Дура (гет)

19.07.1996. Элишадер

Мне тридцать шесть. После сообщений о возрождении Тёмного лорда Джеральд предлагает перевести Натали в Ильверморни: там, за океаном, она будет в полной безопасности, если в магическом обществе Британии что-нибудь снова пойдёт не так. Он настойчив, и в его словах есть резон, поэтому я одобряю переезд девочки к отцу в Америку.

И всё же я даю своё согласие скрепя сердце, ведь теперь я остаюсь совершенно одна. Я не только не смогу видеть свою дочь так часто, как раньше, но ещё — и в этом мне приходится себе признаться — я потеряю единственный объяснимый и удобный предлог бывать в Хогвартсе и сталкиваться, пусть и случайно, с Северусом.

Больше не будет наших мимолётных встреч, моих тёплых приветственных слов и его напряжённого молчания в ответ, а ещё долгих, с перебиранием мельчайших деталей и нюансов, последующих переживаний.

Мне тошно. Я ничем не могу себя занять, а до конца отпуска и возвращения к работе, которая позволит забыться, остаётся ещё полторы недели. Этого времени внутренним демонам с лихвой хватит, чтобы свести меня с ума бесплодными метаниями и никчёмной рефлексией.

Поэтому я приезжаю навестить бабушку, чтобы рядом с ней снова набраться сил. Особенно теперь, когда мне очень нужна поддержка близкого и мудрого человека.

В этот раз мы с ней в доме одни: дед отправился в Эдинбург проведать семью брата. Бабушка видит моё удручённое состояние, но тактично не задаёт вопросов. И я признательна ей за такую деликатность. По вечерам мы с ней подолгу беседуем. Она садится в высокое кресло у камина, надевает очки, берёт в руки вязание, а я устраиваюсь на потёртой скамеечке у её ног и впитываю неторопливые или забавные рассказы о причудах соседей, о её сыне и дочери, о моих собственных детских годах и нелепых поступках.

Мы смеёмся, вспоминая случай с чашкой, когда впервые столь явно произошёл стихийный выброс моей магии. Мы говорим с ней о тысяче вещей, но бабушка ничего не рассказывает о своей юности, и это кажется странным. Хотя мне очень хочется представить, какой она была, когда познакомилась с дедом, что чувствовала к нему, чем примечательна история их любви.

Однажды я не выдерживаю и задаю ей этот вопрос. Вместо ответа бабушка с кряхтением поднимается со своего места, уходит в спальню и вскоре возвращается оттуда, неся в руках колдографию, которую молча протягивает мне.

На снимке, чёрно-белом, выцветшем от времени, двое. Красивый худощавый юноша с вьющимися тёмными волосами и девушка с очень милым, открытым лицом и смеющимися глазами, одетая в старомодное платье. Она смущённо улыбается, теребит толстую косу и всё порывается повернуть голову, чтобы увидеть своего спутника, который стоит за её спиной. Взгляд юноши, напротив, серьёзен и даже подавлен, словно он знает нечто такое, о чём никто не должен догадаться раньше времени.

— Мы тогда гуляли по Косому переулку… — слышу я её приглушённый голос. — Я вырвалась из-под опеки родных, чтобы побыть с ним вместе два дня. Сказала, что приглашена подружкой невесты на свадьбу одноклассницы. А сама всё заранее спланировала… Специально затащила его в ателье, где один старый чудак мастерски делал колдографии.

Я удивлена её словами, но стараюсь не показать вида, чтобы не спугнуть наметившейся откровенности.

— Если ты до сих пор хранишь ваш совместный портрет, значит, этот юноша был дорог тебе?

Бабушка закрывает глаза в знак согласия.

— Ты любила его? — зачем-то уточняю я, внимательно рассматривая снимок и всё ещё не понимая, зачем она решилась показать мне осколок своего прошлого.

— Очень любила… — эхом отзывается она. — Мы дружили с ним с двенадцати лет…

Я обвожу пальцами лицо юноши. Про таких, как он, говорят: в нём чувствуется порода. Она действительно читается во всём: в прямой осанке, развороте плеч, в том, как он держит голову, с какой небрежной грацией и достоинством поворачивается. И всё же с ним что-то не так, хотя я и не могу понять, что именно меня в нём настораживает. Может быть, смутное сходство с кем-то из однокурсников? Или выражение глаз, которое совершенно не подходит ни его яркой внешности, ни тому, что на колдографии запечатлён момент, когда он был влюблён?..

— Красивый какой!.. Лицо, как будто со старинного полотна.

— Он был славным юношей, а для меня и подавно не было никого лучше. Но родители считали его позором семьи. Выродком.

— Что?!

Я не верю своим ушам. Романтичный облик юного красавца никак не вяжется со словами бабушки.

— Он происходил из очень древнего и уважаемого рода. Но его самого угораздило родиться сквибом. В то время нравы были не такими прогрессивными, как сейчас, и сквиб считался кем-то вроде прокажённого, бросал тень на всё чистокровное семейство. Поэтому от него поспешили избавиться, как только стало окончательно ясно, что магия обошла его стороной.

Неужели тоска в глазах юноши объясняется именно этим? Нет, тут должно быть что-то ещё…

— Что с ним произошло?

— Его заставили назваться другим именем, потому что мальчика ради блага семьи вскоре объявили умершим. На деле же его отправили к дальней бездетной родственнице, которая согласилась его принять и воспитать. Так вышло, что моя мать была близкой подругой той женщины… — К щекам бабушки приливает кровь, а глаза затуманиваются от воспоминаний, которые, я знаю это как медик, даже у очень старых людей могут быть невероятно яркими и подробными. — Мы не могли не встретиться с ним… Хотя его тётка и пыталась нас убедить, что её племянник неизлечимо болен, что у него не всё в порядке с головой… Сначала под разными предлогами она отсылала его, чтобы он не участвовал в общих разговорах. Старалась сделать так, чтобы ни мои родные, ни я не догадались о том, что он — не волшебник. Мальчик казался мне таким отрешённым, несчастным. Мне всё время хотелось взять его за руку, ободрить. Я чувствовала, что в его жизни произошла какая-то трагедия, от которой он ещё не оправился. Что он нуждается в утешении, но слишком горд, чтобы попросить о нём. Да… Моя любовь к нему родилась из жалости. Он больно задел моё неискушённое сердце и заставил сопереживать ему, а уже потом, позже, пришло всё остальное…

Любовь родилась из жалости…

В горле першит.

Бабушка, родная, ты не представляешь, какие раны бередит твой рассказ! Как больно мне сейчас слышать все эти слова! Словно это не ты передо мной, а я перед тобой открываю душу. Вот только я всё на свете бы отдала, чтобы пусть и на короткий миг, но испытать такую же взаимность, какая была у тебя с этим юношей.

— Сначала он долго дичился, избегал меня, а потом, наоборот, стал тянуться ко мне, когда поверил, что я не причиню ему зла… Что моё сострадание искреннее, и мне всё равно, есть или нет магия в его крови.

— Как его звали?

Я понимаю, что мне невероятно важно услышать её ответ, как будто речь идёт о близком и дорогом человеке.

— В то время я знала его как Юдарда, хотя позже он назвал и своё настоящее имя. Но тебе эти подробности ни к чему. Скажу лишь, что его фамилию ты и сейчас можешь встретить в «Ежедневном пророке», который довольно часто пишет о его родственниках… Он получил хорошее домашнее образование, был очень утончён. У меня рядом с ним сердце заходилось от радости. Дышать не могла… Только бы с ним быть… только б смотреть на него! Мне казалось, что счастливее меня и на свете-то нет… Глупая была, чего уж там говорить! Неопытная, наивная. В юности не задумываешься над тем, что жизнь гораздо сложнее и беспощаднее представлений о ней. И ты больно падаешь как раз тогда, когда совсем не ждёшь подножки.

Я сажусь на пол и утыкаюсь в подол её платья. Мне не хочется, чтобы бабушка видела сейчас моё лицо.

Старческая рука опускается на мой затылок.

— Гадаешь, небось, зачем я тебе всё это рассказала?

Я молча киваю.

— В этот раз ты совсем потерянная приехала. Ходишь по дому, словно тень, будто кого ищешь... Отвечаешь невпопад, потому что мыслями далеко отсюда… Я давно приметила, что с тобой неладное творится. Когда вы с Джеральдом расстались, мне всё ясно стало. От таких, как он, женщины не уходят. Только если есть кто-то третий… Любишь его? Расскажи мне о нём. Вижу, что тебе это нужно сейчас.

Слова бабушки, безыскусные, требовательные, проникают прямо в моё нутро и переворачивают там всё вверх тормашками. У меня впервые возникает желание поделиться тем, что я чувствую, дать взглянуть другому человеку на мой сумасшедший, изломанный мир.

— Я ведь тоже его, можно сказать, из жалости полюбила, совсем как ты своего Юдарда, — решаюсь я и поражаюсь тому, как тоскливо звучит сейчас мой голос. — Чем он так глубоко в душу запал, до сих пор не пойму. Может быть, своей внутренней силой? Или одиночеством, которым отгородился от всего мира? Не знаю… Его и красавцем назвать нельзя… Резкий, угрюмый… Мы ведь даже и не дружили с ним совсем... В школе он был влюблён в однокурсницу, которой верен остался, когда она погибла. Она совсем ещё молодая тогда была... А он настолько в горе своём замкнулся, будто вместе с ней умер... После окончания Хогвартса я видела его всего четыре раза. Но и этого с избытком хватило, чтобы потребность в нём ещё сильнее возросла… Всё только хуже, ещё больнее стало… Он всегда меня отталкивал, хотя всё, чего я хотела, это лишь отогреть его, снова увидеть на его лице улыбку… Но во время наших встреч он ни разу не то что не заговорил — даже не поздоровался со мной. Вёл себя так, точно я досадное препятствие на его пути. Что ни встреча, то одно и то же: остановится в замешательстве, замрёт, губы дёрнутся, будто хочет сказать что-то, а потом быстро уходит. Наверное, будь моложе, он бегом бы от меня убежал. Но в последний раз всё-таки пересилил себя и на приветствие ответил, что я его преследую. И снова ушёл. С тех пор мы не виделись…

— Может быть, и хорошо, что он тебе при ваших встречах ничего не сказал… — вдруг произносит бабушка. — Иногда нам ради нашего же блага не нужно знать о том, что думают люди, которых мы любим.

— Но почему, бабушка? Что во мне не так?

— Девочка моя… Не кори себя за то, что не сложилось! Наши пути предопределены тем, что мы из себя представляем. Твоя мать счастлива с мужем, хотя ему было невероятно сложно смириться с тем, что Элинор — колдунья. Но ей хватило женской мудрости подстроиться под него, казаться мягче, податливее, слабее, чем на самом деле. Она сумела этим и гордость твоего отца успокоить, и дала ему возможность почувствовать себя в семье главным. Элинор приняла его обычную, скучную маггловскую жизнь и научилась получать от неё удовольствие. Её плата за счастье с любимым человеком — отказ от мира, к которому она принадлежит по праву рождения. Но ты — другая, Мэри! В тебе нет подчинения. Ты хочешь равной мужчине быть. Отдать всё готова, даже рискнёшь пойти на бессмысленную жертву. Страха в тебе нет, но и осторожности тоже. Не лжёшь, но и чужого обмана не прощаешь. Тяжёлую ношу на своих плечах несёшь, а не сгибаешься под ней, не пытаешься переложить на другого… Поэтому таким, как ты, взаимная любовь крайне редко выпадает: достойного найти сложно… Ведь как чувствовала, что ты будешь такой же неприкаянной, как я! Смотрю на тебя и вижу себя в молодости. И всё равно ты гораздо честнее и сильнее меня оказалась. Ты дала возможность Джеральду новую семью с другой женщиной построить, от себя его отпустила, потому что лгать ему не захотела... Я не смогла так поступить, потому что одиночества и осуждения побоялась.

— Ох, бабушка...

Я боюсь расклеиться, но всё то, что я столько времени держу в себе, скрываю от родных и немногочисленных друзей, её искренние, участливые слова вытаскивают наружу. И тогда сковавшее меня напряжение отступает. Я перестаю сдерживать рыдания.

Она молча и понимающе гладит меня по вздрагивающим плечам, совсем как детстве, позволяя мне выплакаться.

* * *

04.01.1998. Элишадер

…Менее двух лет спустя.

Бабушка тяжело больна. Она сдала очень быстро и буквально за три месяца из бодрой пожилой женщины превратилась в ветхую старуху. Обследование показало, что недавно она перенесла на ногах инфаркт и никому не пожаловалась на своё плохое самочувствие. Проступившие грозные последствия, увы, не оставляют надежды на то, что бабушка сумеет поправиться.

Вся наша семья в сборе. Мы подавленно сидим в гостиной и тихо переговариваемся, когда из спальни выходит прибывший со мной из госпиталя целитель. Обращаясь ко мне, он говорит:

— Мисс Макдональд, больная зовёт вас.

…В зашторенной комнате царит полумрак. Я присаживаюсь на край кровати и зажигаю свечи. Их мягкий свет не так раздражает уставшие старческие глаза.

На исхудавшем лице бабушки резче проступают тени. Она смотрит на меня и удовлетворённо кивает.

— Ты здесь… Хорошо… Дай мне воды, пожалуйста… в горле пересохло.

Я беру с прикроватного столика чашку и осторожно подношу к её рту. Бабушка делает несколько жадных глотков, а потом со вздохом откидывается на высоких подушках и часто-часто дышит. На её лбу выступает испарина.

— Тяжко мне уходить, Мэри…

— Не говори так, ты обязательно выкарабкаешься!

— Ты всегда была никудышной лгуньей, — её губы растягиваются, и на них появляется подобие усмешки.

— Помолчи. Тебе нужно поберечь силы.

— Не мешай! — в слабом голосе прорезаются металлические нотки. — Душа просит облегчить её перед кончиной… Потому тебя и позвала… Времени у меня совсем мало осталось, а надо успеть… Помнишь, два года назад я тебе про Юдарда рассказывала?.. — бабушка тяжело, со свистом, вздыхает и произносит, неотрывно глядя мне в глаза: — Так вот… Он — твой дед, Мэри… Твой настоящий дед.

Непроизвольное «ох» срывается с моих губ. Я ждала чего угодно: продолжения истории о первом чувстве, трагически оборвавшейся юношеской дружбе, пронесённом через всю жизнь тайном любовном романе, о мужском вероломстве, предательстве, наконец, но подобного и предположить не могла.

Я не просто шокирована известием — я им раздавлена.

Возможно ли такое вообще? Что если это только бред умирающей женщины, которому не стоит придавать значения? Или в её угасающей памяти всплыл сюжет из однажды прочитанной книги, и она выдаёт чужой вымысел за действительность?

Но по выражению её лица и глаз, в которых, несмотря на тяжёлый недуг, по-прежнему светится ум, я вижу, что она не потеряла здравомыслия.

Значит, это правда?..

Неужели она намекает, что родила ребёнка от любимого, а потом вышла замуж за другого мужчину? Но зачем? Что произошло между ней и Юдардом? Какая причина могла их разлучить?

Ведь если то, что сказала бабушка, правда, то находящийся через комнату от нас мой дед, которого я очень люблю и уважаю, тот самый, что совершил брачный обряд, когда я выходила замуж за Джеральда, на самом деле абсолютно чужой мне по крови человек!

— Но как же это… Почему же ты вышла...

— За Лиама?

— Да.

Она секунду закрывает глаза, чтобы собраться с силами. Бабушка понимает, что теперь нужно всё объяснить до конца. Медленно, делая паузы после каждой фразы, с усилием начинает своё повествование:

— Я вышла за него замуж спустя два месяца после того, как был сделан тот снимок… По настоянию родителей… с их благословения… Как и полагается в чистокровных семьях… Ещё через семь месяцев появилась на свет твоя мать… Девочка была очень слабой… все решили, что это от того, что она родилась недоношенной... Даже подозрений на мой счёт ни у кого не возникло…

Мне очень больно и неприятно слышать такое. Но ещё хуже сознавать, что бабушка прожила с постыдной тайной всю свою жизнь и хранила её как зеницу ока. Она ничего не рассказала даже своей дочери. Поэтому моя мать до сих пор уверена в том, что её отцом является Лиам Уркхарт.

Какая жестокость! Но почему?..

— Из-за чего вы расстались? — я всё-таки нахожу в себе силы продолжить испытание предсмертными откровениями.

— Я за ним была готова по раскалённым угольям хоть на край света бежать... Он тоже очень любил меня, но ушёл, чтобы не ломать моё будущее… Юдард понимал, что мои родители никогда не позволили бы нам пожениться, и решил вычеркнуть себя из моей жизни... Знал, что отец проклял бы меня и выгнал из дома, если бы я только заикнулась о браке со сквибом, — она презрительно кривит губы. — Чистота крови!.. Сколько бед она наделала в семьях, подобных нашим!

Я молча беру её тонкую сухую руку и прижимаюсь к ней щекой.

— Лиам, сам того не зная, мой грех прикрыл, и я за то ему век благодарна… По этой причине и не смогла расстаться с ним, хотя не раз хотела это сделать… потому и сына ему принесла… Вроде как уступку своей совести сделала… Я почти смирилась со своей жизнью… Была хорошей, заботливой женой, детей вырастила, даже убедила Лиама не препятствовать дочери, когда она с твоим отцом встречаться начала. Наверное, я успокоилась бы со временем, как знать? Но когда ты родилась, Мэри, всё снова вернулось. Как будто и не уходило совсем…

В комнате оглушительно тикают часы. Бабушка смотрит на меня и светло улыбается, хотя по её впалой щеке медленно ползёт слеза.

— Я, как только глазёнки твои увидела, сразу поняла, что они уже ни за что своей синевы не изменят. Что это любимый мне через тебя привет передаёт. Внешне ты на меня похожа, сама знаешь, а глаза у моего Юдарда взяла. Ни у кого в нашей семье больше такого цвета не было и нет…

В этот момент я, опытная и много повидавшая в своей жизни женщина, чувствую себя маленькой девочкой, беззащитной перед по-настоящему взрослыми, горькими семейными тайнами.

— Пожалуйста, умоляю тебя, назови мне его настоящее имя!

Но бабушка только упрямо мотает головой.

— Не нужно его искать, моя милая… Его уже нет… Я это почувствовала в тот самый день, когда со мной приступ приключился… В груди будто натянутая струна лопнула, которая меня с ним связывала. Уйти за ним хочу… Если доведётся ещё раз встретиться, спрошу его, почему он тогда не забрал меня с собой? Прощения вымолю за собственную недальновидность… За то, что вовремя не поняла, на что он решиться хочет, что не отговорила его, не удержала от ошибки, стоившей нам обоим счастья…

Перед рассветом бабушка умирает. Её смерть похожа на сон. Она закрывает глаза, дыхание постепенно становится всё более прерывистым, пока, наконец, не затихает совсем.

Ни моя мать, ни тот человек, которого я не могу перестать считать своим дедом, уже никогда не узнают того, о чём она рассказала мне перед смертью. Потому что теперь я тоже буду молчать.

Облегчая перед кончиной свою совесть, бабушка знала, на чьи плечи можно переложить бремя тайны. Вот только мне жилось бы гораздо проще без этого свалившегося на меня знания, которое совершенно лишнее в моей и без того непростой жизни…

* * *

06.07. 1972. Коукворт

…Прогретый солнцем воздух недвижим и горек. Жара разливается по жухлой, неживой зелени запущенного парка, душная пыль старой немощёной дороги стоит в воздухе. Мы с Лили сидим в тени на серо-седом от времени, отполированном ветрами стволе старой поваленной сосны, давно лишившейся коры. Смотрим в небо.

— Я искал тебя всюду!..

— Так я всюду и была!

Она смеётся. Зелёные лучики играют на длинных ресницах. Близко... Так, что чувствуется тонкое, горячее дыхание.

Она поводит тронутым солнцем плечом. На розовой, почти не умеющей загорать коже звёздочками — россыпь веснушек. Бретелька сползла...

— Тебе надо платье с рукавами...

— Зачем? Жарко же!

— Вот именно. Рыжие плохо загорают. Облезешь!..

— Сам облезешь! Слушай, ты чего так на ворону похож? «Каррр! Облезешь!!!» А я видела зимой, как ворона с крыши каталась. Словно с горки. Честное слово!

— Вороны не умеют играть. Только люди.

— Вот и не будь вороной!.. Слушай, пошли на речку? Ты плавать умеешь!

— Нет... Не хочу.

— Почему? Мы с сестрой у бабушки всегда в такую жару в пруду купались.

— В нашей речке конь вброд пошёл — и издох.

— Какой конь? Пошли, посмотрим.

— Ну, это только так говорится. На самом деле не было никакого коня. Просто она мелкая и грязная. И плавать я не люблю.

— Не умеешь, значит... А если я научу?

— Нет...

— Не бойся. Вода человека держит, на самом деле.

Тонкая гибкая рука смыкает пальцы на моём запястье. Лили спрыгивает с поваленного дерева в хрустящую, уже мёртвую от зноя траву.

— Нет.

Резко выдернуть руку. Засунуть в необъятный карман сжатый кулак... Тоже мне, научит она!..

— Есть такое слово — "Агуаменти". Через год проходить будем. Если нужна чистая вода, можно хоть с ног до головы окатиться. И не жарко будет.

— Ух ты! Покажешь?

— Не-а.

— Вредина.

«Конечно — вредина. Чтобы сотворить воду, кроме слова нужен взмах палочкой. А палочку отец запер в комоде на все каникулы. Но зачем это знать — ей?»

— Слазь!

Она решительно и неожиданно сильно дёргает обеими руками за мои штаны, и мы вместе летим в острое жухлое былье. В опрокинутом изжелта-синем небе мутный, подёрнутый дымкой смога, солнечный диск...

Через мгновение мир заслоняет её лицо. Длинные волосы кончиками щекочут мои щёки.

— Ну, ты чего? Ушибся, что ли? Ну, прости, я же думала, просто спрыгнешь...

— Вечером гроза будет.

— Ты думаешь?

— Знаю.

Воздух становится не только горяч, тягуч, как патока, но и едва заметно влажен. А её волосы уже свились на концах в тугие, пружинистые кольца. У кудрявых всегда так. Если бы она была внимательнее, то уже знала бы и сама.

— Не знаешь, а... чувствуешь? Что-то тучи — ни одной. Откуда твоей грозе взяться?

— Девчонки «чувствуют». А я — знаю.

— Ты знаешь, что я дождь не люблю. И нарочно меня бесишь, да?

— Вот ещё!..

Через полчаса небо темнеет до чернильной густоты, и на старый городок Коукворт репетицией Всемирного потопа обрушивается безудержный, беспощадный дождь. Я едва успеваю проводить её до дома и исчезнуть раньше, чем её мать затащит меня в тесную кухоньку на чаепитие…

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Мэри с ног до головы окатило леденящим ощущением беспомощности и стыда. Как будто в палате кроме них с Северусом возник кто-то третий. Лишённый жалости и препарировавший их чувства с «изяществом» мясника, он вклинивался в самые тяжёлые, болезненные воспоминания. Поворачивал их разными гранями, вертел, деловито соскребал ногтем налёт прожитых лет и тыкал острым пальцем в то, что она хотела уничтожить, забыть. Вырвавшиеся эмоции топили её, расползались ветхой одеждой, наслаивались друг на друга, сковывали дьявольскими силками, чтобы в следующий момент понестись в безумной пляске…

«Как же сильно ты любил Лили, Северус, если даже здесь, на пороге смерти, воспоминания о ней кажутся солнечным светом! В них уже нет нанесённых тебе обид, боли и унижений. Ты стёр всё, что могло бы бросить тень на дорогой образ. Только ощущение безмятежной радости от дружбы двух детей, когда тебе ещё не приходилось делить свою Лили ни с кем другим…

Ты выбросил из памяти даже тот случай, когда стоял перед портретом Полной Леди у дверей гостиной Гриффиндора. Забыл то, как отчаянно ты стиснул запястья девочки, к которой был совершенно равнодушен, в мольбе:

— Мэри, пожалуйста, вызови сюда Лили… Скажи ей, что мне очень нужно поговорить с ней! Я буду ждать здесь всю ночь, если она не выйдет!

И девочка поверила, на мгновение увидев в ночи твою угловатую фигуру, скорчившуюся от холода на каменном полу в бессмысленном ожидании. Девочка восхитилась и ужаснулась, захлебнулась сочувствием и нежностью. И, наступив на собственные чувства, безжалостно подавив и девичью гордость, и острую вспышку ревности, ожёгшую сердце, почти спокойно ответила:

— Да, Сев. Конечно, сейчас позову.

— Что, так и сказал: будет ночевать в коридоре? Прямо у ног нашей очаровательной толстушки-привратницы?

— Да, так и сказал. И ведь будет, ты знаешь. Ты уж выйди к нему на минуту, Лили. Пожалуйста…

— Вот дурачок слизеринский!.. Ну, раз ты меня просишь, подружка…

Лили запахнула халатик, нырнула изящными маленькими ножками в мохнатые тапочки, на ходу заплетая на ночь тяжёлую огненную косу, просеменила к дверям. Чтобы через пять минут ещё вернее отвергнуть тебя, раздавить, разорвать всё, что вас ещё связывало…

Но это твоя история, которую ты волен написать так, как хочешь. Вот только зачем ты решил показать её кому-то ещё? Неужели ты, сам неоднократно отверженный, не понимаешь, как невыносимо чувствовать себя вычеркнутой из твоей жизни? Даже не вычеркнутой, а стёртой грубым маггловским ластиком ошибкой в конспекте?»

— Прости меня!..

Глубокий, чуть дрогнувший голос отчётливо прозвучал в её сознании. Любимый голос, такой узнаваемый и такой… тёплый?

«А по своей ли воле ты мне это сказал? Или это ещё одна издевательская шутка «проклятия последнего прикосновения», самообман переполненного видениями мозга, который изо всех сил противится помешательству?»

Но голос продолжал попытки прорыва в её взбаламученное сознание, словно пытаясь достучаться до самой души. Упрямое эхо повторяло на одной ноте, слабея и становясь почти неразличимым:

— Прости… Прости… Прости…

Мгновение спустя голос истаял окончательно. С последним произнесённым словом время будто повернуло вспять. Зловещий темно-красный поток схлынул, и из него вырвался светящийся голубоватый шарик, позволяя Мэри вновь осознать себя живой.

Он быстро увеличивался в размере, пульсируя, меняя цвет и приобретая глубокие ультрамариновые оттенки, пока, наконец, не заполнил собой всё вокруг. В палату словно ворвалось летнее небо, глубокое и сияющее, как после грозового ливня. Опрокинулось куполом, закрыло собой, прогнало морок.

Взгляд Северуса изменился, и в пустоте чёрных глаз появилось едва заметное потустороннее движение, которое невозможно было поймать, удержать, заставить вернуться.

Взгляд проходил сквозь неё, как сквозь стекло, рвался наружу — за стены больничной палаты, утекая в те потаённые, недоступные разуму области, куда лежал последний путь умирающего.

Она услышала долгий, запредельно усталый выдох, за которым больше не последовало вдоха…

Мэри сидела в оцепенении, всё ещё сжимая пальцы Северуса и пытаясь постичь случившее. Затем отпустила безвольно упавшую на одеяло руку и провела ладонью по его запавшим векам, закрывая глаза. Словно спящему, пригладила волосы бережным, ласкающим движением.

Он до своей последней минуты принадлежал другой женщине, слишком рано ушедшей и оставившей в его сердце рану, которую время так и не смогло залечить. И она, осознав это, ничем не осквернила ни его любви, ни памяти.

Но теперь, когда Северуса не стало, когда его душа уже неслась куда-то далеко-далеко — должно быть, на встречу с Лили, — ей хотелось сделать то, о чём она мечтала ещё девочкой. То ничтожно малое и невероятно огромное, что будет принадлежать только ей одной и, может быть, даст силы жить дальше.

Она снова склонилась над ним. Едва коснувшись, скользнула губами по сомкнутым тонким губам, слабое тепло которых ещё сохраняло иллюзию жизни.

«Ведь теперь я имею на это право? Имею же?..»

Потом потянула руками за уголки простыни, поднимая её вверх, желая накрыть умершего, как велит обычай. И не смогла.

Голова бессильно упала ничком в душную белизну высокой подушки. Лимонный чепец сбился набок, строгая причёска рассыпалась, и тусклая медь каштановых волос волной укрыла лицо её Северуса от ворвавшегося в отмытое до хрустальной прозрачности больничное окно жестокого луча.

Над городом вставало солнце.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Трупное окоченение становится заметным в период от двух до шести часов после смерти человека. Первыми застывают мышцы лица и кисти рук, потом оно медленно переходит на шею и спускается вниз. Захватывает грудную клетку и живот, превращая в камень имеющие гладкую мускулатуру внутренние органы, и неотвратимо ползёт дальше, пока полностью не завладеет телом.

Однако до того момента умерший хотя и неподвижен, но полностью расслаблен. Его суставы так же гибки, как и при жизни, а кожа всё ещё тёплая. Хотя при некоторых болезнях, отравлениях и большой кровопотере снижение температуры тела происходит значительно быстрее…

Неискушённый человек, который впервые видит смерть своего родственника на домашней или больничной койке, легко может принять её за оцепенение, присущее глубокому сну: подобный бывает у людей, выработавших ресурс сил тяжёлой работой или мощным эмоциональным потрясением.

В работе целителей чудес не бывает. То, что мы обычно называем чудом, лишь воспринимается нами таковым, а на деле всегда имеет логичное объяснение. Отдав колдомедицине много лет, я научилась воспринимать смерть как неизбежную часть своей профессии. Так почему же во мне сейчас всё восстаёт против её объективных и неотменяемых законов?

Мне ли ждать чуда? Я видела, как ты умер, Северус, слышала твой последний вздох, собственными руками закрыла твои глаза. И твой взгляд в момент ухода мне уже не забыть никогда…

Я боюсь прикасаться к молчащей артерии на твоей израненной шее и вместо этого до головокружения вслушиваюсь в тишину в покрытой бинтами груди, надеясь разобрать внутри тихий стук. Один раз я принимаю биение собственного пульса за звук твоего сердца. Дёрнувшись, крепко стискиваю твою уцелевшую руку, смотрю в неподвижное, любимое лицо. Надежда, владеющая мной в этот миг, похожа на безумие.

Разумеется, самообман тут же развеивается, и ему на смену приходит осознание полнейшего бессилия. Как бы ни старалась я оттолкнуть от себя очевидное, мне нужно поверить твою смерть, Северус.

Руперт прав. Наверное, мы могли бы тебя спасти, но ты сам не захотел помочь нам в этом. Столь могучий разум, который ты, несмотря на боль, контролировал до своей последней минуты, мог приказать телу выжить. После увиденного сегодня я знаю это абсолютно точно. Кроме того, в практике коллег и моей собственной бывали поразительные случаи исцеления. Когда люди настолько хотели остаться, что выбирались из самых, казалось бы, безнадёжных ситуаций. Выдержка, личное мужество, стремление пойти до конца, несмотря на пессимистичные прогнозы, упрямство, а также любовь родных давали им невероятный стимул к выздоровлению. И если чудо происходило, они совершали его самостоятельно.

Вот только ты счёл, что тебя в этом мире больше ничто не держит. Ты заранее знал, что не переживёшь эту ночь, и хорошо подготовился к своему последнему выходу. Стальная воля, которая так долго поддерживала тебя, иссякла, как только ты выполнил всё, что запланировал. Ты не видел смысла в дальнейшем существовании после того, как спас сына Лили и Джеймса и помог мальчику окончательно уничтожить Тёмного Лорда. Но о твоём вкладе в победу не знают даже представители аврората, иначе мракоборцы не вились бы здесь коршунами в попытках поживиться свежей кровью.

Здравый смысл призывает меня покориться обстоятельствам. Нужно принять твоё желание уйти, как бы ни бунтовали против него врачебный опыт и естественное желание спасти пациента. Мне необходимо смириться и с тем, что, будь на моём месте Лили, помани она тебя за собой, ты не сумел бы ей отказать. И она без усилий сделала бы то, перед чем спасовал весь мой профессионализм.

Вот только её здесь нет, Северус. Как и тебя. Есть только твоя опустевшая оболочка, в которой ещё недавно жило и боролось то, что я в тебе так любила…

Так странно… У тебя постоянно были холодные руки, когда мне случайно доводилось к ним прикасаться. В школьном ли коридоре, когда я попыталась уберечь тебя от отчаяния и совершила непоправимую глупость, признавшись в не имеющей для тебя никакого значения любви…

Или в тот вечер, когда ты появился перед гостиной Гриффиндора и умолял вызвать Эванс для разговора. Ты был тогда словно в горячке, тебя трясло, а пальцы, которыми ты обхватил мои запястья, были холодны как лёд…

Наконец, здесь, в больнице, когда я взяла твою ладонь в свою и не отпускала её до тех пор, пока твоя настрадавшаяся душа не отлетела в лучший мир…

Я не могу заставить себя посмотреть на твоё лицо, которое скоро исказит посмертная гримаса: потерявшая тонус кожа щёк опустится вниз, заострится нос, рот приоткроется, и потемневшие губы изогнутся в зловещей, чужой ухмылке.

Нет! Пусть смерть насмехается надо мной сколько угодно, но я не поддамся её играм с моим разумом. Она способна до неузнаваемости изуродовать твои черты, но ей не под силу изменить образ, отпечатавшийся в моей памяти. Для меня ты навечно останешься таким, каким был при жизни.

Я кладу голову к тебе на грудь и прижимаю к своей щеке твои тонкие прохладные пальцы. Ничего роднее и естественнее этого прикосновения я ещё не испытывала. От него всё переворачивается внутри. Это похоже на горящее в кромешной темноте окно дома, где меня любят и ждут, и куда я хочу вернуться после долгой, изматывающей дороги… Но я чувствую себя напуганным и потерявшимся в ночи ребёнком, потому что окно, надёжно служившее ориентиром в моих скитаниях и одиночестве, сегодня погасло.

Всё моё существо содрогается от безмолвных рыданий. Но глаза сухи.

Прости, Сев, что я даже не в состоянии тебя как следует оплакать: слёз больше не осталось. Я скулила бы и выла побитой собакой, если бы с твоим уходом во мне не исчезло то, что отвечает за бурное проявление горя.

Моя скорбь по тебе — это маленькая смерть.

Я всё ещё дышу, способна воспринимать звуки, но я совсем не чувствую своего тела. Так бывает, когда в состоянии нервного перенапряжения не спишь несколько суток подряд и, чтобы не отключиться прямо на ходу, пьёшь слишком много крепкого кофе. От этого я ощущаю себя хрупкой, словно мои кости сделаны из тонкого, звенящего стекла, и теперь я могу разлететься на осколки от любого неловкого движения.

На стене, рядом с кроватью, виднеется свежее бурое пятнышко с неровными краями. Я фокусирую на нём взгляд, и моё истерзанное сознание плывёт, когда я понимаю, что это твоя кровь.

Весь мир сходится для меня в одной точке. Пятно на стене растёт, расползается в стороны, меняет свой цвет на чёрный, манит к себе, становится осязаемым, глубоким. И вот уже это не пятно, а вход, куда я проваливаюсь, словно в кроличью нору.

…Я лечу в гулкой пустоте, у которой нет ни начала, ни конца. Она необъятная, как космос, и столь же безучастная. Однако она разумна и ждёт от меня выбора: останусь я здесь или поверну обратно, пока ещё не поздно. Но я не хочу возвращаться туда, где меня ждёт новая боль. Пусть лучше я перестану существовать, распадусь на атомы в этом холодном беззвёздном пространстве.

Возникает мысль о дочери: мои земные обязанности пытаются меня настичь, чтобы убедить вернуться. Но я отстранённо думаю о том, что о Натали позаботится любящий отец, который сможет дать ей гораздо больше, чем непутёвая мать.

Последняя нить, связывающая меня с прежней жизнью, натягивается до предела и обрывается. Меня больше ничто не держит среди людей. Я понимаю это без удивления и угрызений совести.

Узкие белые линии появляются из ниоткуда. От них темнота рябит и рвётся старой киноплёнкой. Светящиеся полосы перекрещиваются, складываются в геометрические узоры, наползают друг на друга, раскрываются веерами, превращаются в подвесные мосты, которые никуда не ведут. Я пролетаю под ними, и меня швыряет из стороны в сторону, вертит волчком…

И только твоя ладонь на моей щеке, Северус, и твоё незримое присутствие рядом всё ещё позволяют мне осознавать себя живой. Надолго ли?..

Мне хочется верить, что там, куда устремлён мой бесконечный полёт в пустоте, я снова смогу тебя увидеть.

Я лицемерила, когда пыталась убедить себя в том, что мне было бы достаточно только твоей дружбы. Но лгать тебе я не могу и не хочу.

Ты — недостающий фрагмент моего идеального мира, без которого я уже не буду полностью собой. Только вместе мы могли стать единым целым, дополнять друг друга, не боясь разочарования или пресыщения…

Но лишь сейчас, Северус, я произношу слова, которые нужно было сказать уже давно, когда ещё был мизерный шанс до тебя достучаться.

И пусть ты сам уже не услышишь их, но, возможно, они сумеют достичь твоей души, неприкаянно несущейся где-то в пространстве?..

Семена любви жили во мне с рождения и ждали только момента нашей встречи. Ты был предназначен мне судьбой. Единственный, кому я хотела стать не просто близкой, а равной — во всём.

Это был ты и только ты. Вопреки неприятию, раздражению, непониманию. И каждый миг моей несбывшейся жизни был наполнен тобой.

Это ты встречал меня из опасных экспедиций и не осуждал за риск. А я знала, что со мной ничего плохого не случится, пока ты рядом…

Это наш большой, гостеприимный, тёплый дом был всегда открыт для друзей. И туда каждому хотелось возвращаться, потому что он был наполнен любовью.

Это наши с тобой дети были весёлыми и смышлёными не по годам непоседами, а ты ни разу не ругал их за шалости…

Это на твоей груди я засыпала счастливой каждую ночь, а по утрам пробуждалась от твоего настойчивого поцелуя...

Это был ты и только ты.

Всегда.

…Я слышу встревоженные голоса. Они звучат где-то далеко-далеко, как будто за плотно натянутой пеленой беспокойного сна, от которого всё никак не удаётся пробудиться.

Внезапно темноту пронзает яркая белая вспышка, от которой больно режет глаза. Я зажмуриваюсь, а когда вновь поднимаю веки, то вижу перед собой родные места — окрестности бабушкиной деревни, которые я изучила, как свои пять пальцев.

Присмотревшись, я замечаю внизу, у подножья холма, на вершине которого стою, твою высокую прямую фигуру. Ты впервые идёшь не привычной стремительной походкой, а медленным шагом, и полы твоей чёрной мантии скользят по цветущим зарослям вереска.

Ты умер ярким майским утром, но здесь уже конец августа. Однако скачок во времени не кажется мне чем-то странным: если я снова вижу тебя живым, значит, в этом мире больше нет ничего невозможного.

Меня даже не удивляет, что ты хорошо знаешь мой холмистый край, уверенно движешься вперёд, в сторону побережья, как будто ранее исходил тут каждую тропинку. Я следую за тобой, отставая всего на несколько ярдов. Мне очень хочется догнать, остановить и обнять тебя. Задыхаясь, я почти бегу, но, как ни стараюсь, разрыв между нами сократить не удаётся. Ты постоянно оказываешься впереди, хотя не увеличиваешь скорость.

Дойдя почти до самого края отвесных скал, ты внезапно оборачиваешься. Мне кажется, что я вот-вот поравняюсь с тобой, и облегчённо перевожу дыхание. Но когда нас разделяет всего пара шагов, мои ноги вдруг прирастают к земле.

Мне страшно от того, что я не могу пошевелиться, и не понимаю, что происходит. Я хочу закричать, но голос не слушается, и с губ срывается лишь жалкий, прерывистый шёпот:

— Не уходи, Сев! Не бросай меня одну!

Ты медленно качаешь головой и смотришь на меня с глубокой печалью. Мне нельзя отправиться туда, куда лежит твой путь. И я понимаю, что таким образом ты пытаешься меня защитить.

— Пожалуйста, не прогоняй меня!

Какие мне ещё найти слова, чтобы объяснить, что я не в силах расстаться с тобой после событий последних часов? После того, как я прожила ещё одну жизнь в больничной палате, в последнем прикосновении соединив наши руки и решившись обречь свою память на запредельную пытку? Я пропустила через себя твои чувства, открылась в ответ и позволила тебе увидеть то, что обо мне больше не знает ни один человек на этой планете…

Я слилась в одно целое с самым лучшим и самым болезненным, что было в тебе, Северус. Нет, даже больше — на короткое время я стала тобой.

Как мне отпустить тебя — после того, как я впервые почувствовала радость обретения? Узнала о схожести наших судеб и характеров — до степени полного смешения?..

Пожалуйста, не препятствуй мне в желании отправиться вслед за тобой! Почему ты не хочешь дать мне право решать самостоятельно, что делать со своей жизнью? Уйти за тем, кого любишь, это не проклятие, а избавление. Я всё равно не смогу жить рассечённой надвое…

— Я люблю тебя, Северус! — мой голос обретает прежнюю силу. — Забери меня с собой, потому что всё бессмысленно — без тебя!

Ты вздрагиваешь. Ветер развевает твои волосы и одежду.

Тёмный, безмолвный судия, которому предстоит стать моим спасителем или палачом.

В тебе происходит тяжёлая внутренняя борьба. Ты кусаешь губы, сражаясь со своими сомнениями. Но я вижу, что ты впервые готов сдаться и уступить моей мольбе. Не из жалости, а потому что сам хочешь забрать меня с собой.

Ты делаешь шаг в мою сторону. В выражении тёмных глаз больше нет привычной холодности и отчуждения, а только кружащая мне голову горькая, бесконечная нежность.

Твоя рука чуть дёргается и несмело тянется к моей. Кажется, ещё чуть-чуть, и она прорвёт выросшую между нами невидимую преграду. Но потом, словно очнувшись и победив чудовищный соблазн, ты снова её опускаешь.

Неожиданно твоё тело выгибается дугой, будто под действием злого заклятья.

В одно мгновение ты превращаешься в прах, который подхватывает и уносит в сторону моря налетевший ветер…

Я слышу собственный крик, и меня накрывает темнота.

* * *

02.05.1998. Хогвартс

Гарри стоял посреди зала с двумя волшебными палочками в одной руке.

На каменной мозаике у его ног распростёрлось мёртвое тело его врага. Лорд Волдеморт, урождённый Томас Марволо Риддл, уже не представлял собой никакой угрозы миру. Жалкий уродливый кадавр, искусственная оболочка, созданная в ходе сложного темномагического ритуала взамен некогда утраченной в Годриковой впадине смертной плоти, отпустила несчастную, искажённую, неоднократно расколотую душу — уже навсегда.

Гарри глядел на поверженного злодея и не чувствовал победы. Зал вокруг грохотал восторженными возгласами, ослепительное солнце заливало окна. А победитель ощущал только опустошённость и безмерную усталость, которой не было ни конца ни края…

Он не очнулся даже тогда, когда друзья кинулись его поздравлять и едва не задушили в объятиях. Рон, Гермиона, Джинни, Невилл, Хагрид, Перси… Потом — учителя: Макгонагалл, Флитвик, Спраут, Трелони, Слагхорн, шатающийся от кровопотери кентавр Файренс. Далее — чета Уизли, чуть ли не весь уцелевший состав Ордена Феникса и добрая половина аврората с ошалелым от недавнего оглушения Кингсли Шеклболтом во главе…

Гарри потерял счёт рукопожатиям, похлопываниям по плечу, взъерошиваниям волос. Он не мог разобрать ни слова из того, что ему говорили. Потом настал черед утешения родных и друзей тех, кто погиб. Снова объятия, но уже со слезами, снова не отпечатывающиеся в сознании слова, только на сей раз — скорбные, горькие, нужные оставшимся в живых гораздо более, нежели мёртвым.

— Мечтаешь о тишине?.. — тихий голос Луны Лавгуд вырвал его из оцепенения, словно сбросив с конвейера непрекращающихся обязанностей Избранного, который теперь не только выжил, но и победил.

— Мечтаю, — честно признался он. — Сейчас бы закрыться в дортуаре и подрыхнуть хотя бы часа три…

— Сейчас я это устрою, — Луна качнула своими нелепыми серьгами из сушёных слив-дирижаблей. — А ты надевай свою невидимку и драпай наверх — спать.

— Да как их отвлечь-то?

— Гляди!

Она легко перебежала в левую половину зала, где два мракоборца левитировали для досмотра и опознания тело какого-то пожирателя смерти, уже закутанного в чёрную мантию с головой, и, уставившись куда-то поверх голов в распахнутое окно, громко воскликнула:

— Ой, ребята, смотрите — морщерогий кизляк!

Гарри закутался в отцовскую мантию-невидимку и бросился к выходу, едва не сбив с ног у дверей обнимавшего жену и сына Люциуса Малфоя. Тот отшатнулся, крепче притянув к себе Драко, но так и не понял, откуда к нему прилетело смущённое:

— Извините, сэр!

А вот Рон с Гермионой, сидевшие с краю на стоящей у стены скамье — те поняли.

— Гарри? Ты куда?

— Пойдемте со мной!

Мраморная лестница была выщерблена, перила обвалились, белый мрамор там и сям пятнала кровь.

— Много наших легло… — вздохнул Рон. — Честное слово, не знаю, как мама переживёт смерть Фреда…

— А у Тонкс с Люпином сынишка остался. Ему и месяца нет ещё, а уже сирота. Как ты, Гарри… — эхом отозвалась притихшая Гермиона.

— Всех нашли? — Гарри стянул с головы мантию.

— Всех. 54 человека…

— И Снейпа?

— Чего это ты о нем спросил? — Рон удивлённо вытаращил глаза.

— Есть причина. Извини, объяснять не буду, с ног валюсь… Если хотите, поднимитесь в директорский кабинет. Там открыто, какая-то тварь горгулью бомбардой покалечила, думаю, пароль не понадобится. Посмотрите в Омуте Памяти…

— Там — то, что ты в Воющей хижине собрал?

— Да.

— Должно быть, Снейп в хижине до сих пор валяется, — почесал затылок Рон, — надо Шеклболту сказать…

— Он знает. Я ему уже сказала, — Гермиона потеребила прядь волос. — Он мракоборцев за телом посылал… Сгорела хижина! И внутри никого не было. По крайней мере, никаких следов мертвеца не нашли, ни костей, ничего…

Гарри замер. Сонливое состояние как рукой сняло.

— И где тогда Снейп?..

— Дался он тебе…

— Погоди, Рон. Мама Малфоя сказала: «Не беспокойся об учителе, ему обязательно помогут».

— Ага… Покойнику, да? Он же у нас на глазах преставился, упырь слизеринский!!!

— Ребята, отдых отменяется. Вы пока в директорский кабинет, к Омуту. Поглядите — всё сами

поймёте. Если кто обо мне спросит… Ну, соврите что-нибудь. Скажите, спать пошёл, попросил не будить. А мне… Мне надо кое-что проверить!

«Надеюсь, противоаппарационные чары полностью улетели вместе со щитом Гранд-протего, который пробили пожиратели»…

— Ты безумец! — ахнула Гермиона.

— Всего лишь гриффиндорец…

Гарри резким движением перебросил мантию-невидимку на плечо Рона, выхватил палочку — как назло, под руку подвернулась Бузинная — и исчез в серебряно-голубой аппарационной воронке. С чмокающим звуком схлопывающегося пространственного портала в уши одноклассникам обрушились слова:

— Госпиталь святого Мунго!..