Луна и кровь (гет)

Джо сжимает в руке сердце Лаветт.

Простыня сползла с бедра. Кровь капает, скатывается по гладкой коже, падает на белую ткань и расползается ярким красным пятном. Широко распахнутые глаза смотрят в упор. Застывший, полный безумия взгляд обращен на него из лужи крови. Его отражение.

Нет…

Дрожа всем телом, Эрик упирается руками в светлый паркет. Кончики пальцев окрасились красным. Он пытается встать, но не может заставить себя поднять взгляд. Перед глазами только разлетевшиеся по полу волосы Лаветт. Они теперь тоже красные, окрашенные ее кровью.

Что ты наделала…

Взгляд Лаветт устремлен в потолок. На ее губах еще лежит тень улыбки. Лишь рот слегка приоткрыт в немом удивлении.

— ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА!!!

Эрик дернулся, будто по его телу от пальцев ног до макушки пустили ток. В замешательстве, не понимая, почему его постель сделалась такой жесткой, и с какой стати над головой вместо привычного побеленного потолка — желтеющие листья, он провел рукой по мокрому от пота лицу и уже собирался повернуться, чтобы спросить у…

Лаветт…

В ушах все еще звенело эхо собственного крика, а реальность уже тянула склизкие щупальца к сердцу, готовая вновь разорвать его в клочья. На берегу реки, вдоль которой Эрик шел последние несколько дней, а когда последние силы иссякли, упал и забылся сном, было пустынно. Лишь одинокая гусыня маячила в ночи белым пятном и больше походила на призрак вдалеке. Она бродила у кромки воды, настороженно поглядывая на лежащего под раскидистым кленом такого же одинокого человека. До ближайшего поселения оставалось несколько километров по размытой дождями дороге. Должно быть, гусыня оттуда, решил Эрик. Отбилась от своей гусиной стаи и заблудилась.

Шелестела листва. Поднялся ветер. На макушке дерева, под которым, привалившись к стволу, полулежал Эрик, затрепетал (точно сопротивляясь) листок. Бурый и иссохший, словно папирусная бумага, он держался за ветку, на которой когда-то появился из ниоткуда, а после рос и наливался соком, зеленея, становясь ярче с каждым новым днем. Ветер дунул с новой силой. Будь у Эрика слух еще острее, он бы услышал больной скрежет, с которым листок оторвался от ветки, уволакиваемый прочь осенним ветром перемен. На миг взмыв ввысь, листок плавно заскользил по воздуху, спускаясь все ниже, кувыркаясь и дрожа, пока не разлегся на водной глади. Вода в реке, ведомая все тем же ветром, раскачивалась из стороны в сторону, нагнетая мелкие волны, и вила воронки водоворотов. Волна побежала, разрастаясь, и накрыла собой листок; и он исчез. Там, внизу, его края загибались, и рвались прожилки, пока он вертелся в безумном спиральном танце.

Лаветт…

Эрик, что есть сил, ударил кулаками о землю и взвыл так громко, как только мог. Но вместо звериного воя над рекой разнесся жалобный скулеж щенка, бегущего с радостно высунутым языком навстречу случайному прохожему и вдруг получившему удар под дых тяжелым ботинком.

Напуганная криком гусыня пронзительно загоготала и захлопала крыльями так энергично, будто собиралась нагнать бурю. Голова, балансирующая на длинной шее, заходила ходуном, как у «болванчика», каких водители автомобилей крепят к приборным панелям. Гусыня запрыгала на коротких ножках, размахивая крыльями, и рванула вперед. Эрик, еще раскачивающийся на границе сна и яви, в последний миг перекатился на бок, и гусыня со сдавленным, полным боли и досады «га-а-а!» врезалась в дерево.

— Уходи! Прочь!

Гусыня тряхнула головой, перевела взгляд на Эрика и заняла боевую позицию. Перепончатые лапки перепачкались в грязи, в белых перьях застрял кем-то выброшенный фантик. Эрик, не сводя взгляд с гусыни, осторожно приподнялся и замер на полусогнутых, готовый в любую секунду отскочить в сторону. Он вытянул вперед руку в успокаивающем жесте, но гусыня, видимо, истолковала это по-своему. Зачерпывая лапой, как готовящийся к атаке бык, она выбросила вперед голову на длинной шее, ее хвост затопорщился, перья взъерошились, облачком взлетела пыль, «ГА-А-А!»…

Шея гусыни хрустнула и переломилась.

— Сказал же: прочь, — пробурчал себе под нос Эрик, вставая, и бросил бездыханное дело обратно к дереву. С глухим хлопком ударившись о ствол, гусыня рухнула на землю.

Эрик в растерянности посмотрел на брюшко, белым пятном сияющее в ночи, и вдруг понял, что перед ним — добыча. Случайная. И первая за несколько дней. Инстинкт сработал безотказно. Колени уже были напряжены, мускулы вздулись, тело было готово броситься в сторону, но сущность взяла свое, и рука, будто сама собой, скользнула вперед, пальцы сомкнулись на тонкой шее.

С тех пор как Эрик сбежал из дома, мысли о еде еще ни разу его не посещали. Он не останавливался на ночлег — засыпал там и тогда. Там, где был. И тогда, когда ноги больше не шли. Он смотрел вслед проезжающим мимо автомобилям, оставляющим за собой шлейф дорожной пыли, и брел дальше, не махнув рукой. Слышал шум железной дороги, и менял направление, уходя дальше от этого шума, туда, где деревья разрастались, образуя лесные массивы, перерастающие в чащу, под покровом которой солнца было не видно. Он обходил деревушки, в которых мог бы найти кров; сходил с дороги, только заслышав стук колес приближающейся из-за горизонта телеги с запряженной в нее худой лошадью. Фермеры и работяги, восседающие на этих повозках, делали вид, что не замечают идущего вдоль дороги человека с поникшей головой и рюкзаком за плечами. Поглядывали украдкой из-под широких шляп, но тут же отворачивались и колесили дальше. Хотя попадались и те, кто коротко вскрикивал: «Пфр-р-р!» и подтягивал к груди вожжи.

— Куда идешь, сынок?

Лошадь нехотя останавливалась, готовая сорваться с места, не сдерживай ее упряжка («Чувствует меня», — думал Эрик). После колеса, чуть дернувшись, начинали плавно катиться по дороге, проваливаясь в рытвинах, а фермер в клетчатой дырявой рубахе глядел на Эрика небезразличным взглядом, укрытым тенью широкополой плетеной шляпы (которая, впрочем, оказывалась не менее дырявой, чем его рубаха).

— Тебя, может, подвезти?

Эрик махал рукой, как будто хотел шлепнуть воздух, и, не поднимая головы, шел дальше.

— Ты немой? — не унимался фермер. — Ай-ли не от мира сего? — А после со вздохом: «Да и Бог с тобой» вскидывал вожжи, и лошадь, явно довольная, бралась скакать резвее прежнего. Только бы убраться поскорее.

В реке, на том месте, где совсем недавно затонул увядший листок, сверкала, играя бликами на темной воде, наполняющаяся луна. Тонкий, будто захиревший месяц остался далеко позади в воспоминаниях о последнем дне.

До полной луны оставалось меньше недели.

Эрик осмотрелся. Под деревом валялось несколько сухих веток. Их бы не хватило, чтобы развести костер, но Эрик был уверен, что, если обойти берег, хвороста наберется достаточно. Он расстегнул «молнию» на рюкзаке и, сам того не ожидая, рассмеялся.

Не зря она всегда говорила, что в дорогу нужно собираться с умом. На дне рюкзака среди мусора торчала ручка разводного ключа, помятая (и ни разу не раскрытая) пачка давно найденных во дворе сигарет. Внутри на спинке рюкзака одна над другой были еще две «молнии». Когда-то Эрик прятал туда самое ценное.

На куче хлама, в котором кроме разводного ключа и сигарет вполне могло найтись еще что-то более или менее интересное лежал аудио-плеер, обмотанный наушниками-вкладышами, с кассетой внутри.

Под верхней «молнией» таилась фотография, которую Эрик спрятал там, как только у него появился этот рюкзак. Тогда он решил, что никогда не захочет с ней расстаться. Нижняя «молния» долго пустовала, пока (не так уж и давно) впервые не раскрылась. Теперь в кармашке, чуть выпирая под подкладкой, лежал кулон с рубином в глазу мертвеца.

— Почему ты его не носишь на своей шее? — Ее пальцы очертили контур его ключиц и заскользили по разгоряченной коже вниз.

— Будет глупо, если я скажу, что боюсь его потерять?

— Вовсе нет. — Она улыбнулась.

— Там всегда хранилось самое ценное для меня. Я хотел, чтобы твой кулон лежал рядом, Лав.

Эрик замер над рюкзаком. Его взгляд остановился сначала на нижней «молнии», под которой хранился кулон Лаветт. Рука дрогнула, но не сдвинулась с места. Он «видел» его в своих мыслях; помнил, как сверкал рубин на груди Лаветт. И не находил в себе сил прикоснуться к нему.

Его взгляд избегал верхней «молнии», за которой на фотографии трехгодовалой давностиона сидела у него на спине, хватаясь за густую шерсть одной рукой, а другой обхватывая массивную шею. Она улыбалась так широко! Когда-то он решил, что именно на этой фотографии ее глаза искренне и по-настоящему светятся счастьем. Впервые на фото она выглядела совсем как в жизни, такой, какой он привык ее видеть. Она улыбалась так широко, что были видны ее кривые зубы, которых она всегда стеснялась, торчащие клыки сверкали, и она не прикрывала их ладошкой, как обычно, робко. Она улыбалась так широко! А носочки ее туфель едва доставали до его поясницы! Впервые ему удалось запечатлеть ее (самому!) на фото в точности такой, какой она была.

Рука потянулась к плееру — третьей и последней «реликвии». Мальчишки в деревне ходили с круглыми проигрывателями и всем и каждому показывали, как в крохотном окошке крышки вертится диск.

— Эй, Волчара, у тебя есть батарейки?!

— Не для твоей «вертушки»! — кричал через двор Эрик, обратно закручивая тонкой палкой кассету и внимательно следя за лентой. Он знал, когда нужно остановиться, чтобы попасть на начало любимой песни.

Спичек не было.

Он взял плеер. Он взял с собой в дорогу плеер, на который больше не мог смотреть, потому что подарила его она. Но не взял спички.

Эрик снова расхохотался, да так громко и отчаянно, что, он был уверен, все зверушки в поселении, что было в нескольких километрах, попрятались в своих домиках и сараях. И завыл.

Впервые с того дня, как он ушел из дома, в животе урчало. Под ногами лежала добыча. Острый клюв на запрокинутой головке гусыни раскрылся, перепончатые лапки смотрели в разные стороны, будто гусыня впервые узнала, как удобно лежать на спине, расставив ноги.

Спичек не было.

Эрик схватил обмякшую шею и впился зубами в плоть у грудины. Перья лезли в рот, пытались забиться в зубы; кровь потекла по пальцам, струясь ручейками по кистям к запястьям, а после полилась по мускулистым предплечьям и закапала с локтей. Тишину утопающей в ночи реки наконец нарушило жадное чавканье. Кровь заливала лицо. Пока зубы рвали мясо, кровь потекла по шее, расползаясь на некогда белой (а теперь серой от пыли) футболке багровыми звездами.

Кровь капала на белую ткань, скатываясь с ее гладкой кожи. Волосы разметались по полу, окрашенные красным. Глаза смотрели в потолок. В груди — дыра. Сердце угасало в сомкнутых пальцах.

Эрик отбросил мертвую гусыню в сторону и кинулся к реке, едва успев добежать до воды прежде, чем его громко и смачно стошнило.