Зажигалка (джен)

— Кра!

Уилсон вздрагивает, открывает один глаз и трёт переносицу: ворона скачет прямо под носом, воздух пахнет сыростью и грибами, на земле сетью лежит мокрая пелена, в пелене — остывшие уголья, а липкие от паутины и слизи руки начинают дрожать, — Уилсон, окончательно проснувшись, торопливо дышит в них и натягивает обрезанные перчатки на пальцы.

Утро.

— Кра-а!

— Катись-ка отсюда! — рявкает Уилсон, швырнув в ворону камень. — Прилетай, когда я сдохну. А то в суп пущу.

Ещё б знать, когда и как это случится, добавляет мысленно Уилсон и рассматривает белеющие в тумане человеческие рёбра; судя по тому, что осталось нерастащенным и неразгрызенным, мертвец был мужчиной, и в его костях Уилсон разгрёб старый охотничий нож, — не топор, конечно, но на рубку веток сгодится. И для разделки мяса неплохо пойдёт, и чтоб ткнуть в глаз, если копьё сломается. Вот, пожалуйста, — сплошные плюсы, и чёрта с два Уилсон Персиваль Хиггсбери дёшево сдохнет.

Уилсон морщится на затёкшую после неудобного сна спину, со скрипом разгибается и мнёт поясницу.

— Чтоб я ещё хоть раз свалился спать сидя.

Последнее, что помнится, — Уилсон зевал каждую минуту, помирал от двухнедельного недосыпа: ни разу толком не поспал с тех пор, как в Константе оказался, — ломал об колено сухие ветви и драл траву по корень, собирался лежанку сделать, чтоб на голой земле не валяться, а потом что было — неведомо. Видимо, очень уж устал.

* * *

О том, что случилось до вечера и на закате, когда вспоротая глотка дня харкнула в небо кровью, Уилсон прекрасно помнит, и лучше бы начисто забыл. Брёл через лес, пробирался по побережью, пару раз, споткнувшись, шлёпнулся в мох, в третий — прямо в паутину руками вляпался, не успел головы поднять, а пауки уж тут как тут — вылезли из тугого кокона, шипят, зубами светят, царапаются. Уилсон и так-то никогда к ним любви не испытывал, а здесь — завизжал, едва-едва сообразил, что за топор хвататься надо, а не сквозь кусты переться. Разок по конечностям треснул, разок — промеж глаз, ещё дважды — топорищем, паук задрыгался и затих, двое других подвалили — тут уж тяжелее было, пришлось топтаться, чтоб не цапали. И здоровые, черти; Уилсон читал в научном журнале, что большие пауки только в Австралии водятся, но ничего про тварей ростом в здоровую кошку там не говорилось.

Ну, вот и славно. Уилсон и так никогда бы в Австралию не поехал, раз там обитают пауки размером с блюдца, а значит, и из этого леса пора уходить.

И ночью покоя тоже не было, — вдалеке, в коконах побольше, пауки всё шипели, но к костру так и не подошли. Может, огня боятся?

— Есть я тебя не буду, — бурчит Уилсон, нюхая паучье мясо в прожилках и шерсти. Мясо воняет мочой, да и выглядит дурно: сизое, будто гниющее, и сомнительно, что в жареном виде запах у него будет намного лучше. — Такое-то только свиньям подавать, а на мне, между прочим, лежит несколько тысяч лет цивилизации. Поняло?

Мясо, лишённое глотки и трахеи, молчит, и Уилсон старательно пихает его обратно, прямо на дно потёртой сумки: со вчерашнего дня у Уилсона не осталось ни калины, ни моркови, а мясо, каким бы дрянным оно ни было, всё-таки всегда остаётся мясом.

— Потерпите, мистер Хиггсбери, — строго говорит сам себе Уилсон, ковыряет каблуком землю, свистит и выходит на тропу. — Может, найдёте что-то повкуснее паучатины.

Наверное, стоило бы уйти в степь, — там возле кроличьих нор пасутся дикие быки-бифало, шерсть у них густая, а рога — увесистые, почти как у буйволов; если ночью холодно, то можно заснуть под чьим-нибудь боком, а если гончая затявкает — сигануть прямо в стадо, под защиту рогов и копыт.

Уилсон, пожалуй, так и сделает. Только сначала обойдёт лес.

* * *

Тропа закручивается, выводит к неплодной пустоши и обрывается, на губах оседает липкий привкус дождя: видимо, ветер принесёт непогоду, — а лес редеет и редеет, чернея прожжёнными пятнами, пока не заканчивается вовсе, и на последней живой сосне Уилсон находит то, что предпочёл бы не находить, — маленькую зарубку на уровне глаз.

— Ха-ха-а, — давится Уилсон, ткнувшись лбом в липкую от смолы кору, и хочет завыть и расхохотаться одновременно, — ха-а! Бл… л-лин, спасибо! Спасибо!

Когда-то Уилсон думал, что здесь нет ни конца, ни края, — и шёл наугад сквозь ночь, спотыкался и вставал, сжигая за собой мир и оставляя зарубки, шёл — и находил их снова, и понимал, что бродит кругами, и Уилсон уже знает, как называется это проклятое место — Константа.

И, чёрт возьми, лучше бы не знал о Константе вовсе.

— Черти б драли тебя на ремни, Максвелл!

Жалеть себя, впрочем, некогда: кривоногий пустынный козёл, совсем молоденький, хрустит мягкими листьями, сонно тычась мордой в мох. Уилсон приглядывается, вздрагивает, тут же оживает, шмыгает носом и ухает фальшивой совой, и козла словно сносит ветром, но ничего страшного в этом нет. Там, где сонное зверьё грызёт листья, всегда растёт мандрагора, во всяком случае, очень похожая на обычную, — а это значит, что Уилсон наконец-то сможет поесть.

— Уи-и-а-а, — пищит и пульсирует корень, когда Уилсон выкапывает его, царапая землю ногтями и лезвием охотничьего ножа.

— Выкуси, чудовище. Всё равно я тебя достану!

Мандрагора терпит поражение, и Уилсон, в полминуты сгрызя две трети почти безвкусной мякоти, облизывает пальцы и наконец-то успокаивается.

Что ж, придётся вернуться в степь.

Вернуться — и пустить корни, когда придёт зима.