Чумной год (джен)

— Баиньки, баиньки, спи-усни, мой маленький, — голубкой воркует королева Херра Зверь, ловко протягивая серебряную нить основы сквозь тонкую ткань, и не шерсть прядётся на ковано-осиновом станке — мягкое, почти что шёлк, кабы только было таким же тонким.

— Госпожа, вы бы из дома выглянули, — почтительно советует повитуха Улла, кутаясь в чёрную вдовью шаль, — для ребёнка полезно.

— Ох, Улла, будто я того не знаю.

Херра, чуть отстранясь, гордо любуется собственной работой: по серебряно-белой ткани тянутся паутиной нити-стрелы, сплетаются в нежный узор.

— Чего же тогда сидите?

— Хочу соткать покрывало до того, как придёт новолуние, — суровеет Херра, подбирает готовый отрез и снова садится к станку. — Нельзя ткать покрывало для первенца в ночной темноте.

— Мало ли времени? Он родится только к лету, когда нашу землю покроют болота и снова высохнут.

— Хочу сейчас, — ещё суровее говорит Херра, щуря узкие глаза, и встряхивает головой, укутанной платком в тяжёлом рогатом атуре. — На рассвете ребёнок ожил в моём чреве, это добрый знак. Он ждёт меня, а я жду его, так разве не стоит соткать покрывало пораньше?

— Счастливое дитя.

Херра чует в голосе Уллы тень сожаления пополам с восхищением, хмурится и косится на лежащее в ногах зубастое копьё.

— Неужто говоришь об его отце, Улла?

— Нет, госпожа. — Улла, вздрогнув, улыбается, отведя взгляд и скаля зубы. — Но, пожалуй… думаю, это лучшее, что могло случиться. У жены Бледного Короля нет живых детей, а у вас он будет. К тому же, я слыхала, он бог в человечьем теле.

— Бог, не бог, да мне всё равно! — плюёт Херра под ноги, вздёргивает острый подбородок и, щёлкнув затворами, поворачивает уток на новую полосу. — Он убил моего мужа и выгнал мой народ в чёрные леса. Иначе, чем на божественной десятилетней мессе, король этого ребёнка не увидит.

Улла молчит и оправляет занавесь на прорези бойницы, отгоняя ладонью ворох мелких светляков.

Херра Зверь — нездешняя, даже не у народа ткачей родившаяся, но ни минуты не чувствует себя среди них чужой; Херре всего четыре зимы было, когда мать и отец привели её в землю ткачей вместе со связкой тканей на плечах и чёрной козой в привязи, и Херра уже давным-давно не помнит песен на родном языке. Её люди и её дом — здесь, а не где-то далеко, в тех варварских местах, которые она знает только по рассказам отца, но отца уже нет в живых, а сама Херра успела выйти замуж, повоевать, овдоветь и стать королевой-матерью, ни разу не родивши.

«Мать», — почтительно говорят круглолицые и бледные, словно луна, ткачи, сопровождая Херру к алтарю для доброй охоты; «мать», — говорят, кланяясь и целуя ей пальцы, присягая на воинскую верность перед битвой; «мать», — шепчутся, когда Херра, рослая и плечистая, на голову-полторы любого выше, смотрит в белые глаза Бледного Короля, поджав губы и ничуть не склонив тяжёлого атура.

Херра никогда бы не заговорила с Бледным Королём: узурпатор, захватчик, мелкое злое племя, — кабы не их уговор; Херре, в общем-то, абсолютно всё равно, когда его вотчина обратится в прах и пепел, а сам король сгниёт на своём железном троне, не сняв железной короны, — но через пять новолуний она родит его единственное дитя, которое к тому ж будет только её и ничьё более, и поэтому Херра Зверь милостива.

Херра — вдова, а у Бледного Короля есть жена, — красивая, рослая, с бледными пальцами и светло-синими глазами, настоящая леди в жемчугах, и ничуть не похожая на Херру. У королевы в детях — народ, но нет своих детей, и Херра почти упивается чувством, что оказывает королю величайшую милость, улегшись с ним на одном ложе.

Херра каждый вечер возжигает медовый воск перед алтарём Матери и клянётся ей, что будет любить дитя так же, как и свой народ, и забудет, что Бледный Король — лишь его половина.

— Госпожа, а как вы назовёте ребёнка?

— Хорнет. Что девочка, что мальчик — всё едино.