Кирие Элейсон. Книга 5. Низвергая сильных и вознося смиренных. (гет)

Эпизод 16. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(28 декабря 928 года от Рождества Христова).

На следующий день, после полуденной мессы, посвежевший и обновивший свой гардероб отец Гвидолин прибыл к башне Адриана. Ворота замка приветливо распахнулись перед ним, а воины, нёсшие службу, склонились перед его сутулой фигурой. Отвыкшая от таких знаков внимания душа бывшего епископа Пьяченцы немедленно наполнилась трепетным и опьяняющим предчувствием скорого торжества, Гвидолин почти ликовал, словно потерпевший кораблекрушение, на исходе сил своих увидевший спасительный берег. Он, несмотря на свой уже немалый возраст, едва сдерживал себя, чтобы не помчаться скорее на верх башни, чтобы поскорее выложить хозяйке этого замка свой хитроумный план мести общим врагам. Самое сложное, как считал Гвидолин, было уже позади, ему удалось добраться до Рима, ему удалось увидеть сенатриссу, ну а то, что к этому моменту папа Лев успел умереть, только добавляло аргументов к тому, что его предложение будет принято папской любовницей с благодарностью и мстительной решимостью.

На пологом подъёме, ведущем на второй ярус башни, он нос к носу столкнулся с кардиналом Стефаном, очевидно только что вышедшим от Мароции. Оба отца церкви давно знали друг друга, были друг о друге не лучшего мнения, и потому этой встрече оба были неприятно удивлены. Оставшийся до покоев Мароции путь Гвидолин проделал уже совсем неспешным шагом, в раздумьях своих придя к выводу, что появление кардинала в замке как минимум говорит о том, что Стефан играет на стороне Мароции, а как максимум может вполне явственно свидетельствовать о намерениях Мароции выдвинуть именно Стефана кандидатом на Святой престол. Он готов был даже согласиться целиком со второй своей версией, если бы не известная многим строптивость кардинала и его весьма строгое следование постулатам Веры и Церкви, что грозило в будущем весьма вероятным конфликтом между папой и сенатриссой Рима.

Мароция приняла Гвидолина в спальне. Она вновь, как и накануне, была укутана до глаз красным плащом, даже в собственных покоях стыдясь видимых проявлений своей беременности. Подле неё сидели Иоанн, Альберих, а также бывшая кормилица, но ныне исполняющая роль повитухи Ксения, которую Мароция в эти дни старалась не отпускать далеко от себя. При появлении Гвидолина Ксения как раз вовсю хлопотала возле Мароции, обустраивая поудобнее ложе для своей хозяйки. Приход гостя заставил её удалиться, и роль заботливой наседки тут же примерил на себя Иоанн, начав без видимых причин поправлять подушки своей матери.

— Благодарю вас, сын мой, так мне гораздо удобнее и приятнее, — сказала Мароция. Стоявший по другую сторону материнской постели Альберих досадливо поднял глаза к небу.

— Приветствую вас, ваше преподобие. Рада видеть вас в добром расположении духа и вижу, что Рим наконец-то отнёсся к вам, как подобает вашему сану.

— В этом я вижу милость Господа, заботу вашу и результат усердия вашего прекрасного сына, — ответил Гвидолин, и Альберих получил новый повод изучить потолок.

— Вижу, что день ваш начался с хлопот. Молю Небо о ниспослании удачи вашим начинаниям, — продолжил Гвидолин, и Мароция поняла, что он встретился со Стефаном.

— Долг наш не оставляет нам возможности отдаваться своим чувствам, — ответила Мароция. — Мы все скорбим по ушедшему от нас папе Льву, но престол Апостола не должен пустовать, ибо овцы не могут обходиться долго без пастыря своего.

— Ваш выбор мне кажется превосходным, — подольстился Гвидолин.

— Своего епископа выбирает город и Римская церковь. Мой долг — обеспечивать порядок и этот выбор благосклонно принять, ибо сделан он будет единственно по воле Божьей.

— Ну разумеется, великая сенатрисса. Однако сколь велика, по-вашему, вероятность того, что, если выбор Рима падёт на благочестивого кардинала Стефана, последний будет следовать политике своего предшественника, а не прочим недостойным примерам?

На беду Гвидолина, плащ скрывал не только изменившиеся фигуру и лицо Мароции, но и признаки раздражения, которые он вызвал своей назойливостью.

— По-моему, святой отец, мы намеревались говорить о несколько ином, нежели предстоящие папские выборы и возможные кандидатуры на Святой престол, среди которых, если того захочет Рим, может оказаться и означенный вами кардинал.

— О, великодушно простите, грозная сенатрисса.

— Итак, вы знаете, кто убил папу Льва?

— Если вам угодно знать его имя, то, увы, оно мне неизвестно. Но зато мне известна община, которой принадлежал этот человек.

— Мы слушаем вас.

— Как вы знаете, в Апеннинских горах с момента прихода Апостола Петра в Рим начали селиться благочестивые люди, принявшие душой и сердцем слово Христа. Проникнутые верой, движимые заботой о бессмертной душе своей и видящие во плоти своей источник греха и соблазна, они жили в этих диких местах обособленно друг от друга, поражая всех нас своей стойкостью духа, благонравием и аскетичным образом жизни. Но даже среди них порой выделялись святые отшельники особо строгого образа жизни и особой требовательной жестокости к телу своему. Для прочей братии они служили примером и пользовались непререкаемым авторитетом. Четверть века тому назад или чуть более в самых диких урочищах Сабинских гор святые отшельники и странствующие монахи основали общину, связующей мыслью которой стала идея о гибнущих в адской пучине греха Риме и кафолической церкви.

— По времени, очевидно, это совпало с Трупным синодом и частыми сменами пап, — заметил Альберих.

— Совершенно верно, мудрый и любознательный юноша. Общину возглавил некий старец по имени Никифор, который, по слухам, будто бы был монахом в аббатстве Святого Мартина, где общался с самим Берноном, отцом-основателем монастыря в Клюни. Так же, как и отец Бернон, сей монах мечтал о возрождении устава Святого Бенедикта и горевал о происходящем на их глазах падении авторитета кафолической Церкви. Однако, в отличие от отца Бернона, который искал причины несовершенства мира прежде всего в несовершенстве души своей, Никифор считал возможным и должным искоренять скверну, поселившуюся среди нас, любыми возможными способами, лишь бы всё это совершалось не ради личной выгоды, но единственно во имя Христа. Его проповеди привлекли к нему несколько десятков сабинских отшельников, которые самонадеянно объявили себя воинами Христовой Веры.

— Звание воина о многом говорит и ко многому обязывает, — заметила Мароция.

— Именно так, прекраснейшая. Любая община, создаваемая даже с самыми благими намерениями, с какого-то момента начинает противопоставлять себя всем прочим, сначала объявляя их неправыми, затем недостойными, а потом и вовсе врагами.

— Расправившись с которыми, мир, по их мнению, становится лучше.

— Да, сенатрисса.

— И с какого-то момента идея любви к Господу своему и любви к ближнему своему начинает вытесняться идеей, что только они, ретивые поборники Веры, правильнее прочих любят Господа, а значит, именно им и только им позволено поучать других этой любви, а противящиеся этому подлежат наказанию или, хуже того, истреблению.

— Такими людьми движет не Господь, сенатрисса.

— Очевидно, да, ибо Христос простил Иуду в день Своего ареста, но ученики Его казнили Иуду вопреки заветам своего учителя. Казнили человека, который, как и они сами, в своё время был призван Господом и наравне с прочими внимал слову Его. За предательство ли был казнён Иуда, особенно если учесть, что всё совершенное в святом Иерусалиме происходило по высшей воле и было предопределено? Или это стало следствием их собственного стыда за то, что никто из них сам не вступился за Христа и даже самый верный ученик до рассвета трижды отрёкся от Него?

— Вы сами сказали, сенатрисса, что всё происходило по воле Бога.

— Аминь. Мне понятны мотивы человека из этой общины, решившего сделать мир лучше, чем его сотворил Создатель, и возомнивший себя судьёй, правомочным выносить приговор ранее Верховного Судии. Итак, если исходить из ваших слов, наш несчастный папа Лев стал жертвой фанатика.

— Да, сенатрисса. Очевидно, община посчитала папу Льва узурпатором Святого престола и вынесла ему этот самый приговор, который исполнил их адепт. Кстати, вспомните, требовал ли чего-либо прежде человек, отравивший понтифика? Были ли с его стороны какие-то просьбы или условия?

— Да, были, — ответила Мароция, вспомнив настойчивое желание отшельника увидеть останки папы Тоссиньяно.

— Что это были за условия?

— Я не могу их вам сказать, — ответила Мароция, и не в меру любопытный Гвидолин разочарованно вздохнул.

— Воля ваша, сенатрисса, но были ли его условия выполнены?

— Нет.

— В этот самый момент папа Лев определил свою судьбу.

Настал черёд вздыхать Мароции.

— Видимо, так. А я, представьте себе, оказывается, была неправа и грешила в мыслях своих на невинного.

— Увы, прекраснейшая, мне горько об этом напоминать, но это уже происходило с вами и ранее. Когда умерли папа Иоанн и его брат Пётр, ваши подозрения пали на мою голову, и ваш ничтожный слуга тогда немало претерпел.

— Ваши убытки будут компенсированы, отец Гвидолин. Забудем об этом.

— Уже давно забыл и более не напоминаю. Но кого же ваша милость подозревала на этот раз?

— В своих подозрениях я склонялась к мысли, что убийство папы дело рук приспешников короля Гуго.

Гвидолин восхищённо всплеснул руками.

— Вы недооцениваете свою мудрость, прекраснейшая. Король Гуго, несомненно, знал о готовящемся покушении и, мало того, способствовал его исполнению.

— Вот как! Откуда вам это известно?

— Незадолго до своего побега из Павии я видел человека из сабинской общины в королевской приёмной. В тот день он беседовал с королём, а его высочество крайне редко снисходит в своей милости до общения с низкородным сословием, пусть и осенённым благостью отшельничества. Я пришёл к выводу о важной миссии этого отшельника.

— Хвала вашей наблюдательности и рассудительности! Но как вы, давний враг короля, вдруг оказались при его дворе?

— После того как я от блаженнейшего папы Льва получил разрешение покинуть Боббио, я вскоре получил должность в канцелярии его высочества.

— Король невероятно милостив, — с ехидством в голосе произнесла Мароция.

— Вы вновь торопитесь, сенатрисса, приписывать королю несуществующие достоинства. Король Гуго расчётлив и изящен в своей мести. Низвергнув меня из сана епископа благодаря помощи папы Иоанна, чьё имя я произношу безо всякого почтения, он мог прогнать меня с глаз долой и потерять ко мне всякий интерес. Но я, однажды совершивший путь от остиария до епископа Пьяченцы, таким образом, имел бы пусть и крохотный, но всё же шанс вновь отличиться среди прочих, используя свои знания и добродетели. А вот оставив меня при дворе на низшей должности писаря, король полностью контролировал бы все мои действия, стал бы полновластным хозяином моей судьбы, а заодно получал бы определённое удовольствие от ежедневных оскорблений и унижений, наносимых моей персоне, видевшей лучший мир и когда-то представлявшей для него серьёзного оппонента.

— Да, я понимаю короля и сочувствую вам, ваше преподобие, — ответила Мароция.

— Епископ Пьяченцы? — удивлённо переспросил Иоанн.

— Да, сын мой, имя нашего гостя вовсе не Константин. Перед нашими глазами смиренный отец Гвидолин, бывший епископ города Пьяченцы. Продолжайте, ваше преподобие.

— Пробыв определённое время при дворе короля, вкусив всю горечь его гостеприимства и обжигающую ласку его обходительных слуг, я начал строить планы мести. Для начала мне необходимо было вырваться из Павии. Удобный случай спустя некоторое время благополучно представился. А случившееся накануне моего побега только укрепило мою уверенность в том, что Небо способствует мне.

— Что за случай?

— С вашего позволения, об этом позже. Сбежав из Павии, я, рискуя единственно своей жизнью, ибо ничего прочего при мне не было, начал свой долгий путь к Риму. Я нашёл приют у сабинских отшельников, которым в своё время я, будучи епископом, немало помог. Среди прочих там был один учёный знахарь, имя которого я оставлю в тайне, ибо давал в том клятву. Этот человек родом из Африки, жил в Каирване , учился в медицинской школе Салерно, а на Сабинские холмы его, скорее всего, привели опасения за свою жизнь. Сам он, правда, утверждает обратное, уверяя, что великие соблазны мира однажды заставили его искать уединения, а служба у мавров — прощения перед Господом за услуги, оказанные врагам Его. Так или иначе, но услуги эти, видимо, были разнообразны и настолько велики, что он привёз с собой целую лабораторию всяких волшебных жидкостей, многие из которых были созданы по наущению дьявольскому.

— Яды?

— И причём хитроумные яды, проявляющие свою суть только в особых условиях или сочетаниях. Мне стало известно, что незадолго до моего появления в Сабине к нему приходил человек из общины, который взял у него четыре склянки такого яда. Описание этого человека полностью совпало с тем, кого я видел у короля.

— А чем ему мог помочь король?

— Думаю, что охраной и возможностью беспрепятственно попасть в Рим. Главной заботой отшельника в этот момент являлось успешное исполнение его миссии и навряд ли что-то ещё. Я не думаю, что он выторговывал у короля какие-то материальные блага для своих братьев.

— Четыре склянки, четыре склянки… — задумчиво пробормотал над ухом Мароции Альберих. Мать живо обернулась на сына.

— А сколько было при нём?

— Одна.

— И ещё одну он всучил папе. Значит, в Риме где-то есть ещё две склянки, и возможно, они предназначаются…

— Либо вам, сенатрисса, либо вашему кандидату в епископы, а скорее всего, вам обоим вместе, — подсказал Гвидолин.

Мароция нервно шевельнулась на своём ложе.

— Альберих, прошу тебя немедленно принять все необходимые меры в Замке Ангела и в доме кардинала Стефана. Никаких гостей, никаких подарков и подношений, от кого бы они ни шли!

Услышав имя кардинала, Гвидолин, конечно же, ухмыльнулся, но Мароции было уже не до него.

— Пора вовсе запретить принимать папской курии какие-либо дары от пилигримов, — продолжала Мароция.

— Это станет нарушением традиций и нанесёт обиду дарующим, — заметил её сын Иоанн.

— Хорошо, пусть принимают, но ни в коем случае не используют, а направляют их бедствующим монастырям и нуждающейся пастве. Так, кстати, будет выглядеть даже пристойнее для епископа Рима.

Громкий звук трубы, раздавшийся за пределами башни, прервал беседу. Альберих подошёл к окну, выходящему на Ватиканский холм и мост Элия.

— Гонец из Лукки, матушка. Наверное, от графа Гвидо.

Услышав имя мужа, Мароция заспешила с проводами отца Гвидолина.

— Благодарю вас, ваше преподобие, за ваш рассказ и ваши старания. Оставайтесь в Риме и ждите новостей. Уверяю, что для вас отныне они будут только благоприятными.

— Благодарю вас, великая сенатрисса, но я прибыл к вам сюда не за этим! — воскликнул Гвидолин, и в его голосе Мароция услышала разочарование и даже обиду.

— Слушаю вас, ваше преподобие, — ответила Мароция, в мыслях своих уже читая письмо от Гвидо.

— Господь распорядился так, что в своей миссии предупредить вас о готовящемся преступлении я не преуспел. Видит Хозяин всего сущего, сколь сильно я сожалею об этом! Однако, не сохранив жизнь понтифика, мы, вы и ваш покорный слуга, ещё можем отомстить его убийцам, точнее главному бенефициару этого злодеяния.

— Дети мои, оставьте нас вдвоём, — категоричным тоном произнесла Мароция. Иоанн и Альберих немедленно удалились.

— Вы имеете в виду короля?

— Именно так. У вас есть возможность с процентами вернуть королю Гуго долг за ваши невосполнимые потери, а у меня за мой позор и поругание.

— Каким образом? У вас осталась ещё одна склянка с ядом? — съязвила Мароция.

— О нет, разве можем мы, даже ради истребления явного врага своего, принимать на душу смертный грех? В мире есть ещё немало людей, претерпевших зло и насилие со стороны короля.

— Ваше преподобие, кроме нас здесь никого нет. Не утомляйте себя и меня многословием и произнесением речей, в искренности которых сомневаетесь вы сами.

Гвидолин довольно осклабился.

— Прекрасно, Мароция, прекрасно. Итак, наш король Гуго умён и хитёр, однако самолюбив и излишне высокомерен, из-за чего, не задумываясь, сеет вокруг себя зло, не замечая обиды даже своих верных соратников.

— Похоже на короля.

— Также он чрезмерно похотлив и при дворе своём создал целый гарем наложниц, уподобляя себя сарацинским правителям.

— Слышала такое, — улыбнулась Мароция, представляя себе долговязую фигуру Гуго в окружении обнажённых девиц.

— И ладно если бы в страсти своей он привечал низкородных конкубин, для которых внимание короля является почётным и прельстительным, позволяя вырваться из тягостной нищеты их грешного существования. Но не так давно король Гуго насильно сделал своей любовницей некую Розу, дочь своего вассала Вальперта, графа Шануа. Надо ли говорить, что почтенный отец ничего не знает об этом?!

— Не тот ли это Вальперт, который охраняет от Беренгария мою лучшую подругу Ирменгарду, сестру моего мужа?

— Именно он.

— Я наслышана, что это весьма мужественный и благородный человек.

— Который трепетно заботится о своей единственной дочери, претерпевшей по воле Неба очень много лишений и бед. Известие о том, что она обманом стала наложницей короля, станет невероятным ударом для старого рыцаря.

— И вы считаете, что Вальперт, нарушив клятву, покинет Ирменгарду и постарается отомстить Гуго или будет искать на него суда? У кого?

— Думаю, что последующие действия Вальперта будут зависеть от того, кто именно, при каких обстоятельствах и в каких словах опишет ему случившееся.

— Вы предлагаете взять эту миссию на себя?

— Только отчасти, Мароция, — оставшись наедине, Гвидолин совершенно забыл о титулах хозяйки Рима.

— Почему «отчасти»?

— Потому что есть человек, который будет стремиться к мести столь же пылко, как и Вальперт, но при этом будет обладать большими возможностями, поскольку состоит на службе короля. У девицы Розы есть жених, который ныне является королевским апокрисиарием в Риме.

Гвидолин коротко поведал Мароции о графе Эверарде и злоключениях его возлюбленной.

— Печальный рассказ. Мне жаль эту девицу. Я, разумеется, знакома с графом Эверардом и, признаться, не могу сказать о нём ничего дурного, — вздохнула Мароция. Она, конечно же, успела положить глаз на мужественного рыжеволосого баварца, но понтификация Льва и нежданная беременность помешали реализовать ей свои намерения относительно посла. — Это смелый и благородный человек. Король обманул его, украл его невесту ради своей похоти, а его самого отправил с глаз долой. Неужели граф Эверард за это время не попытался навести справки о ней в Риме?

— Мне об этом ничего неизвестно, ни у меня, ни у папы Льва он никогда ничего не просил. Очевидно, сей рыцарь не только смел, но и весьма деликатен.

— Или не подозревает, сколь велико может быть коварство! Если бы только он видел, каким унижениям подвергается его невеста.

— Расскажите мне об этом, ваше преподобие, — сказала Мароция, и в глазах её появился странный огонёк.

По мере рассказа Гвидолина Мароция внезапно почувствовала сильное волнение.

— Он действительно называет её моим именем? — с трудом сдерживая равнодушную мину, спросила она.

— Да-да, и клянётся, что совершит с вами то же самое в присутствии своих вассалов! — с наигранным возмущением твердил Гвидолин. Если бы только лицо Мароции не было закрыто плащом! Вот бы удивился бывший епископ выражению лица «великой сенатриссы», не обнаружив на нём ни малейшего следа оскорбления!

За стеной послышались спешные шаги, и в дверях показался Альберих с гонцом из Тосканы. По лицу сына Мароция догадалась, что гонец прислал важную и плохую весть.

— Ваше предложение чрезвычайно интересно, ваши намерения понятны, но нам необходимо будет тщательнейшим образом продумать его и разработать план. Прошу вас, ваше преподобие, сегодня же пожаловать к нам на ужин, где мы продолжим наш разговор.

Гвидолин почтительно откланялся, но лисья натура бывшего епископа заставила его попридержать свой шаг и не слишком далеко удалиться от спальни сенатриссы. Он также увидел крайнюю степень тревоги на запылённом от долгой дороги лице тосканского курьера.

Гонец бросился к ногам Мароции и протянул ей письмо.

— Ваша милость, прошлой ночью скончался ваш супруг и наш хозяин, граф Гвидо.

Мароция приподнялась с постели и начала судорожно пытаться скинуть с себя плащ, который вдруг стал душить её и закрывать внезапно сузившийся в её сознании мир. Альберих бросился ей на помощь и скинул с неё блио. Мать вцепилась руками в плечи сына, задрожав всем телом от охватившего её ужаса и горя.

— Третья, третья склянка была для него! Ведь так? — спросила она у сына. Альберих повернулся к гонцу.

— От чего умер граф Гвидо?

— Придворный лекарь заявил об апоплексическом ударе.

Мароция, разжав пальцы, соскользнула обратно на ложе и застонала. Её крик услышал Гвидолин и, вжавшись в стену коридора замка, решил оставаться в башне, пока его не выгонят прочь.

— Гвидо! Мой Гвидо! О Господи, как скор ты на расправу! — кричала Мароция, катаясь по постели и захлёбываясь в слезах. Внезапно она замерла, расширив глаза, и спустя мгновения новый крик раздался из её уст.

— Ксения! Слуги, Ксению! — прокричала она, и всё пространство возле её спальни в один миг наводнилось дворовыми людьми, которые с разной степенью сноровки исполняли многочисленные приказания, посыпавшиеся от сыновей своей госпожи.

На Гвидолина в такой ситуации долгое время никто не обращал внимания, покуда его случайно не заметил Иоанн и не приказал слугам проводить бывшего епископа до дверей. Несколько больше повезло тосканскому гонцу. Верный слуга, загнавший за этот день не одну лошадь, даже будучи смертельно уставшим, успел в коридорах замка поймать одну из повивальных бабок, спешащих к Мароции, и сказать ей на ухо несколько слов. После этого гонец со спокойной душой покинул башню Ангела и, примостившись на набережной недалеко от замка, начал терпеливо ждать.

Незадолго до полуночи, когда даже доброе вино уже не справлялось с холодом, опустившимся на город, и верный гонец отчётливо барабанил зубами, вожделенно подумывая о тепле ближайшей таверны, кто-то нетерпеливо потряс его за плечо. Он обернулся и увидел уже знакомую ему повивальную бабку.

— Ну? — с нетерпением вопросил он.

Бабка оказалась на редкость деловой, и для начала гонцу пришлось положить ей в ладонь несколько монет.

— Хвала Господу, родила. Замечательное, здоровое дитя.

— Сын или дочь? — гонец едва не сорвался на крик, но невозмутимая служанка снова протянула свою красную от ежедневной стирки руку, и пара пятаков утонула в жирных складках её ладони.

— Хвала Господу, дочка. Красивая, как две капли воды похожая на мать.

— Хвала Господу! — повторил за ней гонец, а служанка, подобрав подолы своих многочисленных юбок, устремилась к башне.

— Воистину, хвала Господу, — пробормотал гонец, — будь я проклят, если не верну себе десятикратно всё потраченное за сегодняшний день. Да здравствует граф Ламберт Тосканский, да будет щедра рука его за благую весть!