День за днем - 2 (гет)

Утром на работу чуть опаздываю — когда выхожу из лифта, на редакционных часах, висящих на стене, 9.15. А все потому, что никак не могла выбрать, в чем идти и как накраситься, одно ведь тянет за собой другое. В конце концов, остановилась на брюках и свободной серой блузке с треугольным вырезом, с рукавами в половину локтя, и с бантом из завязок на боку. С макияжем помогла Анюта, ей на радио только к полудню, она же и причесала, гладко уложив волосы на одну сторону. И все равно времени на сборы потребовалось больше обычного. Куртку тоже пришлось взять с собой, сунув между ручек сумки — вечера в сентябре уже прохладные, а простудиться и ходить с красным носом не хочу.

Выйдя из лифта, привычным маршрутом направляюсь к Люсе и тут же торможу — сзади начинает верещать пропускной агрегат, призывая обратить на него внимание. Мысленно чертыхаясь, делаю пару шагов назад, и, вытащив из кармана брюк карточку, провожу ею по датчику — раздраженное бурчание меняется на довольное попискивание. Иду дальше, но приближающийся сбоку голос Зимовского заставляет напрячься. Он появляется со стороны служебной лестницы, с папкой в руках:

— Шило-о-о!

Оглядываюсь и не могу удержаться от подколки:

— Что Антон Владимирович, у вас что-то застряло?

Он явно нацелен переговорить и мы останавливаемся. Антон, взмахнув пачкой листков, шлепает ею себе по ладони:

— Ма-ку-ла-ту-ра. Это никуда не годится. Хотя нет, вру, ты знаешь, у нас есть тут одна комнатка…

Он указывает пальцем в сторону туалета:

— Куда можно сходить с этой бумагой. На, держи!

Он протягивает свои листки с папкой, но я не реагирую — все материалы уже одобрены Егоровым, а центральная статья даже Гальяно. Остаются варианты обложки, но это тоже вопрос обсуждаемый. Не собираюсь терпеть пустые наезды и зло парирую:

— Так сходи!

И иду дальше, к себе в кабинет. За спиной слышится сопение, Зимовский тащится за мной:

— Н-н-н… Марагрита Александровна, грубим начальству?

Вот только не надо стрелки переводить. Приходится останавливаться и снова вступать в словесную перепалку. Отрицательно качаю головой:

— Боже упаси! Ответная реакция на хамство.

— Знаешь, а хочешь один совет.

Смотрим друг на друга, и я не жду от своего врага ничего хорошего. Опять гундеж про заявление об уходе? Скептически прищурившись, мотаю головой:

— Честно говоря, не горю желанием.

И делаю еще шаг к кабинету. Но Антон хватает за локоть, не пропуская:

— А я абсолютно бесплатно. Знаешь Марго, мне кажется…

Отворачиваюсь — мне неинтересно, что ему кажется.

— Что ты очень хотела бы родиться мужиком.

Удивленно и растерянно смотрю на него. Как? Как он догадался? И что он хочет этим сказать? Непонимающе хмурюсь:

— Чего-о-о?

— Нет, серьезно. Ну, это и по статьям видно и по манерам. Слушай, Марго, а может тебе операцию сделать, м-м-м?

Но я уже беру себя в руки. Кстати, когда-то у меня была подобная мысль, которая сгинула, как только выяснились подробности реализации. Выбор не слишком широк и неизвестно что лучше — быть здоровой теткой с мужскими мозгами или нездоровым полу мужчиной на постоянных гормонах. Но этот крендель меня уже достал, и я повышаю голос:

— Слушай, Зимовский, может, я сейчас тебе операцию сделаю? Прямо здесь.

Антон морщит нос:

— Н-н-н… Зря вы так, Маргарита Александровна.

Он попал в больную точку, и я отвожу глаза в сторону.

— Мне кажется, что если бы ты была мужиком, нам на порядок было бы легче общаться.

Все так и было, когда-то. А теперь вряд ли получится, даже если десять раз поменять пол.

— Антон Владимирович, вы бы, для начала, сами стали бы мужиком! А потом других агитировали бы.

Развернувшись, ухожу к себе в кабинет.

* * *

Спустя полчаса все еще не могу сконцентрироваться на работе — слова Зимовского о смене пола не выходят из головы и отвлекают. Встаю из-за стола, чтобы переключится и, может быть, пойти попить кофе. На столе лежит злополучный макет обложки, не понравившийся главному редактору — с этим тоже нужно что-то делать и разговаривать с Калугиным. А как с ним разговаривать, если и у него, и у меня, в присутствии друг друга, мысли только об одном и совсем не о работе.

Неожиданно в приоткрытую дверь кабинета заглядывает Софья:

— Можно?

Радулова, тоже загадка. Как она будет относиться ко мне после вчерашней встречи в ресторане? Расставались вроде подругами...

— Да, проходи.

Софья с кучей своих папок в руке, приближается, сразу предупреждая:

— Ничего конкретного, просто так зашла.

Мне кажется, у нее просто так ничего не бывает. Я все равно настороже и, сунув руки в карманы, жду продолжения.

— Как самочувствие, настроение?

— Ну-у-у…

Вздохнув, неуютно торкаюсь возле кресла — жаловаться не хочется, но и изображать отсутствующий позитив, желания нет.

— На самочувствие не жалуюсь, а вот настроение уже успели с утра испоганить.

Отхожу к окну и отворачиваюсь, уткнув нос в жалюзи.

— Зимовский?

Похоже, от Софьи не укроется даже мелочь, а уж тем более наши терки с главным вредителем. Тем не менее пытаюсь вяло отнекиваться:

— Ну, почему сразу Зимовский…

— Я просто видела, как вы с ним мило общались.

Сложив руки на груди, веду плечом:

— Да у нас с ним всегда мило.

С горькой усмешкой бросаю взгляд на Радулову:

— Так сказать, заклятые друзья!

Софья, улыбаясь, подходит ко мне совсем близко, вставая сбоку:

— А если не секрет, в чем причина дискуссии?

— Да нет, не секрет…. Вон, обсуждали макет новой обложки.

Киваю на лежащие россыпью распечатки. Вижу, что ей любопытно и пропускаю на свое место, сама перемещаясь в торец стола. Гляжу, как она берет в руку папку с пришлепанной сверху фотографией и поднимает к свету, стараясь разглядеть детали.

— Симпатично.

Не могу удержаться:

— Да? А главному редактору так не кажется!

Спохватившись, хмурю брови:

— А… Только я очень прошу я не хочу, чтобы это выглядела все так, как будто я жалуюсь.

Софья меня успокаивает:

— Ну, это так не выглядит. Мы же просто болтаем?

Просто болтаем… Вздохнув, отворачиваюсь — по крайней мере, пока она шуршит в издательстве, Зимовский поутих и не слишком злобствует при виде меня. Но надолго ли? Радулова подводит итог своим исследованиям:

— Впечатляет.

Молчу, не комментируя — моральная поддержка это конечно хорошо, но на результате при выпуске номера она вряд ли скажется.

— Кстати, Маргарита, я почитала твои статьи. Несколько последних номеров.

Мы смотрим друг на друга, и я засовываю руки в карманы, ожидая вердикта — статьи это мой творческий конек и мнение умного беспристрастного человека, мне интересно. Радулова, помолчав, добавляет:

— И, честно говоря, очень большое впечатление произвело.

Мне приятно и я, хмыкнув, смущенно отвожу взгляд:

— Да ладно.

— Нет, серьезно, я же человек незаинтересованный. У тебя очень своеобразный стиль.

Это точно. Своеобразный пол, своеобразный взгляд, своеобразный стиль… Кивнув, вздыхаю:

— Ну, вот за него и страдаю.

Отхожу к окну, за спину Софьи и утыкаюсь носом в стекло. Радулова, развернувшись, подступает ко мне сзади:

— И первое впечатление, когда читаешь, э-э-э…, так все легко написано, даже с юмором, а… На самом деле есть серьезная глубина.

Похвалы приятны, но как на них реагировать не знаю. Усмехнувшись, оглядываюсь на Радулову, вздернув вверх брови и морща лоб:

— Спасибо, я наверно сейчас покраснеть должна?

— Да нет, никому ты ничего не должна. И самое потрясающее, непонятно — мужчина писал или женщина!

Это точно, непонятно. Сначала Зимовский заметил, теперь она… Как не изображай из себя бабу, мужик видимо все равно наружу прет. Хмыкнув, кидаю на Софью косой взгляд:

— Это писало оно, да?

— Вообще, я тоже всегда на комплементы отшучиваюсь, но позволь я закончу.

Смотрим друг на друга, и она продолжает:

— У тебя есть редкий дар — прописывать тонкости. Такое есть далеко не у каждого.

Я ждала, что она продолжит про неопределенность моей половой принадлежности, но нет, закрутила в другую сторону. Отведя взгляд, со вздохом киваю:

— Ну, если не отшучиваться, то, правда, спасибо. Мне очень приятно.

И это честно. Софья улыбается мне, а потом уходит. Может быть, все не так плохо?

* * *

Заручившись начальственной поддержкой, полчаса спустя иду к Калугину, прихватив с собой синюю корку с прикрепленным к ней макетом обложки — Зимовский ее забраковал, Радулова одобрила, значит, будем вносить мелкие поправки и давить на главного редактора высоким мнением кризис-менеджера. Уже на подходе к кабинету слышу голоса Андрея и Софьи, и, кажется, с нотками неудовольствия:

— Причина есть.

— Слушаю.

— Фу-у-у-ух… Ну, все дело в том, что буквально на днях Наташа потеряла ребенка.

Я словно на стену натыкаюсь, замирая в проеме двери. Взгляд Андрея останавливается на мне и я теряюсь, понимая, что это известие может перевернуть все — фраза «ты не свободен» может легко превратиться в свою противоположность… А может не превратиться. Радулова, сцепив руки внизу у живота, внимательно глядит на Андрея. Растерянно топчусь на месте, не зная, как выйти из неловкой ситуации:

— Э-э-э… извините, я попозже.

Вцепившись двумя руками в свою корочку, разворачивается на 180 градусов, торопясь оставить их наедине. Уже в спину слышу понурое:

— Ничего, ничего…

И быстро ретируюсь назад, к себе. Пометавшись минут десять бесцельно по кабинету, не выдерживаю и снова иду к Андрею — еще вчера он говорил, что не может без меня и вот теперь... Оказывается, он уже знал, что ребенка не будет. Или еще не знал? Меня просто колотит от желания узнать, как он поступит и что теперь будет. Увы, Калугина нет на месте, и даже Люся понятия не имеет, куда он делся.

* * *

И снова нарезаю круги вдоль стола и окна, а потом замираю, забыв закрыть рот — надежды и сомнения меня просто раздирают на части — два раза пыталась дозвониться до Аньки, рассказать, посоветоваться, успокоиться и неудачно. В приоткрытую дверь стучат, и я оглядываюсь — это он!

— Можно?

Еще спрашивает!

— Андрюш, проходи.

Все это время меня донимали мысли, как себя вести и вот он здесь… Калугин стоит возле двери, глядит на меня, а потом не оборачиваясь, тянет руку за спину, отгородить нас закрытой дверью от редакционной суеты. Потом, вздохнув, проходит к столу:

— Э-э-э… Мне сказали, ты меня искала?

Тычу, не глядя, рукой вниз, в кресло, возле которого стою, вцепившись в спинку пальцами:

— Да…, присядь… Присаживайся.

— Спасибо.

Пропускаю Андрея к креслу, и он садится. Я все пытаюсь собраться для разговора, переминаясь с ноги на ногу, нервно потираю руки и разминаю пальцы…. Даже не знаю, как начать. Вчерашние разговоры и завтрашние поступки это, все-таки, не одно и тоже! Пытаюсь с чего-то начать:

— Андрей я хотела бы перед тобой извиниться.

Калугин поднимает глаза и смотрит на меня снизу вверх:

— За что?

— Ну, я так ввалилась в кабинет. И… Ну, в общем, я, не должна была этого слышать!

По крайней мере, не со стороны. Прикрыв глаза, качаю смущенно головой. Если бы хотел, он бы сам мне сказал. Может быть даже вчера. Калугин грустно опускает голову:

— Ну, ты же слышала.

— Да. И поэтому прости.

Потеря ребенка, даже не родившегося, это потеря ребенка и я не знаю, насколько тяжело отнесся к этому Андрей.

— Да-а-а Марго, тебе не за что извиняться…

Он вдруг встает, облегченно вздыхая:

— Да и честно говоря, я рад.

Андрей уходит к окну и встает там, развернувшись ко мне спиной. Рад? Тому, что у Егоровой выкидыш? Как это ни ужасно, я тоже глубоко внутри рада этому, но все равно переспрашиваю:

— Рад чему?

Калугин чешет затылок, а потом разворачивается ко мне лицом:

— Да всему! Что все так получилось…Что ты это слышала…Что…

Тысяча вопросов роятся в моей голове, новые появляются, отталкивая и опережая предыдущие, а я не успеваю их задать — подступают следующие. То есть сам он мне об этом торопиться сообщать не хотел? Следует ли из его слов, что мы…. Или не следует? Так и стою, то разевая, то закрывая рот, словно рыба. Калугин смотрит на меня, потом мотает головой и отворачивается ко мне спиной:

— О господи, прости ты мою душу грешную.

Прижимая руку к груди, делаю шаг к нему, подходя вплотную:

— Андрей.

— Я понимаю, что так нельзя говорить, что это все звучит цинично, но…

Он пожимает плечами:

— Теперь меня с ней ничего не связывает и раз все так получилось…

Значит, он думает о том же, о чем и я? Но ведь они так сильно сблизились за это время, целовались, обнимались, спали, у них появилось столько взаимных обязательств. Недоверчиво веду головой:

— Андрей!

— Да?

Мысли уходят, слова кажутся банальными. Могу лишь невнятно выдавить:

— Я…, даже… Я не знаю, что тебе сказать.

Он не смотрит на меня, наверно ему так легче:

— Да не надо ничего говорить, Марго. Чего тут скажешь?! Я свободен и это главное!

И даже хмыкает. Неуверенно гляжу на его профиль. Для него так важна свобода от Егоровой или свобода вообще? Андрей так долго был с Наташей, так легко подчинялся ее напору, что у меня не получается поддаться его уверенности и я пожимаю плечами:

— То есть, ты думаешь, ее просто вот так взял и отрубил?

Калугин складывает руки на груди:

— Нет, конечно, у нас будет с ней серьезный разговор, но это уже не важно.

Затаив дыхание и сцепив пальцы в замок, слушаю его планы. Если все так и будет…. Даже не верится… Может быть я, все-таки, сплю? Недоверие сжимает мое сердце, не отпуская, и я качаю головой:

— Ну, она тебя так просто не оставит.

— Зато я оставлю… Меня сейчас больше другое волнует.

Он проходит мимо меня к торцу стола и останавливается там, а я делаю шаг следом:

— Ты имеешь в виду Алису?

— Да! Я не знаю, как ей сказать — она так хотела братика или сестричку.

Андрей бросает взгляд в сторону двери:

— А тут такое.

Какое? К Наташе у нее горячих чувств никогда не было, а почему беременность у женщин иногда заканчивается неудачей школьнице объяснить вполне можно. Или Андрей стесняется говорить о таких вещах? Стесняется как мужчина? Чуть пожимаю плечами:

— Ну, хочешь, я с ней поговорю?

— Не, не, не, не… Я сам, сам. Спасибо.

И это наверно правильно. Понимающе киваю:

— Да? Ну, тогда удачи тебе.

Калугин тоже кивает и, поджав губы, роняет:

— Спасибо. Она мне понадобится.

Сунув одну руку в карман, непроизвольно тяну другую вверх и кладу ее на плечо Андрею, желая поддержать и показать, что я с ним, что он может на меня положиться и всегда рассчитывать на мою помощь. Калугин грустно улыбается:

— Спасибо.

А потом берет мою руку в свои, и благодарно подносит к губам. Поцелуй легок и нежен. Отпустив ладонь, Андрей решительно идет к выходу, и я смотрю в спину и даже не знаю чего больше в этом взгляде — нежности, сочувствия или тайной радости? Конечно, не время, но он даже не намекнул ни обо мне, ни о своих намерениях… Сунув руки в карманы, так и не закрыв приоткрытый в вопросе рот, замираю, прислушиваясь к себе, но женская интуиция молчит, а мужская логика вряд ли поможет справиться с эмоциями переполняющими меня. Пока для меня ясно одно — его желание расстаться с Наташей еще не означает автоматического желания быть с Марго. Вздыхаю и ищу глазами мобильник на столе — надо звонить Анюте. Наконец, с третьей попытки, сигнал проходит и Сомова откликается:

— Алле.

— Ань, ты где? Что у тебя с телефоном?

— Я? Дома. А что у меня с телефоном?

Волнуясь, вываливаю ей все последние известия — и про выкидыш у Егоровой, и про реакцию Андрея, которая вовсе не выглядит печальной… Я говорю и говорю, а ноги сами носят меня — то по кабинету, набирая скорость, то заставляя метаться вдоль окна за креслом. Прижав трубку телефона к уху, со вздохом продолжаю:

— Ты знаешь, Ань, главное я умом понимаю, что радоваться нельзя.

Торможу, положив руку на спинку кресла, и разворачиваюсь в обратную сторону.

— Ну, для нее это горе… Но я ничего не могу с собой поделать!

— Марго, ну не заморачивайся. Ну, раз так все вышло, значит все, вперед!

— Что, вперед?

— Ничего! Ну, я что ли по уши втрескалась в Калугина? Ну, раз вышла такая заморочка, значит все — действуй! А то знаешь, сколько таких шустрых как много.

События развиваются так быстро, что я еще в растерянности, все еще пережевываю свои и Андрюхины реакции, все еще гадаю, что дальше. А Анька, она ведь про другое…

— Подожди, Ань, что значит действуй?

Я же не могу давить на Андрея и чего-то требовать от него. Да он и не поймет меня, обидится. Сомова давит:

— А то и значит! Или ты хочешь снова лежать на диване и вздыхать?

Так и не захлопнув рот, закатываю глаза к потолку — нет, лежать и реветь я не хочу, но и Анькиных рекомендаций не понимаю.

— Тебе уже давно пора определиться — либо ты мычишь, либо телишься.

Цепляясь за слова, взвиваюсь:

— Что, значит, телишься? Я подменять Егорову в этом качестве не собираюсь!

— Фу-у-ух, Марго…. Телишься, я сказала образно... Образно.

— Ладно, проехали.

Убираю трубку от уха и со стуком кладу ее на стол. Действовать…. Легко сказать. Продолжаю нервно топтаться туда-сюда возле окна, ломая пальцы, и гадать, как поступит Андрей.

* * *

Самое лучшее средство успокоить нервы и отвлечься от личных проблем, конечно работа. А еще лучше, если на этой работе есть какой-нибудь удод, на котором можно разрядиться. Сквозь стекло кабинета вижу, как по холлу, не торопясь, шествуют Зимовский с Радуловой. Они о чем-то беседуют, но мне, отсюда, слышны лишь обрывки фраз, особенно громко сказанные. Вот он, сунув руку в карман, окидывает редакцию начальственным взором:

— А главный редактор остался и все лично сам перепроверил!

Они вновь переходят на тихий обмен мнениями, но уже через мгновение новый возглас:

— Есть люди, которым я доверяю на сто процентов.

Зимовский опять крутит головой, словно кого-то высматривая и я, не утерпев, выбираюсь наружу. Очередной громкий перл заставляет подойти, сунув руки в карманы, и вмешаться.

— Главный редактор на то и поставлен, чтобы…

— Чтобы ничего не делать, а только ноздри раздувать, да Зимовский?

Хмуро смотрю на Антона, и тот недовольно отворачивается.

— Перепроверит он… Тебя бы кто перепроверил! Желательно в белом халате.

Оглядываюсь на Софью, извиняясь за свою несдержанность:

— Простите, просто слушать его бред просто невозможно.

Проскользнув между ними, иду на кухню прихватить из холодильника бутылку воды. Когда возвращаюсь, меня отлавливает звонок Сомовой.

— Алло, Марго, привет еще раз. Слушай, тебя во сколько сегодня ждать? Как обычно?

Интересно, что у нее там за пожар… Но торопиться вечером к пьяненькому Борюсику желания нет. Останавливаюсь возле приоткрытой двери кабинета художественного редактора — увы, Калугина за столом не видно, наверно где-то с Егоровой, успокаивает болезную.

— Даже не знаю. Думала в «Плазу» заскочить отвлечься — шопинг он успокаивает.

— Это которая на Трубной? Ну, покрутись, покрутись… Я тогда на твою долю тоже буду готовить.

— Да, на Трубной. Постараюсь недолго.

На подходе к себе снова вижу гуляющую руководящую парочку, и до меня доносятся антошкины самовосхваления:

— Софья Андреевна вы не представляете, на какие руины я пришел!

Вот, козел! Да куда ты можешь вообще прийти, убогий. Возмущение вновь неудержимо рвется изнутри, и я выплескиваюсь:

— Не ты пришел, а тебя пришли!

Разгорячившись, рублю рукой воздух перед носом у Софьи:

— Извините, но это просто слушать невозможно!

И заворачиваю к себе.

* * *

Вечером, как и собиралась, отправляюсь в торговый центр. Заглянув в пару бутиков, неторопливо бреду по широким торговым рядам, разглядываю витрины, смотрю на снующих людей…. Когда-то здесь мы с Андрюшей искали Алису, нашу потеряшку… Хорошо, что я пришла сюда, не поехала домой — хочется к людям, к яркому свету, к городскому шуму. Сомова сказала надо действовать и мне нужно подумать над ее словами.

Медленно бреду, распахнув куртку и размахивая сумкой, по залитым светом залам, глазея на снующую толпу и совершенно погруженная в мысли о себе, о повороте в женской жизни, о любви, от которой замирает сердце, и которой я боюсь, вспоминая о прошлом. Неожиданно кто-то хватает меня за локоть, за руку, сунутую в карман брюк, и я вздрагиваю, а потом слышу голос Калугина:

— Маргарита!

Удивленно оглядываюсь, совершенно не ожидая его здесь встретить. Как он меня нашел? Голос Андрея дышит заботой и, кажется, нежностью:

— Привет. Прости.

Не могу оторвать радостного взгляда от его лица — только что подумала и вот он рядом! У меня даже дыхание сбивается:

— Привет. Ты меня напугал.

— Извини, еще раз — не планировалось.

Медленно идем дальше. Не планировалось? Если не из-за меня, тогда как он здесь и почему?

— А…, что ты здесь делаешь?

— Ну, да…, гуляю.

В торговом центре? Хотя я тоже, можно сказать гуляю… Но как он узнал? Или это что-то свыше? Мы идем дальше, Андрей смотрит в пол и вдруг добавляет:

— И очень захотелось тебя увидеть.

Здесь? Значит, все-таки, из-за меня. Смотрю в его глаза, вглядываюсь в черточки лица, пытаюсь ответить на вопрос, который весь день мучает меня. Губы сами произносят:

— Зачем?

С надеждой чего-то жду, но Калугин поджимает губы и мотает головой:

— Не знаю.

Захотелось увидеть, чтобы сказать «не знаю»? После всего того, что он мне говорил? Что не может без меня? Останавливаюсь и недоверчиво усмехаюсь, поправляя ремешок сумки на плече:

— Что значит, не знаю?

Андрей смотрит серьезно:

— Ну, просто, захотелось и все.

Это совсем не то, что мне хочется слышать, и я опускаю глаза вниз, а потом снова смотрю на Калугина, чуть исподлобья. Просто, захотелось увидеть и все? В его глазах страдание, тоска, нежность, любовь… Все мои сомнения рассыпаются и ноги, кажется, гнутся в коленках, готовые подломиться. Андрей берет мою руку в свою, поднимает ее, обхватывая ладонями и прижимает к губам. Словно горячий разряд пронзает тело, и я непроизвольно тянусь навстречу…

Он целует и целую мои руки, заставляя слабеть и терять волю. И зал, кажется, начинает вращаться… Или это у меня кружится голова? Прижимаю ладошку к мужской колючей щеке, и Андрей прикрывает глаза… И снова он целует мою ладонь, и снова прижимает ее к щеке. Утыкаюсь лбом в лоб, и тут же чувствую напряженные мужские губы, ищущие мой рот, мои губы. Вот они находят друг друга и сливаются — сладко, жарко, до боли, встречаются после долгой разлуки.

Чувствую руки Андрея, который все крепче обнимает и прижимает меня к себе. Не могу больше терпеть и, обхватив Калугина за шею, повисаю на нем, притискиваясь всем телом, каждой выпуклостью и впуклостью, все сильнее и сильнее. Руки сами гладят его спину, плечи, волосы. Мы вместе! Мы любим друг друга! Разъединяемся и смотрим друг на друга, улыбаясь. Чудеса случаются и наша любовь — это чудо. Нас снова толкает в объятия, и мы целуемся не в силах оторваться от чудесного занятия. И пусть рухнет мир вокруг — нам все равно, мы хохочем от счастья, прижимаясь друг к другу.

* * *

Два часа мы шляемся по ночным улицам и целуемся, целуемся, целуемся. Все как в бреду, как в тумане, как в фантастическом фильме… Андрюшке уже мало моих губ — наши языки сталкиваются, переплетаются…. Я помню — такие поцелуи, взасос, мне очень нравились когда-то — это возбуждало девушек и помогало мне. Правда происходило все в более интимной обстановке и заканчивалось понятно чем. Но сейчас мне ничто не грозит, и я легко уступаю мужскому напору, впуская к себе — мне любопытно, интересно и хочется все узнать и почувствовать…. Теперь уже с другой стороны…. Да! Мы упиваемся возбуждающей любовью, разгорающейся страстью и это так здорово, что начинает кружиться голова… Чувствую, как покраснел от холода мокрый нос, как болят натруженные губы и понимаю, что нам пора остановиться, очнуться, оглянуться вокруг себя.

Но это так трудно… И даже подойдя к подъезду дома, не можем остановиться — Андрей притиснув меня к себе обеими руками, продолжает терзать мой рот и не может насытиться. Мне не пошевельнуть согнутыми в локтях руками, прижатыми к телу, но я все-таки обхватываю ладонями любимое лицо, яростно погружая свои губы в его — все внутри замирает и тает, растекаясь дрожью по телу, жаром в груди и внизу живота. Я тереблю волосы Андрея, глажу их и чувствую, как его руки беспрестанно перемещаются по моей спине, пытаясь ощутить каждую клеточку моего тела. Поцелуи перетекают на шею, и я распухшими губами шепчу:

— Хватит.

Калугин не слышит меня, не может успокоиться и я, смеясь, отстраняюсь:

— Ну, хватит, я сказала.

Смеюсь, потому что мне хорошо и спокойно, смеюсь от радости, что Андрюшку всего трясет от желания. Он меня правда любит! С мутным взором он бормочет в поисках моих губ:

— Маргарита…, я не могу. Ты пойми, я думаю о тебе каждую секундочку. Понимаешь?

Улыбка сползает с моего лица. Замерев, вслушиваюсь в эти волшебные слова.

— Каждую секундочку.

Наши лица разделяют сантиметры.

— Каждую секундочку.

Даже когда с Егоровой? Пока его «не могу» звучит, как мужское «хочу». И чем быстрее, тем лучше. И можно без хлеба… Серьезно гляжу на него и качаю головой, морщась от неприятных мыслей.

— Андрей, не надо.

Он прижимается губами к моей щеке:

— Ну, почему.

— Закрыли тему.

Калугин недовольно возражает, повышая голос:

— Ну, почему я должен закрывать тему, если я себе места не нахожу?! Ты слышишь меня или нет?

Он ловит мой взгляд, и я не отвожу его, морщась:

— Я слышу. Только не надо больше об этом говорить.

— По-че-му?

Я вспоминаю, как когда-то спросила его, после телевизионных признаний, «У тебя есть невеста, ты что ее из-за меня бросишь?», Андрей тогда не ответил мне, а на следующий день уже миловался с Егоровой, как ни в чем не бывало. Это было тогда так больно, что до сих пор отдается ноющим эхом. Смотрю с несчастным видом на Калугина, а потом, помолчав, вздыхаю:

— Потому что у тебя есть семья.

Андрей отрицательно мотает головой:

— Послушай, ну, елки-палки…. Ну, я с Наташей, да..., я совершил ошибку.

Нахмурившись, он что-то высматривает в моем лице, может быть, ища понимания. Но вряд ли оно когда появится, даже если любовь действительно слепа. Андрей повторяет:

— Ошибку. Мы с ней чужие люди… Ну, чужие!

Он буквально трясет меня, держа за руки, но это заставляет лишь с горечью приподнять брови, заранее предполагая ответ:

— А ты ей об этом говорил?

Прямой вопрос сбивает Калугина и он сопит:

— Нет, но…

Отводит глаза и смотрит куда-то в сторону, в отличие от меня — пытаюсь поймать взгляд Андрея, но и так все ясно.

— Что, но?

Калугин повторяет и повторяет:

— Я скажу, честное слово, я тебе обещаю. Я поговорю с ней честно, честно!

Так хочется верить… Он опять принимается целовать, заставляя отбросить все мысли и подчиняться чувствам… Но мои мозги слишком сильно заняты борьбой с соперницей и я уворачиваюсь от напористых губ, защищаясь усмешкой:

— Ты еще скажи «честное пионерское».

Мы смотрим, друг на друга, и Андрей просит:

— Марго, поцелуй меня, пожалуйста.

— Андрей!

— Поцелуй и я уйду.

Нам пора остановиться и все взвесить, все окончательно про себя решить... Ему все взвесить и окончательно решить. Серьезно глядя на Калугина, выговариваю:

— Я не хочу показаться тебе слишком правильной, но мне кажется, ты сначала должен поговорить с Наташей.

— Ну, я поговорю с Наташей, я тебе обещаю.

Мы смотрим друг на друга с надеждой, и я с улыбкой соглашаюсь:

— Будем считать, что я поверила.

Андрей снова тянется ко мне губами, и теперь я не отстраняюсь:

— Андрей.

Наш поцелуй мягок и недолог.

— ОК, я пойду, да?

— Угу, иди.

Ветер совсем растрепал мои волосы, а куртка сползла с одного плеча. Но мне совсем не холодно.

Калугин укоризненно смотрит и потом, со вздохом, отводит глаза, опуская руки. Успеваю сделать только один шаг к подъезду, оглядываюсь, и Андрей снова кидается ко мне, берет руками за лицо и впивается в губы. М-м-м… Как не хочется быть правильной… Но прошлый горький опыт заставляет разъединить наши объятия.

— Теперь я пошел…

Он уходит, и я сияющими от радости глазами смотрю ему вслед. Сердце прыгает в груди от непонятного счастья и ожидания — теперь будет все по-другому. Он завтра поговорит с Наташей и весь мир изменится!

* * *

Спустя три минуты я уже на этаже — поправив одежку, делаю серьезное лицо, открываю дверь и захожу в квартиру:

— Всем привет!

С кухни слышится Анькин голос:

— Привет.

Положив ключи на полку, смотрю сквозь загородку на Наумыча, расположившегося на диване со стаканом в руке и пустой бутылкой рядом с собой, на подлокотнике. Он сидит, подогнув под себя ногу, и щелкает пультом телевизора. По крайней мере, бодрствует.

— О! Отдыхаете?

Увы, Егоров еле ворочает языком:

— Не… Я олицетворяю собой стационар.

Печально… Скинув одну за одной туфли, сую ноги в шлепки, а затем стаскиваю и куртку. Наумыч поднимает вверх почти пустую бутыль:

— Будешь?

Кинув куртку на ящик с обувью, хмыкаю и отказываюсь от такого соблазнительного предложения:

— Нет, спасибо.

— Молодец, мне больше достанется.

Отправляюсь к подруге. Анюта сидит за столиком и ковыряется вилкой в полупустой тарелке. Траур у них что ли? Обойдя стол, подхожу к Сомовой вплотную и тихонько интересуюсь:

— Ну и что это с ним?

Анюта вытягивает шею и пытается разглядеть, в полумраке гостиной, что там делает Егоров.

— Чего ты, не видишь сама?

Потом наклоняется в мою сторону и шепчет:

— Он просто недавно узнал, что не будет дедушкой.

Ясно — горюет… Мне почему-то ужасно стыдно за свою радость, за желание Андрея уйти от Наташи и я опускаю глаза в пол. Потом отворачиваюсь:

— Понятно.

Отступив к столешнице возле раковины, наливаю из чайника стакан кипяченой воды. Мне не терпится рассказать Анюте про нашу встречу с Андреем, но кажется я не вовремя.

— Слушай, Ань.

Она оглядывается:

— Что?

Со вздохом возвращаюсь к Сомовой и, поджав губы, неуверенно переминаюсь с ноги на ногу — все так быстро и неожиданно завертелось, что я оказалась неготовой к новому повороту. Как теперь все будет и как мне себя вести? Сразу столько сложностей. И с Наумычем, и с Наташей, и с Калугиным. Ну, поговорит он завтра, и что? Я не хочу даже задумываться ни о чем интимном и не могу обманывать Андрея о причинах такого неприятия. И вообще мысль о лжи давит на меня изнутри, обещая со временем превратить в комплексующее мокрое место.

— Даже не знаю, как сказать-то.

Пью воду, собираясь с мыслями, но Анька, дожевывая, меня торопит:

— Скажи, как есть.

Отставляю стакан в сторону. Ну, если, как есть. Запинаясь, блею:

— В общем, Калугин сказал, что у них с Наташей, ну в общем, прошла любовь и … И что он хочет быть со мной.

Сомова, поглядывая на Наумыча, интересуется:

— Да? А ты что?

В общем-то, этого признания Андрея следовало ожидать — то, что он собирается с Егоровой расстаться, я подруге уже рассказывала по телефону, но дальнейшие события, со всеми этими поцелуями и намеками «больше не могу» налетели на меня слишком стремительно и потому вызывают внутреннее испуганное отторжение. А тут еще страдающий Наумыч прямо на дому, немым укором. Пытаюсь отнекиваться и все переложить на мужские калугинские плечи:

— А я что…, я не… Я сама в шоке.

Сомова вдруг сокрушенно тычет рукой в воздух, в сторону своего бойфренда:

— Слушай, Наташа-то…, буквально только, только же…, ребенка лишилась.

Капец! Это она меня так поддерживает, что ли? А то я не знаю. У меня и так на душе мутно, как в болоте, давай еще добавим! Я со стуком ставлю стакан на стол, и мой голос срывается:

— Ань, не сыпь мне сахар в пиво, а?

Как слон в посудной лавке. Сомова и сама чувствует, что брякнула, не подумав, и соскакивает с табуретки, суетливо направляясь к плите:

— Извини.

Почесав затылок, плюхаюсь на ее место. Но я посоветоваться хочу не о признаниях Андрея.

— Я о другом думаю.

Анюта возвращается к столу с пустой тарелкой и ставит ее передо мной.

— О чем?

— Ну-у-у…. Я должна рассказать, мне кажется Андрею... Все.

Пытаюсь заглянуть Сомику в лицо, ища поддержки. Кому как не ей понимать, что любовь на вранье, это не любовь. Анька таращится на меня в упор, а потом, дернув плечами, приглушенным голосом переспрашивает:

— Что, все?

— Ну, все! Что я, кто я….

Сомова удивленно мотает головой, переходя на шепот:

— Ты что, больная?

Никакая я не больная. Но если не скажу, а Калугин узнает, с кем милуется, он же меня возненавидит и будет прав! У меня же куча табу в мозгах и без правды нам их не преодолеть. Обиженно мотаю головой и бросаю взгляд в сторону гостиной:

— Ань, ты не понимаешь.

— Это ты не понимаешь, ну!

Значит, поддержки не будет.

— Ань.

Морщась, как от кислого, слезаю с табуретки и иду прочь от подруги и ее самоуверенности. Сомова следует за мной, напористо наступая:

— Это ты не понимаешь. Ну, кому твоя правда нужна?

Разворачиваюсь у плиты и с несчастным видом смотрю на подругу. А вдруг она права? Кому нужна правда?

— Мне.

— Мне это кому?

Разгорячившись, Анька тычет двумя руками сначала влево, потом вправо:

— Марго или Гоше?

Да, какая разница! Ложь есть ложь! Приложив руку ко лбу, прикрываю глаза и повторяю:

— Ань, ты не понимаешь.

— Это ты не понимаешь! Ты что, отшить его хочешь?

Может Сомова и права…. С чего я взяла, что мое известие не повернет Калугина назад к Наташе? Если бы он был так уж безумно влюблен в меня, то не запрыгнул бы в койку к Егоровой, а постарался бы найти другие варианты. А теперь нате вам — узнать, что все это время домогался мужика, хоть и бывшего. Сунув руки в карманы, страдальчески смотрю на подругу и почти шепчу:

— Нет.

— Ну, тогда, засунь свою правду, знаешь куда? И вообще тебе личную жизнь налаживать надо!

Она разворачивается и уходит назад к кухонной стойке, где раздраженно плюхается на табуретку. Я почти сдаюсь и покорно плетусь за ней следом. К чему загадывать, что будет потом? Нужно жить сейчас. Если промолчать, это же не ложь, это полуправда, да?

В наш разговор врывается разгульное пение Егорова:

— И за борт ее бросает…, ить… , в набежа….

Сомова снова хватается за вилку, но ее бойфренд видимо желает продолжить банкет:

— Анечка, а у нас еще виски есть?

Всплеснув руками, Сомова со вздохом укоризненно смотрит на меня, ища сочувствия:

— Приплыли…

Потом тянет шею, высматривая страдальца:

— Есть, да не про твою честь.

Расстроено она ковыряет вилкой в своей тарелке, а я беру полупустой стакан со стола и допиваю воду. Пойду-ка я лучше к себе, кормить меня, похоже, не собираются и вообще — жрать на ночь вредно.

КОНЕЦ 1-ОЙ ЧАСТИ