокойным, заполняющим всё пространство вокруг — от нагретой солнцем земли до высокого, обнимающего меня неба, которое становится ближе каждый раз, как только качели, на которых я сижу, взлетают вверх.

Мне почти десять лет. Я уже чувствую в себе присутствие магии, но не знаю, что это именно она — мне никто не объяснил, что это такое, а сравнивать мне не с чем. Поэтому я уверена, что все мои сверстники тоже испытывают нечто подобное.

Пока это только живущее во мне тёплое облачко, которое я лёгким усилием воли могу перемещать по всему телу. Оно чутко улавливает любое настроение, заодно со мной во всех шалостях. Когда очень весело, меня с ног до головы будто наполняет гелием, и тогда кажется, что я вот-вот взлечу, как купленный на ярмарке шарик, оборву нить земного притяжения и понесусь ввысь.

Меня всюду сопровождает невидимый друг. Если я брожу по окрестностям, он помогает мне ловко взбираться на вершины холмов. Подхватывает на руки и подбрасывает в воздух, когда я начинаю прыгать и хлопать в ладоши, радуясь тому, что отсюда видна, как на ладони, вся деревня Элишадер. А вон там — старый, стоящий в стороне от других зданий, большой дом, где живут родители моей мамы.

А ещё я обожаю бабочек. Могу подолгу наблюдать за ними, любоваться тем, как тонко и изящно они устроены. Я никогда не бегаю за ними с сачком, как другие дети. И уж тем более презираю и осуждаю стремление некоторых взрослых пришпиливать беззащитных насекомых к картонкам и помещать их под стекло, сопровождая похороны очередного высохшего тельца надписью на латыни.

То, что живёт внутри, очень доброе и разделяет мою страсть, делая так, что бабочки совсем меня не боятся. Достаточно поднести палец к цветку, который облюбовала одна из них, как спустя несколько секунд летунья перебирается на него, смешно и щекотно касаясь кожи своими лапками. Она даёт возможность её рассмотреть и то сводит, то разворачивает невесомые крылья, чтобы я могла вдоволь насладиться нанесённым на них изысканным узором.

В моём представлении бабочка — самое таинственное существо. Для разума десятилетней, столь склонной к фантазированию девочки непостижим процесс превращения безобразной гусеницы, способной только ползать и без устали грызть листья, в удивительное создание, получающее способность летать. Более всего это похоже на волшебство из сказок: в зачарованном тёмном котле кокона, как в зелье колдуньи, растворяется уродство и рождается ошеломительная красота.

…Снаружи это простая чашка бирюзового цвета, ручка и основание которой блестят в утренних лучах золотой краской. Я бы и не обратила на неё внимания, если бы не рисунок бабочки внутри — я видела его мельком, когда мама во время уборки переставляла на полках буфета посуду.

Он-то меня и манит, и я хочу во что бы то ни стало рассмотреть его во всех подробностях. Но брать чашку в руки мне не разрешают. Мама боится, что я её разобью, а это всё, что осталось от старого фарфорового сервиза.

Но сегодня, когда она помогает бабушке ухаживать за цветником, я не выдерживаю мук любопытства. Подставив к буфету высокий стул, взбираюсь на него. Встав на цыпочки и балансируя, чтобы не упасть, с трудом нащупываю чашку. Тяну её на себя за ручку. Она сдвигается с места и, накренившись, едва не падает с полки, но я успеваю её подхватить.

Стоя на стуле, я любуюсь своей долгожданной добычей.

Внутри чашки на золотом фоне нарисован цветок лилии — белоснежный, резной, с рельефными прожилками и рыжими верхушками тычинок. Сердцевина усыпана мелкими, похожими на веснушки, коричневыми точками. Над лилией, расправив бархатисто-чёрные крылья, окаймлённые по низу светло-голубыми пятнышками, завис мотылёк. Он выписан художником так искусно, что выглядит живым. Мне даже кажется, что его крылья волшебным образом двигаются, и если к ним прикоснуться пальцем, то на нём останется след от мелких, похожих на пыльцу, чешуек…

Это острое ощущение хрупкой, мимолётной красоты запомнится мне на всю жизнь...

— Мэри! — строгий и очень недовольный голос матери выдёргивает меня из созерцательного состояния.

От неожиданности я резко вздрагиваю. Мои ладони сами собой разжимаются, и прекрасная чашка из тонкого фарфора летит вниз…

В одно мгновение я понимаю, каким будет неминуемый исход моего непослушания, и успеваю как следует перетрусить. Но происходит непонятное: чашка вдруг зависает в воздухе и невредимой приземляется на выложенный широкой плиткой пол кухни.

Но более всего примечательна реакция матери, которая бросается ко мне и, обняв, не ругает за проступок, а плачет от радости и что-то быстро и тихо бормочет, гладя меня по волосам. В потоке её сумбурной речи я от испуга могу разобрать только одно повторяющееся слово: «Наконец-то!»

Вскоре на шум приходит бабушка, которая, в отличие от меня, сразу понимает, что происходит. Она улыбается и с гордостью говорит:

— Я знала, что так и будет...

В тот же вечер, вернувшись в Портри, мы на закате выходим с мамой в сторону набережной и спускаемся к воде. На камнях, всего в нескольких ярдах от кромки прибоя, сушатся перевёрнутые вверх дном лодки. Тут же стоит скамейка с удобной спинкой, приятно нагретой за день солнцем, и тяжёлыми чугунными ножками, покрытыми слоем старой ржавчины. Пахнет мокрым деревом и гниющими водорослями.

Мама укутывает мои плечи широким палантином. Не отрывая взволнованного взгляда от моего лица, начинает рассказывать…

В тот вечер я впервые узнаю, что, оказывается, я не такая, как дети, с которыми учусь в одной школе и играю во дворе. Что мама, вся её семья, а теперь ещё и я — другие. Мы отличаемся от обычных людей тем, что можем делать разные странные вещи, которые считаются невозможными. Такие, как, например, в доме бабушки, когда живущей во мне силой я не дала разбиться старинной чашке. Мама говорит, что в будущем я постигну многие сложные и удивительные знания, когда отправлюсь в школу, где когда-то училась она сама.

— А папа? — вырывается у меня. — Папа там тоже учился? Вместе с тобой?

Выражение её глаз сразу становится серьёзным и печальным.

— Нет, Мэри. Папы в Хогвартсе не было.

— Почему?

— Потому что не все люди рождаются с такими способностями, как у нас.

— Но ведь ты можешь рассказать ему всё, что сама знаешь? Он ведь очень-очень умный и талантливый, ты сама говорила. Он учитель, сразу сообразит, что нужно делать!

— Даже если бы я сильно этого захотела, Мэри, у меня всё равно ничего бы не вышло, — вздыхает мама. — Это как… уметь летать. Птицы делают это легко и непринуждённо, а человек — нет, как бы ни старался. Он может только придумать аппараты, которые поднимут его в небо, но у него уже не вырастут настоящие крылья. Понимаешь меня?

Я киваю. Мне самой столько раз хотелось превратиться в птицу! Но даже в самых красочных фантазиях я осознавала, что сделать это наяву невозможно, потому что мы из разных миров.

Меня накрывает осознание собственной чужеродности в жизни обыкновенных людей — совсем не детское и гнетущее. Мне страшно задать следующий вопрос матери, но я всё-таки его задаю:

— Значит, папа не такой, как мы? Он ничего не знает о тебе, о бабушке с дедушкой? — Я перевожу дыхание. — И обо мне тоже?..

Мама отрицательно качает головой.

— Он ни о чём не догадывается. По крайней мере, сейчас.

— Почему же ты не открыла ему правду?

— Ему было бы очень тяжело и больно её постичь. Не в его характере понять и принять то, чего он не может рационально объяснить. Его родители и родственники тоже не смогли бы смириться с таким известием.

Мне не по себе и хочется зареветь от досады за бессилие мамы изменить ситуацию, от обиды за моего заботливого, весёлого отца. От того, что я сама должна стать чудной, непонятной для многих девочкой, на которую наверняка будут показывать пальцем, и тогда со мной перестанут играть мои нынешние друзья.

— Но ведь ты всё время была такой же, как он! Ты ни разу не показывала все те волшебные фокусы, о которых рассказываешь!

— Я полюбила твоего отца, Мэри. И поэтому выбрала его жизнь — простую и привычную большинству людей. Я добровольно отказалась от всего, что связывало меня с моим миром. Но это не значит, что я не тосковала по тому, что вынуждена была оставить!

Я зло сжимаю кулаки и отворачиваюсь.

— Лучше бы я сегодня разбила эту мерзкую чашку, а ты меня отругала! Тогда этого не было бы! И ты ничего бы обо мне не узнала!

Мама обнимает меня и крепко прижимает к себе. Её тёплые, ласковые губы касаются моего лба.

— Глупышка моя! Как же я счастлива, что твоё неуёмное любопытство заставило тебя её достать! Я ведь была уверена, что волшебство в тебе не прижилось — такое тоже бывает и считается несчастьем, наказанием… То, что сегодня произошло, в мире простых людей является настоящим чудом, Мэри. Магия, проснувшаяся в тебе, стихийно вырвалась наружу, когда ты испугалась. Но, если бы я не узнала о твоих способностях сегодня, они обязательно проявили бы себя ещё не раз. Уж поверь, такое не скрыть! В конце следующего лета тебе придёт вызов из Хогвартса, и ты отправишься туда учиться волшебству.

— Не хочу!!!

Я сопротивляюсь нарисованной перспективе изо всех сил. Мне жутко представить, что придётся покинуть родной дом и уехать куда-то далеко, в школу, где меня окончательно сделают… ненормальной!

Но мама только тихо смеётся над моими опасениями, а потом произносит:

— К тому времени я обо всём расскажу твоему отцу. Обещаю.

— А если после этого он бросит нас? Я знаю, так бывает, когда люди больше не хотят жить вместе.

— Ну что ты! Папа не станет тебя любить меньше. Он всё поймёт и примет. Ему теперь придётся это сделать, — обычно спокойные, мягкие глаза моей матери зажигаются неведомым мне жёстким огоньком. — В конце концов, не в каждой семье рождается чародейка…

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

Узкая, гибкая рука в желтоватых клеточках бескровной кожи, в редких тёмных волосках повыше длинного запястья, в тонких белых ниточках шрамов от давних порезов… Ей показалось? Или в самом деле эта холодная, безжизненная рука с крупными, угловатыми суставами, с синими зеркальцами очень коротко остриженных ногтей, окаймлёнными темными полосками попавшей под них запёкшейся крови, чуть дрогнула, отзываясь на прикосновение?..

Она глубоко вздохнула, чуть задержала дыхание, сосредотачиваясь. Спокойно перешла на мерный, глубокий диафрагмальный ритм, слушая тёплый разлив магии в собственном теле. Там, в глубине своего лона, где женщины умеют зарождать жизнь, с новым вдохом холодного чужого воздуха собрала тугой, пульсирующий лёгким светлым теплом сгусток энергии. Погнала живым светящимся огоньком по сердечному меридиану, заставляя вспыхивать ответным теплом телесные центры жизненной силы, которые в Индии называют чакрами. Вывела на правую ладонь…

— Возьми. Только не отказывайся, пожалуйста, возьми!..

И по навалившемуся вмиг томящему опустошению почувствовала: дар принят.

Его бесчувственные и ледяные ещё мгновение назад пальцы, как будто стали чуточку теплее. На запястье проступила через прозрачную кожу синяя жилка и задрожала серебристым шариком проснувшегося пульса.

На секунду ей показалось: сейчас он очнётся. Если бы только!.. А вдруг тогда в застывшем, отрешённом взгляде снова вспыхнет колючая, безотчётная детская злость? Рука отдёрнется, разрывая зыбкую связь. И хриплое дыхание вытолкнет с мучительным стоном прямо в её низко склонившееся над больничной подушкой лицо:

— Пошла прочь, дура гриффиндорская!!!

«Даже если так. Пусть так, Северус, пусть… Я давно простила мальчика, не умевшего быть слабым и не желавшего им даже казаться. Главное, ты живи».

Она ждала этой вспышки гнева, как самой большой радости этого мира. Но ничего не случилось. Только тот же хриплый вдох, словно на счёт «раз-два», мучительная пауза на грани вечности — и протяжный, стонущий выдох на «раз-два-три-четыре». Тот же лихорадочный, слабого наполнения пульс на посеревшем виске, под влажной, слипшейся от пота чёрной прядью. Те же черно-синие тени вокруг остановившихся полуприкрытых глаз, где ещё живут почти неразличимые — тёмное на тёмном — расширенные, увидевшие дорогу за грань зрачки…

Конечно… Она же просила, чтобы встретились. Вот он не и отвергает. Но и не принимает тоже.

«Ну, почему, почему я не могу ничего сделать?! По всем законам старого запретного обряда я должна была принять на себя хотя бы часть твоей боли, чтобы она отступила, отпустила измученное сознание, перестала парализовывать твою огромную волю, неизменную, гордую, стабильную как базальтовые скалы над водопадом Килт-Рок. И ты сам смог бы, наверное, выбирать: шагнуть ли с миром в неведомое или остаться здесь. Со мной… Почему я не чувствую твоей боли, не разделяю твоих видений, почему, Северус?..»

Она решилась:

— Прости, Северус, я должна снова это сделать.

Эта попытка, несомненно, будет стоить ей очень многого. И так за руку взяла, наплевав на все предостережения учёных мудрецов и великих колдомедиков о «проклятии последнего вздоха». Но нельзя же теперь врачу покинуть «особого пациента» на его страшной одинокой дороге!

Она склонилась ещё ниже и поймала взглядом его застывший взгляд. Не отпуская правой рукой его руки, осторожно взяла палочку в левую. Коснулась кончиком влажного виска с лихорадочно бьющейся артерией. И тихо шепнула:

— Легилименс!..

Этике колдомедицины не противоречит проникновение в разум бессознательного пациента, если информация, которую можно добыть этим все-таки очень жестоким способом, сумеет облегчить его состояние.

…Белый меловой утёс над огромным заштилевшим морем. Крохотный остров на горизонте с грязно-белой чёрточкой старинного створового маяка. С лазоревой высоты надраенным латунным блином сияет безучастное солнце. Знойный воздух упруг и неподвижен, как перед всеочищающей летней грозой. Ни ветра, ни чаек, ни одинокого паруса рыбачьего баркаса на тяжёлой, как столешница из бирюзы, мёртвой воде… Никого и ничего. Тепло, спокойно и… пусто.

Такие полуденные пейзажи летом можно увидеть по всему Миддленду. В каждом рыбачьем городке, что десятками разбросаны по белому побережью Метрополии. Из-за этих бледных столпов известняка древние поэты и прозвали Англию Альбионом.

Но почему, взирая на этот банальный, до краёв заполнивший мысли умирающего плоский образ, Мэри чувствует звенящую в летнем воздухе тонкую, почти неуловимую нотку обмана?..

Галлюцинация? Ложное воспоминание? Сознание, отравленное оглушительной дозой яда и зелий, полученных за последние сутки, формирует мыслеобразы вне зависимости от воли своего несчастного хозяина? Вряд ли. Галлюцинации обыкновенно сменяют друг друга, как кадры киноплёнки во время ускоренной перемотки. Они ярки, назойливы, стремительны и сумбурны. А здесь все слишком стабильно. Словно уже мертво.

Слишком прост, слишком реален, слишком повседневен этот пустой, ничем не примечательный штиль. Слишком тщательно выписан. Фотографичен. И слишком неподвижен. Как дипломная картинка студента маггловской школы изобразительных искусств, нарисованная с популярной фотооткрытки…

…А ведь, пожалуй, начинающий или, напротив, чересчур самоуверенный легилимент, проникая в чужой разум и наблюдая этот скучный летний полдень над спокойным, тяжко зеленеющим холодным морем, дальше просто не пробьётся. Ну, вспоминает человек в тяжёлый час милую сердцу малую родину, вот и затмило это несчастное море все прочие мыслеобразы и картины... Естественное дело — в определённых случаях.

«Мерлин всемогущий!.. Зачем?! Для чего? Тратить последние душевные силы на поддержание этого, в сущности, глупого, никчёмного окклюментального барьера, прячась от меня в тени фальшивой меловой скалы… Закрываясь от той, кто может тебе помочь… Ты и одной ногой на том свете хочешь остаться собой Северус? Да вот только ты ли это на самом деле?.. Забитый отверженный мальчик из нищего фабричного квартала Коукворта давно повзрослел и непростой своей жизнью заслужил то, что я хочу сейчас сделать.

А что я хочу? Только помочь. Только взять твою боль. Я осведомлена о всех последствиях, и, в конце концов, это, наверное, мой долг… Да, не мать, не сестра, не супруга и не ученица. Но — колдомедик и, говорят, неплохой профессионал. И ты принял это моё желание, не оттолкнул, не разрушил хрупкого сгустка моей жизненной силы в своей ладони. Значит, помощь моя тебе все-таки нужна. И что же ты — теперь?»

Она опускает палочку в карман. Не разрывая визуального контакта, осторожно касается горячими пальцами его виска.

— А если бы на моем месте была Лили, ты доверился бы ей?

Стеклянный небосвод над застывшим в штилевой истоме морем беззвучно трескается. Расплавленное солнце ртутной каплей стекает в море. Изломанные молнии раскалывают горизонт, и сквозь змеистые щели в исказившееся пространство врывается шелестящий, слабый голос, как вздох долгожданного ветра:

— Нет…

Внезапное осознание правды обрушивается на неё беспощадно, всесокрушающе, оглушительно. Использовав подаренную энергию для того, чтобы вырастить в сознании этот слишком элементарный для мастера бастион окклюменции — всё, на что сил хватило — её «особый пациент» всего лишь пытается защитить оставшуюся с ним в последний час целительницу от «проклятия последнего прикосновения».

…Ложный мыслеобраз разрушался, крошился, облетал невесомыми хлопьями пепла, как сожжённая картонная декорация. Но за осыпающейся стеной была пустота. Наспех выстроенный окклюментальный блок, которым Северус отгородился от чужого проникновения в свои воспоминания, и не думал исчезать. Вместо летнего полдня — облако пустого, серого, непроницаемого тумана. Без конкретных деталей. Не более — но и не менее…

И Мэри не могла сквозь него прорваться.

«Ты хочешь, чтобы я поверила, будто тебя уже нет?»

Но сам факт этой внезапной смены мыслеобразов неопровержимо свидетельствовал о том, что разум умирающего был сейчас невероятно силён. Он жил вопреки всему, боролся, пытался подчинить себе внешние обстоятельства. А это означало, что Северус всё ещё был в сознании, понимал и ощущал происходящее с ним, хотя внешне уже ничто на это не указывало.

Весь её прежний целительский опыт буквально кричал о том, что такого не может быть. В агонии нет ни логики, ни чувств… Переступающий границу миров не способен столь ясно и чисто творить, используя магию, создавать мыслеобразы и отвечать ими на её вопросы. Гиповолемия, шок, интоксикация — уже одного из этих трёх факторов должно было хватить, чтобы любое осознанное движение разума и души прочно оцепенело. Никто из живых у последней черты не стал бы расходовать скудные ресурсы угасающей жизни на окклюменцию. Для неё и здоровому-то волшебнику нужно приложить немалые усилия и умения!

«Зачем, Северус? Зачем это запредельное напряжение последних сил — отчаянное, бессмысленное и бесполезное?»

То, что она видела и ощущала, держа его остывающую руку в своей, кричало об одном. Он ещё здесь. И — мыслит, чувствует, защищается. Такую сверхъестественную живучесть разума можно было объяснить только одним фактором: феноменом последнего прикосновения. Внутри образовавшегося в ходе запретного ритуала энергетического поля, которое приняло в себя, столкнуло и сплавило ауры их обоих, творились невероятные, объективно невозможные вещи.

Магия текла через руку.

Её пальцы, обнявшие ладонь Северуса, были уже не просто горячими, а болели, как от ожога. Но она принимала эту боль как неизбежность и не разрывала образовавшейся связи. Она полностью отпустила себя, подчинившись своей интуиции. Чувствовала, как от её груди сначала поднимается к плечу, а потом спускается вниз по руке волна энергии, от которой кололо запястье и немела ладонь.

Тело и разум действовали заодно, жаждали помочь, подарить ещё несколько минут покоя. Но только встречного течения больше не было. Северус не хотел пропустить её поток и ещё раз принять дар жизненной силы. Выставленная им защита надёжно сдерживала натиск и действовала не только на ментальном, но и на физическом уровне, не позволяя испепеляющему магическому потоку вырваться из погибающего тела.

Она поняла, что не сможет пробиться на помощь к Северусу, если только он сам, по доброй воле, не снимет этот глухой, холодный запрет. Её «особый пациент» выстроил свои ментальные заслоны в надежде не только защитить целительницу от возможных последствий опасного для её жизни предсмертного магического контакта. Слишком гордый, он всегда принимал содействие за жалость — унижающую, растаптывающую достоинство. И теперь явно надеялся уйти в полном одиночестве — точно так же, как и жил.

«Неприкаянный, не приемлющий сострадания, отрешённый и закрытый от всех… И умирать — даже в муках — тебе не страшно. Ты думаешь, что уже всё сделал на этом свете, что написано тебе на роду. Ты считаешь себя никому больше здесь не нужным… Но есть я. И ты мне нужен! Так почему ты снова пытаешься всё решить за меня? Зачем раз за разом отвергаешь попытки до тебя дотянуться?

Всю мою жизнь я пыталась представить, что было бы с нами, если бы тогда, в юности, ты не оттолкнул влюблённую в тебя наивную девочку. Я не претендовала на место твоей Лили даже в самых смелых мечтах, но хотела быть рядом — другом, который в тяжёлую минуту сумеет помочь и поддержать...

Этой девочке нужно было повзрослеть, осознать полное крушение своих надежд и смириться с собственным поражением, чтобы на время одержать верх над чувствами — глупыми, иррациональными, безжалостными. Вот только после борьбы с собой сил на забвение у неё уже не осталось…

Быть рядом. Наверное, я просила и прошу слишком многого… Нет более обманчивых надежд, чем те, что владеют любящим человеком. Чем нереальнее созданные картины, тем они слаще, и тем сокрушительнее падение. Ты ведь тоже это знаешь, верно?.. Но, пожалуйста, позволь мне хотя бы сейчас быть рядом с тобой! Не к сердцу твоему взываю, а к разуму! Ответь, как мне жить дальше, если даже на пороге смерти ты вновь не оставляешь мне шанса стать ближе к тебе — хотя бы на короткий миг?..

Ты так ничего и не понял, Северус! Я прошу тебя — единственный раз в жизни! — довериться мне. Ты не рискнул сделать заложницей своей правды Лили, которую любил и берёг. Но зачем ты церемонишься со мной? Ведь я для тебя никто, всего лишь полустёршееся лицо — одно из многих — на старой школьной колдографии. И меня не отравит яд, который содержится в твоих воспоминаниях и не даёт тебе спокойно уйти».

Она закрыла глаза и сосредоточилась, вызывая в памяти картины собственного прошлого, мысленно снимая запреты с самых неприглядных из них. И если разум Северуса всё ещё жив, способен впитать в себя и осмыслить чужую правду, пусть он увидит её такой, какая она есть на самом деле. Не безвинной жертвой, какой он мог её себе вообразить и взрастить на этом основании комплекс вины перед ней, а женщиной, которая и сама была способна умышленно причинять боль и слишком часто своими лучшими побуждениями мостила дорогу в персональный ад, затрагивая по пути хороших и ни в чём не повинных людей…

«Если можешь — смотри! Хотя я знаю, можешь. Мысль жива, если ещё способна защищаться».

* * *

26.12.1980. Академия Колдомедицины

— Мэри, можно тебя? — рядом вырастает Руперт Остин.

Взлохмаченный, он одет в потёртые джинсы и свитер с нелепым вязаным оленем на нём. На лукавом лице — трёхдневная щетина. Он не пропускает ни одной студенческой пирушки, не прочь приволокнуться за хорошенькой девушкой, выпить в компании друзей, но при этом непостижимым образом успевает совмещать развлечения с учёбой, оставаясь лучшим на нашем курсе. Его мечта — стать реаниматологом в больнице Святого Мунго, самом старом и известном лечебном учреждении магического мира.

— Да, Руперт?

Я откладываю книгу и поднимаюсь с дивана ему навстречу, увидев рядом с Остином симпатичного парня в слишком строгом для молодёжной вечеринки костюме. У него открытое лицо и густые каштановые волосы. Большие серые глаза смотрят на меня тепло и ласково. Он похож на добродушного медведя из детской сказки о Беляночке и Розочке: высоченный, широкоплечий, сильный. Невольно думаю, что если такой великан обнимет, хрустнут все кости…

Я вспыхиваю. Не хватало ещё, чтобы незнакомец прочёл мои мысли.

— Видишь? — сокурсник обращается к своему спутнику и подмигивает. — Народ веселится, а она с книжкой, как какая-нибудь очкастая первокурсница перед экзаменом. — Эй, дорогуша, сегодня Рождество! Веселись!

— Если я не танцую на столе или не лежу под ним, это не значит, что я скучаю, Руперт.

— Кто бы сомневался! Учись она вместе с нами в Ильверморни, ей прямая дорога была бы в Снейкхорн. Влилась бы туда, как родная!

Знакомый Остина согласно кивает, и в его серых глазах появляется выражение заинтересованности. Я вижу, что нравлюсь ему, и он даже не думает этого скрывать.

— В сущности, леди, вы можете расценить слова вашего друга как комплимент, поскольку Снейкхорн из года в год собирает лучшие мозги со всей Америки. Остальным факультетам приходится довольствоваться тем, что остаётся…

— Хочешь сказать, что, в отличие от «рогатых змеев», у нас, на Гром-птице, учатся одни тупицы? Вот же предатель, мокрых докси тебе за шиворот! Хотя… если судить по тому, что мы там вытворяли, ты не так уж и не прав. Кстати, я хочу познакомить тебя… Мэри, это мой лучший друг, Джерри Монтгомери. Между прочим, вот такой парень! — Руперт поднимает вверх большой палец и не без сожаления говорит: — Ему родиться бы лет на триста или даже пятьсот раньше. Чтобы в бой с копьём, сразить, как его предок, короля на рыцарском турнире или отправиться открывать новые земли. На худой конец, пиратством промышлять, грабить галеоны. А вместо этого юридическая практика, официальный костюмчик и в радиусе ста миль — обожание всех чистокровных мамаш, лелеющих матримониальные планы.

— Перестань, — Джеральд заразительно смеётся. — Зачем ты заранее пытаешься очернить меня в глазах девушки?

— Ни разу! Говорю только правду и ничего, кроме правды! Знакомься, это Мэри, самая классная девчонка на нашем курсе. Заучка немного — что есть, то есть. Но отчаянная. Опасная и неприступная, как Форт Нокс. Наша факультетская Медичи. Так что ты с ней того… осторожней. А то ненароком прилетит в тебя старое проклятие, пущенное старушкой Екатериной в твоего пращура Филиппа.

— Медичи? — переспрашивает Джеральд, не отрывая внимательного взгляда от моего лица.

Я улыбаюсь и ловлю себя на том, что мне очень легко с ним разговаривать. В его внешности, улыбке и, особенно, глазах, есть что-то удивительно располагающее.

— Это всё Руперт. Он обожает давать окружающим дурацкие прозвища. А это приклеил ко мне из-за моего пристрастия к изучению ядов. Говорит, что мои познания в данной области несколько веков назад оказались бы неоценимыми при любом монаршем дворе Европы.

В этот момент Остина зовут, и он, крикнув кому-то, что сейчас подойдёт, произносит:

— Я вас оставляю, ребята. Мэри, если тебе этот ходячий юридический справочник покажется невыносимо скучным, ты знаешь, где меня найти…

05.08.1982. Портри

«Почему мы готовы безропотно сносить любую боль от любимых — и в то же время безжалостно ломаем тех, кто осмелился полюбить нас самих, Северус»?

Громкий и протяжный звук волынок сливается с хором людских голосов. Толпа пестрит тартанами известных шотландских кланов, представители которых съехались на свадьбу потомка старинного и чистокровного магического рода.

Мне кажется, что всё происходит не со мной.

Я будто нахожусь внутри огромного калейдоскопа, где вращаются и перекатываются с места на место цветные стекляшки. Они беспрестанно поворачиваются разными гранями, составляя всё новые и новые узоры.

Наша встреча на студенческой вечеринке… Настойчивые ухаживания Джеральда... Его отъезд в Америку... Частые письма, регулярно прилетающие ко мне через океан, наполненные искренней любовью, согревающие, поддерживающие, дающие возможность забыться и освободиться от гнетущей тоски по Северусу… Его возвращение в Британию и предложение замужества… Мои недолгие колебания и, наконец, согласие…

Представление родственникам с обеих сторон в качестве жениха и невесты…

Официальная помолвка... Кутерьма свадебных хлопот…

Я знаю, что обманываю себя. Что не с Джеральдом я хотела бы стоять под украшенной белыми цветами свадебной аркой. Но если мне уже не суждено сделаться счастливой с тем, кому отдано сердце, так не лучше ли стать женой достойного человека, к которому, по крайней мере, я испытываю искренние дружеские чувства?

Джеральд крепок физически, по-мужски очень привлекателен и надёжен, наверняка будет хорошим отцом моим будущим детям.

Он неотразимо выглядит в большом килте и национальной рубашке, которую я, по старой традиции, подарила своему жениху на свадьбу. Через его левое плечо перекинут конец клетчатой ткани, прикреплённый к короткому жакету. Поверх моего нежно-кремового платья тартан клана Монтгомери. Знак того, что я отныне принадлежу роду Джеральда. Лента той же расцветки украшает мой скромный свадебный букет.

Сияющий от радости, взволнованный Джеральд наклоняется и прикрепляет к моему платью свой подарок — простую, но очень старую серебряную брошь в виде двух сердец, увенчанных короной. Это не только символ его любви ко мне, но и фамильный, передающийся из поколения в поколение оберег для будущих наследников, предназначенный для защиты их от сглаза и вредоносных чар. По традиции, которую чтят все старые шотландские семьи, этой брошью я должна буду скрепить пелёнки нашего с Джерри первенца, чтобы, по древнему поверью, его не подменили проказливые феи.

Для принесения брачных клятв мы, сговорившись заранее, берём произведения Элизабет Браунинг.

Джерри в восторге от моего предложения, которое кажется ему трогательным и очень поэтичным. Мой жених и не подозревает, что оно продиктовано холодным расчётом. Говорить заученными фразами проще, они позволят мне не сбиться, когда придётся обмануть его, наших родственников и всех гостей, прибывших на церемонию бракосочетания. И всё же я не хочу ранить чувства Джеральда явной фальшью.

Он берёт меня за руки и произносит свою клятву с интонацией, от которой на мои глаза почти наворачиваются слёзы раскаяния:

— Как я тебя люблю? Люблю без меры.

До глубины души, до всех её высот,

До запредельных чувственных красот,

До недр бытия, до идеальной сферы.

До нужд обыденных, до самых первых,

Как солнце и свеча, простых забот,

Люблю, как правду, — корень всех свобод,

И как молитву — сердце чистой веры.

Люблю всей страстью терпкою моих

Надежд несбывшихся, всей детской жаждой;

Люблю любовью всех моих святых,

Меня покинувших, и вздохом каждым.

А смерть придёт, я верю, и оттуда

Тебя любить ещё сильнее буду.

Я чувствую устремлённые на нас взгляды: радостные, подбадривающие, тёплые. Меня начинает бить дрожь. Как страшно мне в эту секунду! Потому что сейчас предстоит уверенно, не дрогнув ни единым мускулом, солгать Джеральду, всем этим людям, желающим нам счастья, и самой себе.

И в этот сложный момент я ощущаю ободряющее движение сильных, горячих пальцев жениха, словно он говорит: «Не бойся, я рядом, я всё пойму и поддержу тебя, что бы ни случилось».

Я смотрю в его глаза, стараясь обрести в них защиту: так ищет закрытую бухту корабль, спасающийся от надвигающегося шторма. Этой короткой передышки мне хватает, чтобы снова прийти в себя и начать декламировать. Мой голос, сначала слабый и неуверенный, крепнет с каждой произнесённой фразой:

— Уж если любишь, то люби лишь ради

Самой любви меня. Не только за

Улыбки свет, красивые глаза

И речи нежные, — за мысль во взгляде,

Что так близка тебе и очень кстати

Пришла ко мне, как в душный день гроза.

Изменчиво всё это, мой вздыхатель,

Изменчив ты и, — что вчера сказал,

Сегодня — ложь. И не люби, не надо,

Из жалости перед слезой моей -

Забудешь слезы, утешенью рада,

Что долго длясь, любовь убьёт скорей!

Люби меня одной любви лишь ради,

Люби всю жизнь, до окончанья дней.

Сердце сжимается от ощущения совершённой непоправимой ошибки.

Что же я делаю?! Неужели никто не видит, что со мной происходит? В моих словах нет правды, я совсем не люблю Джеральда! Он мне лишь друг… Разве я смогу сделать его счастливым?

Я обвожу беспомощным взглядом расположившихся на скамейках оживлённых людей, ожидая, что кто-нибудь из них непременно уличит меня во лжи и громко крикнет, что нужно немедленно всё остановить и прекратить этот затянувшийся, постыдный фарс.

Но гости словно ослепли все до единого. Они одобрительно шумят, хлопают в ладоши. Толстяк в первом ряду — кажется, дядя Джеральда по отцовской линии — от восторга топает ногами и бьёт себя по ляжкам.

Никем не прерванная церемония продолжается дальше. Звучат традиционные вопросы регистрирующего брак чиновника Министерства, и мы с Джерри даём согласие хранить супружескую верность в болезни и здравии, богатстве и бедности…

Мы говорим «да» друг другу и той неизвестной жизни, в которую скоро вступим.

Нас объявляют мужем и женой…

…Но по-настоящему мы становимся супругами лишь за час до полуночи. В освещённом ущербной луной круге, очерченном чередой изгрызенных временем и ветрами столпов древнего дольмена. В месте силы, где магия невидимыми родниками сочится из трещин векового камня.

Здесь это не называется свадьбой. Handfasting, соединение рук — добровольная жертва крови и плоти, обряд соединения двоих волшебников в единую семью, залог равноправного союза…

Мы выходим в круг босыми, зябко ступая по притихшей ночной земле, облачённые в простые некрашеные льняные рубашки — длинные, до пят. Такие в незапамятные времена носили лишь дети и новобрачные. Я распускаю волосы, украшенные теперь лишь простым венком полевых цветов.

Джеральд перехватывает густую шевелюру кожаным ремешком, у его виска болтается короткий шнурок с волчьим клыком — знаком принадлежности к великому роду охотников, воителей и чародеев.

Мы не преклоняем колен — здесь это не требуется. Не повторяем за доверенным свидетелем, моим дедом, каких-либо стандартных клятвенных формул. Стоя под вечной луной, в центре круга у алтарного камня, мы отвечаем только на один вопрос:

— Готовы ли вы, дети мои, сделать друг друга счастливыми?

— Готов! — выдыхает Джеральд звонко и искренне. И эхо его голоса долго гаснет, перебегая от одного холодного камня к другому по всему кругу стоунхэнджа.

— Готова! — тихим вздохом отвечаю я. И под щекочущим лоб жёсткими травинками венком назойливо и горячо пульсирует мысль: «Даже если твоё счастье будет не со мной».

Я буду уважать супруга. А доведётся принести от него детей — воспитаю их ответственно и честно. Но любить… Сердце у человека лишь одно, Джеральд!

Старик подаёт ему крохотный, не длиннее пальца, старинный нож, кованый вручную. Рукоятью служит отделанный серебряной инкрустацией белый рог. По серебряным нитям пробегает лунный луч. Когда-то давным-давно, веков десять назад, наверное, шотландский кузнец-друид взял кончик рога жертвенного козла, окончившего жизнь на этом алтарном камне. И сделал этот нож, чтобы с его помощью дочери клана, посвящённые в тайны магии, приносили себя в жертву другим волшебным домам Британии.

Джеральд срезает прядь своих волос. Накалывает руку, чтобы показалась капля крови. Протягивает нож мне, чтобы я сделала то же самое. И две руки, правая — Джеральда, левая — моя, в неверном свете лунного луча простираются над алтарным камнем.

Дед непослушными узловатыми пальцами распускает узел на моём поясе. Крепко связывает им наши руки, обвивая запястья.

— Живите в мире и согласии, дети мои, и пусть внуки внуков ваших поминают добрыми словами ваши дела, пусть кровь ваша питает их сердца, пусть вечно продолжается на земле род ваш и сила его…

Мы сливаемся в поцелуе. Горячие, мягкие губы мужа согревают мой неотзывчивый, пересохший рот.

Старик — без палочки и без чеканного латинского Инсендио — одним движением руки возжигает на камне оранжевую кисточку огня, и две пряди волос исчезают в ней, превращаясь в невесомый пепел.

По связывающему руки поясу течёт, постепенно нарастая, тугая волна тепла. Покалывает пальцы. Магия места силы откликнулась на старый обряд, признала молодых, ознаменовала наше единение. Ритуальный нож рассекает пояс. С лёгким потрескиванием рукотворный огонь пожирает упавшую на алтарь льняную ленточку.

«Так и жизнь, убегая с течением лет, лишь безжизненным пеплом слетает на землю».

Отныне наши руки связывает только невидимая магическая нить. Лишь она и наши безмолвные обеты будут определять прочность отношений, позволяя нам оставаться вместе ровно столько, сколько сможем — благодаря нашей собственной свободной воле. Тем и отличается брак, венчанный в церкви или записанный в метриках, укрытых в архивах всесильного Министерства, от брака, заключённого по законам магического естества.

Последний ритуальный момент — взяться за руки и вместе прыгнуть через подвешенную невербальным левитирующим заклятьем на уровне колен старую метлу. Символ пересечения границы меж прежней девичьей жизнью юной ведьмы и новой жизнью добропорядочной замужней чародейки. Смысл его прост: за мужем — хоть без метлы в небеса! Опираясь на крепкую медвежью лапу Джеральда, я шагаю через метловище. Ритуальное одеяние высоко задирается, обнажая матово светящееся в лунном свете колено. Мой дед качает головой: непорядок, с левой ноги прыгнула внучка, не в единый шаг с супругом!

* * *

07. 03.1983 Портри.

«Мы мстим нелюбимым за неуместность и ненужность их чувств. Отсутствие надежды делает нас тяжелобольными, и мы заражаем безысходностью тех, кто пытается нас отогреть».

— Это девочка, — шепчет Джерри мне прямо в ухо. Он стоит за спиной, и его вытянутые руки прижаты к моему животу. Даже удивительно, что сильные ладони, которыми впору гнуть подковы, могут быть такими деликатными и нежными.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво, с ноткой недовольства, спрашиваю я.

— Чувствую, — произносит он.

В следующий момент я ощущаю мягкое скользящее движение, как будто внутри меня выгнул спину ласковый котёнок. За ним следом толчок. Ребёнок в моей утробе отвечает отцу согласием! Неужели и правда — девочка?

— Можно, Мэри? Пожалуйста!

Джерри обходит меня и опускается на колени, прижавшись ухом к выпирающему из-под ночной сорочки животу. Он осторожно начинает поглаживать его ладонями, чутко прислушиваясь к малейшему движению внутри.

Его глаза сияют, и мне невыносимо смотреть на его тихую, горделивую радость.

— Джерри, ну что за мальчишество!

Мне неприятен его порыв. Я убираю руки мужа и отстраняюсь.

Последние месяцы я часто раздражаюсь на Джерри по пустякам. Он спокойно принимает перепады моего настроения, списывая нервозность и резкость в общении с ним на особенности состояния беременной женщины. А мне чрезвычайно действует на нервы такая безропотность, и приходится всё чаще сдерживать себя, чтобы не наговорить ему грубостей.

Я бы предпочла, чтобы он куда-нибудь уехал и оставил меня дожидаться родов в одиночестве. Беременность протекает тяжело, частые обследования в больнице и масса вошедших в мою жизнь ограничений выводят из себя.

Как же я жалею, что поддалась на уговоры мужа родить! И зачем он только вынудил меня сохранить ребёнка? Я всё равно не чувствую к ещё не рождённому младенцу ничего, кроме неприязни.

Но всё меняется спустя три месяца, когда после суток родовых мук мне на живот кладут новорождённую дочь. Ещё оглушённая пережитой болью и усталостью, балансируя на грани беспамятства, я обхватываю девочку руками.

Ох, и измучила же она меня!..

Нелепое существо, совсем не похожее на нас с мужем. Жалкое, мокрое, со слипшимися рыжеватыми волосками на голове. Сморщенное маленькое лицо с плаксивым ртом, бессмысленные голубовато-серые глаза. Крохотные пальцы, к которым страшно прикоснуться, кукольные ступни, щиколотки, которые, кажется, можно сломать неловким движением.

Не заливается криком, не чмокает губами, не тянется инстинктивно к груди, а только молча лежит и словно ждёт, приму я её или нет. Она уже здесь, пришла в этот мир, плоть от моей собственной плоти. Но уже в первые минуты своего существования она выглядит такой отстранённой, несчастной, потерянной. Мне до слёз знакома похожая отстранённость — я видела её у мальчика, на котором будто лежала печать нелюбви…

Меня пронзает острая, похожая на электрический разряд, жалость к дочери, вслед за которой приходит понимание: роднее, ближе этой малышки у меня уже никого и никогда не будет.

* * *

09.01.1993. Портри

«Мы не можем простить нелюбимым несправедливости нашего личного фиаско и их желания проникнуть в ту область, где единолично царствует нарисованный нами дорогой образ, которому мы поклоняемся с рвением фанатиков».

Два смутных силуэта, мужской и женский, выступают из небытия, как будто под действием неведомой магии оживают на тёмной стене прежде неподвижные мраморные барельефы. Фигуры полностью обнажены, но их наготу заботливо скрывают качающиеся в воздухе полосы серого слоистого тумана.

Изображение понемногу становится резче, и я различаю во влюблённой паре себя и Северуса...

Моя голова покоится на его груди. Глаза закрыты в блаженном изнеможении. Он прижимается губами к моему виску и начинает неторопливо перебирать мои волосы, которые то сминаются под его осторожными ладонями, то невесомо струятся по ним.

Внезапно я отстраняюсь от него, будто не веря, что он действительно рядом и не растает туманом, не утечёт с первыми лучами солнца. Я медленно обвожу пальцами его высокие скулы, касаюсь бровей, век, ресниц, обрисовываю резкий контур губ и острого подбородка. Так делают слепые, чтобы запомнить черты лица и запечатлеть в сознании уникальный образ, создать оттиск с пустоты.

В каждом жесте — неразрывно слитая с отчаянием любовь, желание как можно дольше удержать его рядом с собой, помешать ему исчезнуть. Словно из нас двоих только я по-настоящему живая, а он — призрак, ненадолго обрётший плоть и кровь, чтобы прийти на мой настойчивый зов из царства теней…

…Я просыпаюсь в своей постели и в первый момент не могу понять, что произошло. Часть моей души ещё находится там, в идеальном мире, нарисованном фантазией. Я всё ещё грежу. Вот только почему пришедшие картины такие невозможно реальные? Это не хаотичное смешение красок и ощущений, которое присуще большинству снов. Нет!

По моим щекам безостановочно текут слёзы, и, как сумасшедшее, колотится сердце. То, что я пережила во сне, было настолько сильным, что эти новые эмоции почти невозможно вынести, как и внезапную потерю исчезнувшей иллюзии.

Никогда прежде я не ощущала такого абсолютного, такого всеобъемлющего счастья, для которого достаточно лишь видеть любимого человека, иметь возможность прикоснуться к нему с невинной лаской. Никогда ещё я так не растворялась в нежности, которая затопила меня всю, проникла в каждое движение, дыхание, прояснила мысли, на короткое время даровав состояние покоя и полной гармонии с самой собой и миром.

И ещё ни разу я не чувствовала такого горького, страшного опустошения, как будто жизнь во всём многообразии красок вдруг схлынула, подчинившись чьей-то злой воле и оставив после себя выжженную пустыню и пепел.

«Мы не даём нелюбимым возможности что-либо изменить в нашей жизни и тем крадём у себя последний шанс стать счастливыми. А если всё-таки решаемся рискнуть, то заранее не верим в счастливый исход. И ничем хорошим это не кончается. Ни для них, ни для нас самих… Мы — искалеченные ментальные ампутанты, терзаемые фантомными болями».

— Кто он? — в голосе Джеральда столько напряжения, что он кажется стеклянным.

— Ты о чём?

Я недоумевающе поворачиваюсь к мужу и встречаю его немигающий, внимательный взгляд. Под ложечкой сосёт от нехорошего предчувствия.

— Мэри, я спрашиваю, кто такой Северус, — всё тем же неестественным, замороженным в стекло тоном повторяет он. — Я хочу знать, кто тот человек, имя которого моя жена уже в который раз произносит во сне.

Я впервые не знаю, что ему ответить, и потому молчу. Его слова застигают меня врасплох. Однако, несмотря на неприятное ощущение от разоблачения моей тайны, которого я подспудно ждала уже несколько лет, сейчас я испытываю странное облегчение.

В самом деле, не думала же я о том, что смогу бесконечно скрывать от Джеральда любовь к другому мужчине? Я честно держалась, старалась быть хорошей женой, заботилась о нём и дочери. Но в глубине души я всегда знала, что рано или поздно правда всё равно выплывет наружу.

Всему виной — мои сны, в которых я позволяю себе чувствовать. Та область бессознательного, над которой не властны ни мои безуспешные попытки жить обычной жизнью, ни приличия, ни разум.

Их приход невозможно предугадать. Они возникают яркими вспышками, и я жду их появления со стыдом и нетерпением. Невероятные по силе и накалу эмоций, они то дарят надежду, истязая сладким самообманом, то приносят минуты близости с любимым человеком, когда всё моё тело, ликуя, превращается в звенящий наслаждением оголённый нерв, то терзают жестокой безысходностью, и тогда, просыпаясь, мне больше не хочется жить.

Так случилось и сегодня ночью.

…Я нахожусь у подножия высокого холма, покрытого пучками пожухлой прошлогодней травы, подтаявшим, рыхлым снегом и мелкими острыми камнями. Наверху, скрестив руки на груди, стоит Северус. Такой, каким я запомнила его в последнюю встречу: отрешённый, молчаливый, равнодушный. Мне нужно, во что бы то ни стало нужно добраться до него и рассказать о своей любви. Объяснить, что я не мыслю без него своего существования. И тогда — я это точно знаю — в моей жизни всё обязательно изменится.

Сначала мне кажется, что подъём не такой крутой, и я сумею преодолеть его быстро, но не тут-то было! Босые ноги глубоко проваливаются в колючий снег. Камни заставляют меня раз за разом оступаться, падать, съезжать вниз по склону. И даже если мне удаётся сделать несколько шагов вперёд, Северус почему-то не становится ко мне ближе.

Тогда я опускаюсь на колени и начинаю ползти на четвереньках, помогая себе руками. Я не обращаю внимания на то, что моя одежда уже промокла насквозь и превратилась в разодранную в нескольких местах тряпку, что пальцы сводит от холода, а ладони исцарапаны до крови.

Неимоверными усилиями, делая рывок за рывком, мне всё-таки удаётся достичь небольшого уступа. Я поднимаю голову, встречаюсь взглядом с Северусом и радостно улыбаюсь, ожидая, что он вот-вот протянет руку и поможет забраться к нему наверх. Но он только наблюдает, и его будто забавляют мои упорные попытки преодолеть все препятствия, чтобы соединиться с ним.

Внезапно на его губах появляется издевательская усмешка, словно он готов расхохотаться над моими тщетными усилиями и глупыми надеждами. И в тот же самый миг я срываюсь, лечу вниз по склону, кувыркаясь через голову. Через несколько секунд я растягиваюсь у подножья холма, откуда и начинала свой злосчастный путь. Жалкая, грязная, растрёпанная, полубезумная, я раз за разом зову Северуса, умоляю его помочь, но на вершине уже никого нет…

— Мэри, я жду ответа, — вклинивается в моё сознание голос мужа. Требовательный, раздражённый. Лишний.

— Ты действительно хочешь это знать? Хорошо, я скажу тебе, — я чувствую себя безмерно усталой. — Это человек, которого я люблю. Давно, ещё со школы. Я всегда его любила.

Смысла лгать больше нет, хотя я прекрасно вижу, что своим признанием не только делаю больно Джеральду, но ещё, возможно, ставлю крест на будущей совместной жизни с ним.

— Вы… любовники? — после долгого молчания почти спокойно спрашивает он.

Я отрицательно мотаю головой.

— Между нами ничего не было, если ты об этом. И не будет.

— Значит, первая юношеская любовь?

Джеральд неуверенно улыбается. Кажется, он даже готов вздохнуть с облегчением — от того, что всё оказалось не так плохо, как он себе вообразил.

— Да. Первая. И единственная... Прости меня, Джерри.

Вот и всё. Я наконец-то сказала и сделала то, на что, наверное, нужно было решиться раньше.

В глазах Джеральда медленно проступает понимание. Он шокирован моими словами. Но более всего тем, что я совсем не пытаюсь изворачиваться, юлить и не хочу солгать даже тогда, когда он с распростёртыми объятиями готов принять мою ложь — ради самообмана и спасения хрупкого, ускользающего миража счастливой семьи.

Не зная, что ещё можно сказать или сделать в такой ситуации, он поднимается с кресла, устало распрямляется и выходит из комнаты.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Погруженная в тягостные воспоминания, она чуть не пропустила момент, когда холодные пальцы неуловимо дрогнули в её ладони.

— Северус?..

В ответ — короткий хриплый вздох. Стон, впрочем, совершенно беспощадно подавленный.

— Больно?..

Левой рукой она осторожно погладила его висок, чувствуя тонкую ниточку лихорадочного пульса под пальцами. И внезапное видение далёкого осеннего дня, дня их общих воспоминаний, взорвалось в её сознании.

* * *

01.09.1971. Хогвартс

Мириады свечей, парящих над столами меж полом и высоким, сводчатым потолком, принявшим облик вечернего осеннего неба. Сотни взволнованных лиц…

Сухощавая высокая дама в зелёном, просившая называть себя «профессор Макгонагалл» выкликает первоклассников по списку.

— Абрахамс Агата!

Смуглая девочка с тремя десятками цветных заколок в мелких темных кудряшках взбирается на высокий табурет, выставленный у директорской трибуны, на всеобщее обозрение. Прямо на заколочки приземляется огромная остроконечная мятая шляпа в заплатах, сползает девочке на глаза. Мгновение тишины… И — каркающий, громогласный возглас, летящий, кажется, прямо из-под потолка:

— Равенкло!!!

— Поздравляю, Эгги! — Улыбается Макгонагалл, — вы попали к нашим славным умникам и умницам, ваш стол — справа, ваш декан — профессор Флитвик…

Эгги Абрахамс таращит лиловые глаза на усатого очкастого чудака с большими ушами за профессорским столом. Тот — почти одного роста с ней — встаёт на стул, чтобы его было всем видно, картинно кланяется своей новой ученице, взмахивает волшебной палочкой. Строгий чёрный галстучек на тонкой шее Эгги меняет цвет на лазоревый в сверкающую металлизированную полосочку. Справа дружно рукоплещет весь состав факультета Равенкло.

— Эйвери Мэттью!

Полноватый блондинчик шествует к трибуне смешной, натянутой походкой. Неуверенно взбирается на шаткий табурет. Закрывает глаза…

— Слизерин!!! — рокочет Шляпа.

Слева за длинным столом сдержанно и ритмично отбивают ладошами овацию школьники с зеленой отделкой мантий.

— Блэк Сириус!

Давешний нахальный кудрявый пацан, что цеплялся к нам с Лили в поезде, прежде чем шагнуть к табурету, громко шепчет:

— Спорнём на три кната, что попаду на Гриффиндор?..

— Попадешь… в пруд с гриндилоу, вверх тормашками! — сквозь зубы шёпотом ответствую я. И тут же опускаю глаза под жёстким взглядом профессора Макгонагалл.

Всего-то ничего пообщались, но как же мне успел осточертеть этот Блэк!!! Шляпа, однако, проявляет с его мнением удивительную солидарность и громко каркает, едва коснувшись буйной шевелюры нахала:

— Гриффиндор!!!

«Ладно, пруд пока откладывается… Но только на время, Сириус Блэк!»

— Боунс Арнольд!

Рослый, длинношеий мальчик, стриженный «под ноль», стискивает правой рукой спрятанный под мантией оберег. Решительно шагает вперед.

— Хаффлпафф! — после минутных раздумий выдыхает Шляпа.

Галстук Арни тут же меняет цвет на чёрный с золотом. Стриженый разочарован. Уши его алеют… Но над его факультетским столом уже летают восторженные возгласы, слышатся аплодисменты — и на пухлых телячьих губах парня расползается улыбка…

— Эванс Лили!

Ты незаметно стискиваешь мою руку под чёрной полой форменного плащика. Поднимаешь на меня глаза. Я чувствую, как дрожат твои колени, как под новенькой школьной формой отчаянно колотится твоё сердце. Когда ты делаешь первый шаг к злосчастному табурету, успеваю шепнуть:

— Не бойся!..

Профессор Макгонагалл опускает Шляпу на солнечное облако твоих волос.

— Гриффиндор!!! — и парящие свечи замирают под потускневшим искусственным небом. У меня перехватывает дыхание. Я слышу собственный голос:

— Не-ет…

Поджав губы, ты стягиваешь с головы Шляпу и отдаёшь учительнице. Шляпа шевелится, будто живая, что-то ворчит темной складкой суконного рта, шелестит заплатами…

— Иди же, Лили, тебя ждут твои друзья! — профессор Макгонагалл легонько подталкивает тебя к бушующему приветствиями столу Гриффиндора. Ты бежишь туда, но по пути внезапно останавливаешься и грустно смотришь мне в глаза…

Галстук у тебя уже изменил цвет на алый с золотом.

Твой растерянный и чуть виноватый взгляд я вижу и тогда, когда Сириус подвигается на скамье, приглашая тебя присесть рядом. Но ты садишься спиной к нему, продолжая смотреть на меня, бесконечно смотреть, смотреть…

Распределение продолжается. Но звуки большого мира долетают до меня, как сквозь плотный ватный кокон. Как будто зимнюю шапку на уши натянули…

— Ловкрафт Дэниел!

— Хаффлпафф!

Люпин Римус!

— Гриффиндор!

— Макдональд Мэри!

— Гриффиндор!

— Мальсибер Эрнл!

— Слизерин!

— Найджелл Анна!

— Хаффлпафф!

— Нортроп Канторус!

— Равенкло!

— Петтигрю Питер!

— Гриффиндор!

— Перкинс Дайана!

— Хаффлпафф!

— Поттер Джеймс!

— Гриффиндор!

— Квиллье Констанция!

— Хаффлпафф!

— Роули Торфин!

— Слизерин!

— Снейп Северус!..

…Шаткий табурет скрипит подо мной, как рассохшиеся доски тех самых качелей в твоём дворе, у которых я впервые рискнул с тобой заговорить. Зал плывёт перед глазами. Шляпа нахлобучивается неожиданно плотно, волосы лезут в глаза.

Тишина повисает под фальшивым небом. Свечи трещат и коптят, оранжевые кисточки огня дрожат, в спину бьёт внезапный сквозняк… Я слышу скрипучий голос в голове. Шляпа?

— Тэ-экс!.. Весьма эрудированный, смелый и даже, отчасти, старательный юноша… Стесняетесь своей внешности и имени, но полагаете, что в вас сокрыто больше, чем видно на первый взгляд… Гм, любопытно! Куда бы вас отправить?.. А вы любите ли играть в плюй-камни?..

«Мерлин Всеведущий, это-то тут при чём! Мама… Мама в детстве замечательно играла в плюй-камни… и училась на Слизерине!»

— Сли-изерин!!! — воет Шляпа.

Спотыкаясь, под грохот собственного пульса я иду к слизеринскому столу. Меня усаживают на высокую полированную скамью между Мальсибером и высоким белокурым старшеклассником — факультетским старостой. Тот стискивает жёсткими сухими пальцами мою правую ладонь, снисходительно смотрит в глаза. Кивает с усмешкой. Церемонно представляется:

— Люциус Малфой!.. Приветствую вас в кругу избранных, Северус Снейп!

Его ладонь кажется горячей. Левой рукой я растерянно тереблю галстук — уже не чёрный, а зелёный в тонкую серебряную полосочку. Молча киваю в ответ…

Рыжая девочка за столом Гриффиндора больше не смотрит в мою сторону.

* * *

10.09.1996. Портри

Меня настигает новый виток экзистенциального кризиса. Натали большую часть года находится в Хогвартсе, а Джеральд уже несколько лет живёт в Америке и бывает в Британии лишь наездами. Но даже из-за океана он принимает активное участие в жизни дочки, хотя и не скрывает, что предпочёл бы видеть её в числе студентов Ильверморни, где когда-то учился сам. Чистокровный потомок аристократического рода и известный практикующий юрист, он входит в число самых уважаемых попечителей старейшей магической школы.

Мне не в чем упрекнуть бывшего супруга. Мы с ним расстались мирно, без скандалов и взаимных претензий. Сначала, любя меня, он втайне лелеял надежду на то, что нашу семью можно будет восстановить, как разбитую чашку — заклинанием Репаро. Затем, осознав, что этому уже не бывать, он от меня отдалился. Тогда же я обратилась с заявлением в Министерство магии и вернула себе прежнюю фамилию. И дочь записала так же. В конце концов, «Натали Макдональд» звучит ничем не хуже «Натали Монтгомери», а обязывает к меньшему.

И всё равно потребовалось несколько лет, чтобы на меня перестало давить чувство вины за распавшийся брак. Новая попытка сближения произошла уже после того, как Джеральд вторично — и очень удачно — женился, обретя в новом браке всё то, чего я сама не смогла ему дать. Пусть и с опозданием, но к нам обоим пришло понимание простого факта: несмотря на наличие между нами крепкого связующего звена — дочери, наши жизненные дороги и устремления разошлись окончательно...

Теперь мы снова можем спокойно общаться с Джеральдом, сохраняя с ним дружеские отношения. Признаюсь, это в большей степени его заслуга, чем моя. Его миролюбивый характер не приемлет сведения личных счётов. Поэтому каждый раз, когда он бывает в Британии, он обязательно навещает не только Нэтти, но и меня.

Но долгожданное освобождение от лжи не спасает от одиночества. Я с головой ухожу в работу. В профессиональной сфере, словно в противовес несчастливой личной жизни, у меня всё складывается хорошо, и своими достижениями я даже вызываю зависть у некоторых менее успешных коллег.

К тридцати шести годам я являюсь ведущим токсикологом в клиническом госпитале Святого Мунго. В моём профессиональном багаже несколько изданных монографий, блестяще защищённая докторская диссертация, посвящённая коагулянтам крови. Ко мне регулярно поступают предложения о преподавании в академии колдомедицины, но я неизменно от них отказываюсь, несмотря на то, что это обеспечило бы мне стабильность и высокий статус. Я предпочитаю профессорской мантии и просторным лекционным аудиториям тяжёлую полевую работу исследователя.

Почти каждый свой отпуск я превращаю в очередную незапланированную экспедицию, лишь бы не находиться в четырёх стенах и не сходить с ума от безделья и ненужных мыслей. Колесить по всему миру, изучая действие на человеческий организм разнообразных природных ядов и узнавая секреты приготовления редких, сложных антидотов и сывороток… Чем не судьба?!

Моими лучшими коллегами являются полудикие колдуны-аборигены и охотники-змееловы, к которым в «просвещённом» научном сообществе магической Британии принято относиться скептически. Но именно они становятся моими консультантами и проводниками по тропическим джунглям и дождевым экваториальным лесам, южноамериканской сельве и глухой сибирской тайге.

Никто из родных, не говоря уже о друзьях, даже не подозревает о том, что в своих поездках я не раз оказывалась на грани гибели от укусов опаснейших тварей. Но своему спасению я обязана людям, чьи навыки выживания в неприветливой, безжалостной природе многократно превышают мои собственные.

Только Руперт Остин, чей намётанный глаз замечает все перемены в моём состоянии, просит после каждой экспедиции «поберечь себя и быть более осторожной, не лезть на рожон». Но и ему пришлось махнуть рукой и отступить, сообразив, что по отношению ко мне все его советы и предостережения давно запоздали.

— Сумасшедшая! — припечатывает он меня однажды. — Но не мне тебя учить, что делать с собственной жизнью.

Я смеюсь и тепло обнимаю лучшего друга, с которым вместе отмечаю своё очередное возвращение — из экспедиции и с того света.

— Вот за что я тебя люблю, Руперт, так это за то, что ты не пытаешься быть моей заботливой матушкой. Я ничего не хочу менять. Мне нужно всё это, чтобы не свихнуться.

Руперт бросает на меня быстрый взгляд, криво усмехается и вертит в руках бокал с огневиски.

— Я могу задать тебе один вопрос на правах старого друга?

— Задавай.

— Он действительно стоит того, что ты с собой делаешь?

Я отвечаю не сразу, гадая, откуда взялся такой внезапный интерес к моей личной жизни. Это Джеральд рассказал ему о Северусе или Руперт сам догадался? Скорее всего, сам. Но зачем спрашивает? И стоит ли вообще отвечать на этот непростой и крайне болезненный вопрос?

— Он… ничего не знает, — после паузы отвечаю я. — И вряд ли когда узнает. У него другая жизнь, которая никак не пересекается с моей.

— Ты молодая, умная, красивая женщина. Зачем все эти бессмысленные жертвы, ради чего?

— Это уже два вопроса.

— Ты хоть осознаёшь, что становишься зависимой от адреналина — наподобие тех ненормальных магглов, которые без страховки забираются на огромную высоту? Сколько их погибает, сорвавшись… Ты тоже хочешь — вот так?

— Руперт, прошу тебя…

Я вижу, что он не на шутку взвинчен и раздражён, но не понимаю причины столь внезапной ярости. Желая успокоить, я кладу руку на его предплечье. Но тщетно.

— Эти твои проклятые экспедиции! — неожиданно взвивается Руперт. — Ты могла бы изучать ядовитых монстров в питомниках и вести там работу с не меньшей эффективностью и пользой. Ты же безрассудно лезешь в самую глушь! Заранее знаю, что скажешь: тебя, якобы, сопровождают подготовленные люди. Но они, в отличие от тебя, родились в тех местах. Ты играешь со смертью, Мэри. Каждый раз, когда ты уезжаешь, я не знаю, увижу ли тебя снова живой.

— Это мой образ жизни. Пора бы уже и привыкнуть к нему!

— Не лги! Ты словно убегаешь от проблемы, которую не можешь решить… или безуспешно пытаешься кому-то что-то доказать. Только ставка слишком высока. Я привык вот этими самыми руками, — он ставит бокал на стол и поднимает широкие ладони, — вытаскивать людей с того света. Мне чертовски не нравится видеть их мёртвыми, Мэри.

— Почему ты заранее хоронишь меня?

— Да потому, дура ты этакая, что однажды это обязательно произойдёт, если ты не будешь осторожнее. А меня не окажется рядом, я не сумею тебя спасти. И потом я уже никогда не смогу простить себя за это.

Руперт залпом выпивает огневиски и бросает на меня взгляд, в котором появляется новое, опасное выражение, которое я предпочитаю не заметить.

— Ты прав, я иду на глупый риск, вместо того, чтобы сделаться кабинетным учёным или преподавать. Я действительно стремлюсь доказать — только не кому-нибудь, а самой себе, что справлюсь… что моя жизнь имеет смысл. Я стала зависима от адреналина, и в этом ты тоже абсолютно прав. Мне нужны эмоции на грани, чтобы перекрыть ими другие... Стоит ли всего этого человек, о котором ты спросил? Не знаю. Я задыхаюсь без него, Руперт…

— Бедная ты моя... Прости меня, пожалуйста.

Он осторожно притягивает меня к себе, крепко обнимает, прижимает мою голову к своему плечу, предотвращая готовую разразиться истерику.

* * *

13.08.1997. Камбоджа

…Я даже не успеваю испугаться, увидев летящую в меня двухметровую змею, мгновенно вынырнувшую из лесной подстилки. Чёрная шкура от головы и до хвоста покрыта ярко-жёлтыми кольцами, длинный чешуйчатый киль вдоль хребта. Ленточный крайт…

Рептилия, пассивная при ярком, слепящем солнце. Днём с такими любят играть дети из местных деревень… Но становящаяся смертельно опасной и агрессивной с наступлением сумерек.

За миг до того, как раскрытые челюсти почти касаются моей шеи, чтобы сомкнуться на ней, раздаётся тихий щелчок. Крайт безжизненно зависает в воздухе, а потом тяжело падает в листву, прямо мне под ноги, расстилаясь длинной сигнальной лентой, которой в маггловском мире принято огораживать место преступления.

Из-за моей спины выходит Юн, который отводит в сторону руку с зажатой в ней волшебной палочкой. Носком высокого ботинка резко откидывает крайта и качает головой.

— Грязная змея. Часто кусать, — объясняет он на ломаном английском. — Много яда. Плохо!

Первый шок проходит, и я понимаю: если бы не Юн, этот день наверняка стал бы последним в моей жизни.

До ближайшего населённого пункта, где есть больница и можно получить адекватную помощь, двое суток плутания по джунглям. Конечно, у провожатых найдутся противозмеиные сыворотки, но в случае укуса ленточного крайта они срабатывают не всегда: эта тварь атакует свою жертву несколько раз, стараясь впрыснуть в тело как можно больше яда. Если же крайту удаётся прокусить вену или артерию, то огромное количество нейротоксинов попадает в прямой кровоток. И тогда от разрушающего действия отравы на мозг и мучительной смерти от удушья не спасает даже мощное противоядие.

Я осознаю это всего за одно мгновение, и меня начинает бить дрожь. Ужас от того, что могло произойти, захлёстывает меня с головой. К горлу подкатывает тошнота, рот наполняется кислой, противной слюной. Юн видит моё состояние, но не стремится как-то его облегчить или сказать что-нибудь успокаивающее. Вместо этого он очень внимательно осматривает место, где мы оба находимся, а потом начинает шептать заклинания.

Исчезают все шорохи, пропадает стрёкот невидимых насекомых, уханье птиц. Лиственная подстилка под ногами растёт, увеличивается в объёме, теряет свою влагу, становится сухой, тёплой и очень мягкой. Поверх неё Юн бросает свой шейный платок, который на лету трансфигурирует в плотное широкое полотно. Я не успеваю изумиться его магическим навыкам, как выше наших голов с гулом возникает светящийся купол. И тогда с огромной благодарностью я понимаю, что Юн хочет создать среди этих проклятых сумеречных джунглей островок безопасности — для меня.

— Я обязана тебе жизнью, — шепчу я, жадно, без стеснения, рассматривая своего спасителя.

— Ты больше не бояться, — уверенно говорит Юн и подходит ко мне вплотную. — Нет страха.

Когда мы впервые встретились, мне показалось, что я брежу. Потому что новый проводник по камбоджийским джунглям живо напомнил мне совсем другого мужчину.

Прямого внешнего сходства между Снейпом и молодым парнем, матерью которого была француженка, а отцом — этнический кореец, конечно же, не существовало. Но при этом было что-то неуловимо, до дрожи знакомое в том, как Юн держал голову, поворачивался, откидывал со лба длинные и спутанные чёрные волосы, сжимал тонкие губы, усмехался, настороженно прислушивался к дыханию тропических джунглей, словно в любой момент был готов отразить нападение неведомого врага.

И ещё он смотрел на меня так, как этого никогда не делал Северус.

…Его тело напоминает сильную и гибкую лиану — здесь их много, они плотно обвивают стволы деревьев, свешиваются полукольцами с широких ветвей. Я вздрагиваю и судорожно перевожу дыхание, но не отстраняюсь, когда пальцы Юна медленно, одну за другой, начинают расстёгивать пуговицы на моей рубашке. Нырнув под ткань, шершавые ладони бережно скользят по шее, груди, плечам, животу, пока не смыкаются на талии. Потом неуловимым движением он невесомо поднимает меня на руки и, сделав несколько шагов, осторожно опускает на созданное магией ложе.

Под моей спиной и лопатками с лёгким шорохом сминается высушенная листва…

Внутри купола жарко, но меня начинает бить озноб — от близости нетерпеливого мужского тела.

Годы воздержания, неутолённый женский голод, острая тоска по вниманию и ласке, стремление почувствовать себя желанной и хоть кому-то нужной, вновь испытать полное слияние с другим человеком и ощутить, как тело наполняет древняя исцеляющая энергия — всё это оглушает и обрушивается на меня с такой силой, что противостоять соблазну невозможно.

Длинные волосы обрамляют худое смуглое лицо с гладкой кожей, высокими скулами, с треугольным мыском на лбу — у женщин такой называют вдовьим — и делают его похожим на сердце. Несмотря на то, что купол освещён изнутри, выражение непроницаемых чёрных глаз Юна невозможно прочесть — зрачки полностью сливаются с цветом радужной оболочки.

Он расплетает мою косу, подхватывает на ладонь рассыпавшиеся волосы, прижимает тёмно-рыжие пряди к своей щеке. Ему нравится их непривычный для азиата цвет, и в поведении Юна читается такое искреннее любование, что у меня перехватывает дыхание.

Он не спешит. До рассвета ещё очень далеко, а в лагере вряд ли кто-нибудь встревожится, ведь все знают, что я вместе с ним, а значит, в полной безопасности.

Никого из группы серпентологов не удивляет и наше совместное уединение — здесь, на другом краю земли, люди проще относятся к подобным вещам. Особенно если учесть, что только слепой не заметил бы напряжённых, ждущих взглядов, которыми мы с Юном обмениваемся самого начала экспедиции.

…Разве не безумие — хранить верность тому, кто никогда об этом не узнает и уж тем более не оценит? А я ведь живая — живая! Моё тело ещё молодо и полно желаний, и мне так хочется любить и быть любимой! И не когда-нибудь потом, а прямо здесь и сейчас, когда, едва не погибнув, я вновь испытала резкий и острый вкус жизни.

Его губы — упругие, жадные, ищущие — для меня как глоток воздуха после душного подземелья. От поцелуев, прикосновений к коже горячих пальцев, от ласковых слов, которые Юн тихо шепчет на своём родном языке, у меня кружится голова. Я обнимаю его гибкое и сильное тело, желая принять его и понимая, что ещё никогда прежде, даже с собственным мужем, я не испытывала ничего подобного. Я хочу ответить на его нежность и хотя бы на одну ночь забыть о том, что терзает меня столько лет.

Даже если это только самообман, в этот раз он особенно силён и упоителен. Мне так хочется понять, ощутить всем своим существом, каково это — отдать себя во власть человека, в каждой черте и жесте которого я вижу Северуса.

«…Потаскуха!»

Едкий, издевательский голос, наполненный холодным презрением, внезапно раздаётся в моей голове.

Его уже не забыть, не затереть прожитыми годами, не вычеркнуть из памяти.

Мои глаза распахиваются в ужасе, и внутри что-то обрывается. Словно кровь, бегущая в жилах, вдруг створаживается, как от яда смертоносной цепочной гадюки, убивая всё живое, что ещё во мне осталось.

Юн, почувствовав резкую перемену в моём состоянии, отстраняется. Он гладит моё лицо, желая успокоить и понять, что случилось.

Едва не плача, я отталкиваю его руку.

— Нет!

— Нет? — переспрашивает он недоумённо.

Юн силится понять, что он сделал не так, пытается вновь притянуть меня к себе, укрыть собой, но я выворачиваюсь из его объятий, словно они меня душат.

— Нет!

Я кричу, чтобы он услышал моё отчаяние и понял, что все попытки забыться тщетны. Всё уже непоправимо изменилось. Я не смогу ему принадлежать, потому что между нами незримо стоит тень человека, которого я готова возненавидеть всей душой за жестокую, безграничную власть над моими чувствами.

— Плохо, — роняет в пространство Юн.

Я мотаю головой. По щекам текут слезы — от стыда, злости, глупости ситуации и собственного бессилия что-либо изменить. Мир, который ещё несколько минут назад казался мне таким приветливым, тёплым, живым, готовым снова принять меня в себя и отогреть, прямо на глазах рушится и разлетается на куски.

— Нельзя, Юн! Нельзя… нельзя! Не могу!

Юн садится ко мне спиной и притягивает колени к груди. Он молчит и тяжело дышит. Спустя несколько невозможно долгих минут встаёт и тихо, успокаивающе говорит:

— Нужно спать. Я не мешать тебе больше.

Он бормочет заклинание, позволяющее ему покинуть купол, не снимая его совсем, и выходит наружу.

До рассвета он находится поблизости, бродит кругами, но больше не решается меня потревожить. Я так и не смыкаю глаз в эту ночь и чувствую себя по отношению к нему последней стервой.