Агония любви (гет)

В своей жизни Эйерис любил лишь раз, и это чувство было опустошающим, испепеляющим его изнутри. Он знал, что, когда оно угаснет, в груди не останется ничего — только серый дымящийся снег. Но пока пламя горело и бушевало в нем, он был счастлив. Он жил.

Её волосы пылали столь же ярко, сколь лучи раскалённого солнца в знойный день; не жаркое пламя, но их сияние освещало все вокруг. И Эйерис жмурился, касаясь их, и боялся обжечься, пропуская сквозь пальцы. В первый раз он был словно дурной и в бреду, целуя её шею и локоны, ниспадающие по плечам, шептал её имя — Джоанна, Джоанна. И смеялся в кожу, пахнущую свежей земляникой, что они ели, казалось бы, с мгновение назад.

Раздавленные ягоды, на которые они упали, перепачкали ей платье, но он до конца своей жизни помнил смех в её живых глазах, счастливую широкую улыбку и тонкие веточки земляники, застрявшие у ней в волосах. Ему хотелось закричать от счастья, и он смеялся в голос, а потом снова сминал её губы поцелуем, и пожар вспыхивал так ярко, что ослеплял.

Помнил он и другие глаза — бледно-зелёные, холодные, пустые. Он смотрел в них, когда выжженная пустошь еще не остыла и осыпалась на него раскалённым пеплом. Их хотелось выцарапать, но он лишь усмехнулся, глядя в лицо Тайвина — привычно бесстрастное, словно бы не его жена умерла лишь несколько недель назад. Он любил её — Эйерис знал это довольно хорошо. Но разве сравнилась бы его любовь с тем пламенем, что опустошило его, Эйериса, выжгло всё живое, что было в его душе? Тайвин никогда не знал, что значит гореть. Эйерис же черпал пепел горстями.

— Я больше не изменю тебе, — пообещал он Рейелле, та смотрела на него с тихой тоской и чуть склонив голову набок. — Больше не изменю, — повторил он, да вот только не ей — глядя на пламя. В танцующих языках он видел растрёпанные, подскакивающие по спине локоны Джоанны, в треске огня слышался её приглушенный смех.

Они часто встречались в коридорах замка, полутьма скрывала их лица, и её кожа, залитая лунным светом, казалась совсем бледной. Он не ведал, когда целовал её ещё столь нежно и трепетно, как в те дни, пока меж ними были только эти поцелуи и тайные касания рук, брошенные украдкой взгляды и цветы, которые он подкладывал под двери её покоев каждое утро, а она вплетала в волосы. Зелёный оттенял цвет её искрящихся глаз. Эйерис помнил, как однажды венок, что он сплел ей, постоянно сползал на лоб, а она поправляла его, мягко смеясь. Она так часто смеялась, что каждый миг без её смеха казался для него пыткой. Сколько бы раз он не разлучался с нею, к этой боли привыкнуть никак не мог. Ему постоянно не хватало тихого перезвона вдалеке, он чудился каждое мгновение, и Эйерис с потаённой жгучей надеждой вздрагивал — она здесь.

Она приехала как-то раз, а он подумал — снова показалось. Скулы у него сводило от боли, но губы целовали её, пока он мог дышать. И тогда он со всей ясностью осознал — сгорит, и пути обратно нет. Он и не собирался отступать, пусть она и была женой Тайвина, пусть у них были лишь мгновения. Он ловил их с особой жадностью и забывал дышать.

— Думаешь, мы имеем на это право? — спросила она однажды, когда совесть возвратилась к ней. После одной из проповедей Толстого Септона. Он держал её руки в своих и припадал губами к её запястью. Чуть дальше — на два поцелуя ниже — у неё была родинка. Его губы уже знали путь к ней. Джоанна грустно улыбалась. — Эйерис, как думаешь, однажды нас настигнет кара?

— Я не думаю, — сказал он, и голос его был глух, словно бы всю ночь он провел за распеванием песен на морозе. Стояло лето. — Я чувствую. Чувствую, что люблю тебя. Что твои руки дрожат. Что ты печальна. И что ты любишь меня.

Она тихо рассмеялась в ответ, но он не утешил её — он это знал. Их всегда по пятам преследовал страх, а её — ещё и мучения совести. По честности Эйерис не понимал, как о них не проведали все. Он был настолько ослеплён любовью к ней, что напрочь забывал об осторожности, а она… Должно быть, Тайвин всё знал и прежде, только делал вид, будто оставался в неведении. Но это не было похоже на него. Однако, какое дело Эйерису было до Тайвина и его мыслей, когда рядом, держась за его руку, танцевала Джоанна, когда её голос звучал поблизости, смех отдавался эхом в ушах, а улыбка обещала, что она будет любить его до конца времён?

В последний раз, когда он видел её, от неё, как в первую их ночь, пахло земляникой. Они ели её в саду, и Джоанна почти плакала. Её голова покоилась у него на коленях, а он перебирал её волосы, в которых запутался лунный свет. Кожа у Джоанны была бледной, и лишь на щеках проступил болезненный румянец — она ждала дитя. Эйерис знал, что оно было не его, но это не имело значения. Та встреча полнилась горечью и запахом земляники. После того, как он узнал о её гибели, он растоптал кустики с ягодами, а после рыдал над ними, опустившись на колени. Слёз не было, из груди вырывались лишь судорожные вопли, скрутившие глотку. Он догорал, он выгорал.

У её дочери было то же пламя волос, в глазах плясали искры, улыбка ослепляла, да только глаза были не такими. Смотря на неё, Эйерис чувствовал вкус пепла, заполнявший рот, и радовался, что не дозволил сыну жениться на ней. Вынести её постоянное присутствие рядом он бы не смог. Она напоминала ему о Джоанне, Эйерис никогда не стремился её забыть — он не желал забывать ни мгновения. Но каждый раз, когда он видел её дочь вдали, его сердце ёкало, а все существо охватывала дрожь, как прежде, — Джоанна. Но это была не она, и он будто бы снова переживал её смерть, глядя на стройный силуэт в красных шелках и с золотом волос. И ему мерещился её звонкий смех.

Он сходил с ума. Но когда он находился в заточении, лишь её образ позволил ему сохранить рассудок. Когда он не спал, он думал о ней, а когда забывался сном, она являлась ему. Ему казалось, что он мечется в лихорадке, но он хотел, чтобы это продолжалось, потому что явственно чувствовал её аромат и прикосновение нежных рук к своим раскалённым щекам. Впервые за долгие годы он был счастлив — она была рядом каждый мучительный день, и её дыхание опаляло ему кожу, как огонь.

К нему он протягивал руки, чтобы найти её. И почти касался её обжигающе горячих волос. Джоанна, — думал он. — Джоанна. А пламя шипело переливом серебристого смеха в ответ.