Все! Больше не хочу быть полоумной дурой. Все утро стыдно смотреть Аньке в глаза за свое вчерашнее поведение. Если Калугин считает, что может удобно сидеть на двух стульях, то он ошибается! И показывать всем, и ему, в том числе, что вчера превратилась в тряпку, о которую можно вытирать ноги, я не намерена — одеваюсь и причесываюсь даже дольше и тщательней, чем обычно. На сегодня выбираю мягкие серые брюки и белую кофту с длинными рукавами и с завязками внахлест на спине, поверх голубой маячки — красиво, строго, женственно. На голове тоже все в порядке — две прядки с боков увела назад и заколола двумя заколками, чтобы волосы лежали волной на спине и не лезли вперед.
Когда приезжаю в издательство, еще внизу у лифта снимаю куртку, просовываю ее под ручки сумки и вешаю на плечо. Все, как обычно, ничего не случилось, я сама невозмутимость! Выйдя на этаже, провожу пропуском в щели датчика пропускного агрегата и под его звонкое тюлюлюканье направляюсь к Люсиной стойке, на ходу засовывая пропуск в сумку.
— Доброе утро.
— Доброе утро Маргарита Александровна.
Не поднимая головы, интересуюсь:
— Мне что-нибудь есть?
— Вы, извините, честно, я вот пока не знаю.
— Ясно…
Не глядя на секретаршу, продолжаю одной рукой копаться в глубинах сумки, на этот раз в поисках мобильника.
— Маргарита Александровна, вы, конечно, извините...
Людмила задумчиво чешет висок:
— Но это личная просьба Бориса Наумыча.
Недоуменно смотрю на нее. Это про что? Вот так вот, не успеешь прийти, уже личные просьбы. Новость меня напрягает, но я делаю скучающий вид и отворачиваюсь, сунув руку в карман брюк:
— Какая просьба?
— Ну, в общем, он сегодня хочет взглянуть на вашу статью.
С облегчением делаю выдох. Это еще не капец. Мало ли кто чего хочет.
— А…
Потом кошусь на секретаршу:
— Да, я помню.
Та сразу подается вперед, нависая над своей стойкой:
— Так что ему передать?
Как только, так стразу.
— Передай ему, пожалуйста, пятьсот долларов.
Людмила испуганно меняется в лице:
— То, есть.
Укоризненно улыбаясь, обращаю все в шутку:
— Люсь, ну чего ты как маленькая! Будет тебе статья. Скоро, будет.
Уже когда иду к себе, вслед доносится:
— Хорошо.
Статья.... Понятия не имею о чем писать — на последней летучке, так и не пришли к консенсусу по теме номера. У кого-то чего-то, а в единое — не связать… Думать совсем не хочется, и я оглядываюсь по сторонам, высматривая поблизости Любимову:
— Галь!
О чем хоть последние фото сессии? Галины не видно и я отправляюсь к ее рабочему месту.
— А Любимову никто не видел?
Окинув взглядом ее стол, просматриваю разбросанные распечатки. Увы, ничего определенного и креативного. Неожиданно сзади слышится вкрадчивый голос Андрея и я напрягаюсь:
— Доброе утро, Марго.
Можно напрямую спросить Калугина про съемки, но я с ним разговаривать не хочу. Даже не оборачиваюсь и, молча, продолжаю свое занятие. Голос становится тверже:
— Маргарита, я с тобой поздоровался.
Сжав зубы, разворачиваюсь к нему лицом, мельком скользнув глазами:
— А я с тобой нет!
И с каменной физиономией топаю мимо. Андрей бросается следом:
— Пожалуйста, подожди.
Пожалуйста, жду. Останавливаюсь и, оглянувшись, жду продолжения.
— Давай выпьем кофе, м-м-м? И нормально поговорим...
Нормально поговорить ты мог вчера, по телефону, до ночи прождала. Сунув руки в карманы, начинаю раскачиваться с мыска на пятку, благо каблук невысокий.
— Кофе пьют в ресторанах. А здесь люди работают.
— Хорошо, я могу хотя бы объяснить?
Ничего нового услышать я не надеюсь и раздраженно смотрю на него:
— Как хочешь.
С мученическим видом Калугин укоризненно глядит на меня. Но это меня только злит сильнее.
— Маргарита я тебе клянусь, я пытался с ней вчера поговорить.
Поджав губу, мелко киваю несколько раз — вешай, вешай лапшу.
— Но когда речь заходит о ребенке…
Меня аж перекашивает — ребенка давно уже нет, а песенка все та же. Сморщившись, веду головой из стороны в сторону:
— Так, все… Слушай, меня эта заезженная пластинка уже не интересует. Если тебе нравиться, крути ее кому-нибудь другому, ладно?
А вот и объект нашего столкновения — за спиной Андрея появляется Егорова со счастливой улыбкой во все лицо и берет Калугина за локоть:
— Андрюш... Андрюш, сегодня в филармонии какой-то классный джаз.
Она зыркает глазами исподтишка в мою сторону. Презрительно усмехаюсь — джаз отличное времяпровождения для жаждущих суицида. И их бывших женихов, тоже!
— Папа позвонил, оставил два билета. Пойдем?
Как патетически прозвучало «Когда речь заходит о ребенке…», и как прозаически «джаз в филармонии»... Хотя бы договорились об единообразии. Калугин угрюмо бурчит:
— Не знаю.
Тут уж я не могу сдержаться — вся эта плохая мелодрама меня уже достала и я откровенно издеваюсь.
— А чего тут знать?! Надо идти. Ты даже здесь, Калуга, решения принять не можешь.
Оглядываясь на парочку, ухожу к себе, оставляя поникшего Ромео и повисшую на нем Джульетту.
* * *
Страдания со статьей продолжаются пол дня и без особого успеха. На редакционных часах 16.05 и я все еще продолжаю корпеть над первой страницей, уткнувшись в монитор и покусывая нервно ноготь — третий раз меняю вектор и все не то — тускло и не слишком интересно. Мобильник подает сигнал о пришедшей SMS и я ворчу:
— Да слышу я, слышу.
Оторвавшись от экрана, тянусь за трубкой и, открыв крышку, читаю послание от Калугина:
«На номер +79261203685. Как насчет пообедать»». Что-то поздновато для обеда.
Интересно другое, откуда такая смелость? Наверно, невеста усвистела по магазинам, вот и пользуется моментом. «Нас теперь ничего не связывает» и такая конспирация. Зажав мобилу в ладони, сразу набираю ответ, нажимая кнопки большим пальцем и шевеля губами, повторяя текст: «Утром деньги, вечером стулья».
Усмехнувшись, отправляю ответ, а потом, отложив со стуком телефон в сторону, опять утыкаюсь в монитор в поисках умных мыслей. Но найти не успеваю — в кабинет заглядывает улыбающаяся Люся:
— Маргарита Александровна, можно?
Пожалуй, гребаную статью я так никогда и не напишу. Поворачиваю голову в сторону двери и устало переспрашиваю:
— Можно, что?
— Ну-у-у, зайти.
— Ну, зайди.
Людмила, прикрыв за собой дверь, спешит к столу:
— Я просто хотела поинтересоваться.
Отворачиваюсь к монитору:
— Насчет статьи?
— Угу.
Киваю:
— Ну, поинтересуйся.
Слышу сопение и неуверенное:
— А, как бы...
Поворачиваю к Людмиле голову и перебиваю:
— Вот, видишь? Какой вопрос, такой ответ.
Сурово поджав губы в полоску, констатирую:
— Ничем пока порадовать не могу.
Увы. Муза сегодня отдыхает.
— Понятно. А, м-м-м…
Люся продолжает топтаться в торце стола и не уходит. С виноватым видом подавшись ко мне, она не оставляет свое нытье:
— Просто, Борис Наумыч, он...
Оглядываюсь и укоризненно смотрю на нее снизу вверх:
— Я знаю, он очень просил.
— Угу.
Я впитала, но от этого быстрей не рожу — намек, по-моему, прозрачней некуда. Но Людмила не уходит — стоит, опустив глаза в пол и вцепившись двумя руками в тонкую папочку:
— Маргарита Александровна, понимаете, Егоров достает меня, а я соответственно достаю вас.
— А мне кого доставать?
Секретарша лишь пожимает плечами, и я отворачивается к экрану — мне к сказанному добавить нечего.
— Ладно, передай, что я скоро закончу.
Пару секунд она стоит, а потом, слышу, делает шаг к двери:
— Хорошо.
И снова возвращается, капец какой-то!
— А скоро, это когда?
Блин, я ее сейчас ударю. Разворачиваюсь в кресле:
— Капец, Люсь, ну, я ж не против, чтобы ты доставала, но надо же и меру знать!
Последнее предупреждение и начну скандалить! Отворачиваюсь к монитору и Людмила, наконец, убирается:
— Извините.
С гримасой мученицы грызу ноготь и пытаюсь нашкрябать, хотя бы еще один абзац
* * *
Приходит момент, когда для плавности мысли не мешает попить кофе и чего-нибудь поклевать из холодильника — с такой мыслью выползаю в холл и, прикрыв за собой дверь, бросаю взгляд на часы — скоро пять, день идет к концу. Откуда-то сбоку слышатся стремительные шаги, и Калугин придерживает меня за локоть:
— Маргарит, Марго подожди. Ты обедать?
Все никак не отобедается. Тут уж ужинать впору, а не обедать. Идем рядом. Но может и правда нормально пожрать? Если допоздна сидеть придется? Только тогда сумку нужно забрать из кабинета. Или пускай Калуга кормит в долг.
— Да.
— Я тоже.
Я на него все еще зла и огрызаюсь:
— Какое совпадение, приятного аппетита.
Андрей, с несчастным видом, канючит:
— Ну, подожди.
Меня уже бесит от двух его любимых словечек — «поговорить» и «подождать», и я взрываюсь.
— Слушай, надоело! Понимаешь, надоело — ждать, ждать, ждать.
В наш милый разговор врывается крикливый голосок Егоровой:
— Андрюш!
Она бежит к нам, чтобы снова вцепиться в локоть Калугину:
— Ну, мы пойдем с тобой обедать или как?
Еще одна любительница обедов. Покачав головой, с усмешкой вздыхаю:
— Фу-у-ух.
Нырком обхожу парочку, устремляясь дальше. Вслед слышится:
— Ты знаешь, мы с Юлечкой недавно такое кафе вкусное нашли.
Ага. Наверно там у нее была очередная угроза суицида. Или в филармонии… Людмила тормозит меня возле секретарской стойки
— А, Маргарита Александровна!
Калуга с Наташей топают к лифту, а я останавливаюсь, сунув руку в карман. Приходится собрать все силы в кулак, чтобы не сорвать на Люсе накопившееся раздражение:
— Вот, ты сейчас прежде, чем спросить про статью, ты хорошенечко подумай, ладно?
Секретарша кивает, и я для верности добавляю:
— Просто, возможно, от этого будет зависеть твоя дальнейшая карьера.
Людмила мотает головой:
— А я и не собиралась ничего спрашивать.
Вздохнув, кладу локоть на стойку:
— Хорошо, слушаю.
— Просто, вас Борис Наумыч искал.
— По поводу?
— Не знаю, сказал, что очень важно.
Подняв глаза к потолку, обреченно считаю в уме до пяти — не мытьем, так катаньем. Задолбали со своей статьей.
— Ох, капец, господи, да что ж за день сегодня такой, а?!
Не торопясь, размахивая руками, марширую на ковер к начальству. Егоров как раз выходит из кабинета:
— О! Вот это я понимаю оперативность.
Из-за моего плеча, он пытается выглянуть и посмотреть на Людмилу:
— Тебе, Люся сказала?
Оглядываюсь. Если согласиться, то сразу придется оправдываться за статью и ее отсутствие, поэтому отнекиваюсь:
— Да нет, сама, можно так сказать, спинным мозгом почувствовала.
Закинув голову назад, Егоров хохочет:
— Ха-ха-ха.
Ну, раз настроение хорошее, значит, разборка откладывается, и я улыбаюсь, наблюдая за непосредственной реакцией начальника. Егоров продолжает смеяться, отмахиваясь:
— Твой мозг меня не перестает удивлять. Даже спинной!
И снова заливается смехом, закидывая голову назад:
— Ха-ха-ха…. Заходи
И мы проходим гуськом внутрь кабинета. Шеф присесть не предлагает и я, засунув руки в карманы, останавливаюсь в торце его стола. Наумыч чешет затылок, собираясь с мыслями, потом рубит воздух рукой:
— Вот, послушай Марго...
Он проходит за моей спиной, перемещаясь к своему креслу, но не садиться, и переходит к делу:
— Я тут анализировал наш последний номер, ну тот который Зимовский делал.
Ну, сказанул, так сказанул… Что мог делать Зимовский, кроме того, как вставлять палки в колеса?
— Борис Наумыч!
Егоров отводит глаза:
— Я понимаю, тебе неприятно об этом вспоминать.
Естественно! Если бы ты не пьянствовал все это время, ты бы знал, сколько нервов сожрал у меня этот урод. Егоров теперь проходит у меня за спиной в обратную сторону и встает с другого бока.
— Но там есть одно очень светлое такое пятно, знаешь?
Это какое? С Зимовским, по-моему, могут быть только темные пятна. Выпятив нижнюю губу, отрицательно качаю головой и пожимаю плечами:
— Честно, говоря…
Егоров расцветает:
— Твоя статья! Которая хоть как-то, вот она спасла этот тираж.
Он уже опять мельтешит с другого бока и глядит с восторгом, высунув кончик языка.
— Ты помнишь, о чем она?
Естественно, я этот гинекологический креатив никогда в жизни не забуду. О девственницах.
— Ну, я амнезией пока не страдаю.
Наумыч, оперевшись ладонью о крышку стола одной рукой, другой подбоченивается:
— А знаешь, чем она замечательная?
Как для кого. Для меня так часовым позорищем на оперативке и долгим промыванием косточек среди наших кумушек. Но я лишь вопросительно приподнимаю плечи:
— Борис Наумыч, вы хотите, что бы я сейчас себя похвалила?
— А это я сделаю сам с великим удовольствием!
С довольным видом он шлепает ладонью по столу:
— Просто, вот в ней, как и во всех остальных твоих работах…
Растопырив руки, он обрисовывает весомый шар этих самых работ, а потом мечтательно поднимает глаза к потолку. С любопытством жду к чему все эти дифирамбы.
— Есть вот у тебя свой стиль, понимаешь?! Вот я сегодня прочитал многие твои статьи.
Так уж прямо и многие… Задумываюсь, сжав губы в узкую полоску. Сколько мы выпустили номеров за эти полгода, шесть — семь? И парочка из них, точно — посмотреть и забыть. Егоров снова проходит за спиной:
— И я понял, я просек, в чем они привлекают так мужиков!
Мужиков? С таинственным радостным видом он смотрит на меня, явно ожидая вопроса «Чем?»
— Забавно. Даже самой интересно стало.
Новое метание за спиной и мне приходится поворачивать голову в другую сторону.
— Ты понимаешь, вот у них у всех есть одна своя формула.
У мужиков или у статей? Наконец он встает за свое кресло и упирается пальцами в стол.
— Ты берешь вот…, э-э-э…, женскую проблему.
Наумыч хватает и поднимает со стола первую подвернувшуюся папку.
— И смотришь на нее глазами мужчины.
Это точно, «Head & Shoulders», два в одном флаконе. Подыгрываю шефу, широко распахивая удивленные глаза:
— Серьезно?
Егоров аж подпрыгивает в радостном возбуждении:
— Абсолютно точно!
И опять бежит за моей спиной, чтобы встать по другую сторону.
— А когда начинаешь логически вскрывать вот эту проблему, появляется какая-то…, ну я не знаю…
От суеты позади меня уже начинает кружиться голова, голос Наумыча уходит то в одну сторону, то в другую. Забавно. Но я пока не догоняю, к чему он, в своих исследованиях, клонит.
— Какая-то легкая такая пикантность, что ли…, сексуальность.
Сексуальность? Про старых дев и месячные? Удивленно таращусь, недоверчиво качая головой.
— А потом вскрывается один план, второй план, третий план. Представляешь?
Трясу отрицательно головой. Пока не очень. И пытаюсь отшутиться:
— Ого! Третий план это уже что-то!
Мечтательно подняв глаза к потолку, Егоров продолжает петь дифирамбы:
— Твои статьи, они как бы сказать…, они пробуждают фантазии.
Сексуальные фантазии у пенсионеров? Вот чего не хотела, так не хотела — даже слегка краснею от смущения и переспрашиваю:
— У вас?
Наумыч закашливается:
— Кхм..., знаешь, не надо делать из меня это…, сексуально озабоченного!
Он опять проходит у меня за спиной и таинственно добавляет:
— Не одному мне так кажется.
Егоров, взмахнув рукой, прекращает прения:
— Так! Теперь по поводу нового номера.
Голос за спиной меняет направление движения:
— Ты свою статью закончила?
Мда… Так все хорошо начиналось. Неуверенно гляжу в сторону закрытой двери и тычу в нее пальцем:
— Ну-у-у… , там еще это…
Наумыч меня перебивает, пришлепывая ладонью в воздухе:
— И замечательно!
В смысле? Прямо зависаю с поднятой рукой от такого поворота — центральная статья и не нужна? Шеф по-отечески приобнимает меня за плечи:
— Я хотел бы тебя попросить, чтобы ты вот не меняла свой стиль. И тогда получится, ну просто — у-у-у-ух, понимаешь?
Да я как-то о стиле никогда и не задумываюсь — пишу и пишу, как пишется. И что значит «у-у-у-х»?
Пока шеф перемещается на другую от меня сторону, веду головой вслед за ним и,
недоуменно улыбаясь, непонятливо трясу головой:
— Не совсем.
— Я буду тогда откровенен. Номер получается так, средненький. И бомбы там пока нет, понимаешь?
Задумываюсь — ну, может и правда средненький, спорить не буду. До меня доходят его ужимки и прыжки, и я согласно киваю:
— А-а-а, хм…. То есть бомбой должна стать моя статья, да?
Наумыч тут же подхватывает, взмахивая кулачком:
— Вот, молодец, можешь если захочешь!
Можно подумать, что это так просто, и я все время так и норовлю написать исключительно примитивное и убогое. Не получается бомб-то… Ничего не обещая, лишь хмыкаю.
Неожиданно дверь кабинета распахивается и на пороге возникает взбудораженная Сомова. Что-то случилось? Егоров тоже удивленно смотрит на свою Джульетту:
— Аня, а ты чего здесь?
Сомова с серьезным видом просит, растопыривая пятерню:
— Марго, ты извини, нам с Борисом Наумычем пять минут tet-a-tet.
Что же случилось? Любопытство раздирает меня, но приходится убраться восвояси.
* * *
Возвращаюсь к себе в кабинет «писать бомбу» и даже не представляю, как превратить то, что успела «натворить» в орудие массового поражения. Несмотря на все напутствия шефа, дело движется с трудом, и все равно нет уверенности в успехе.
Спустя пол часа раздается стук в дверь и на пороге появляется отобедавший Калугин.
— Марго, можно?
Видимо покормил свою убогую и теперь пришел завести старую шарманку — как Наташа чуть не подавилась роллами и все из-за выкидыша. Молчу, уставившись в экран, и не обращаю внимания. Потоптавшись, Калугин прикрывает дверь и идет со вздохом к столу:
— Марго.
— Что?
Он останавливается сбоку от моего кресла и начинается мяться там.
— Я пришел перед тобой извиниться.
Ежедневная мантра. Хмыкаю, не глядя в его сторону:
— За что?
Он садится на угол стола:
— Маргарита, ну прости, ну честное слово я…
Не мог даже позвонить? Чуть разворачиваюсь, по-прежнему, отведя взгляд в сторону, и прерываю поток слов:
— Так, стоп — машина!
Какой смысл во всех этих оправданиях? Мужчину красят поступки, а не слова. Поднявшись, наконец, смотрю ему в глаза:
— Я тебе не директор школы…
Отхожу к окну и встаю там, сунув руки в карманы:
— А ты не курил в туалете. Что ты мне все прости, да извини?
Поворачиваюсь спиной, чувствуя, как Андрей подступает вплотную.
— Марго, ну пойми, там все очень непросто.
Капец! Что — то я особых страданий у нее не наблюдаю, цветет и пахнет. По джазам ходит, по кафешкам. Оглядываюсь на Калугина и натыкаюсь на его больной мученический взгляд. Страдалец — перфекционист. Однобокий перфекционист, правда.
— А ты знаешь, я охотно верю. Единственно, у кого все просто — это я! Мною можно крутить, швырять, вертеть как угодно, да?
До двух часов ночи, как дура, сидела, ждала телефонного звонка! Калугин вздыхает и молчит.
— А что? Я же таблетки не пью, не вешаюсь, да?
— Марго, ну, подожди, ну…
Адреналин требует выхода, и я начинаю метаться вдоль окна, выплескивая энергию.
— Нет, это ты подожди. Потому что я ждать, уже устала! Хэ… А ты очень хорошо устроился мой дорогой — на работе бегаешь за одной, а дома у тебя другая, да?
Калугину явно не нравятся мои слова, и он морщится:
— Марго.
Возмущение практически достигло точки кипения:
— Что, Марго?!
Вздернув вверх голову, язвительно интересуюсь:
— А что ты ей говоришь, вот мне интересно, тоже «подожди»?
Андрей пытается взять меня за руку, но я вырываюсь.
— Маргарита…
— Так, все Калугин, закрыли тему.
Больше песню о страдающей Егоровой слышать не хочу. Надоело! И вообще мне надо писать статью. Пролезаю за стол и усаживаюсь в кресло, сложив руки на коленях.
— Покинь кабинет.
Андрей с несчастным видом зависает у меня за спиной, не реагируя, и я разворачиваюсь к дисплею и клавиатуре, демонстрируя занятость и желание работать. Калугин вдруг решительно передвигается в торец стола и встает там, сложив руки на груди:
— А я никуда не уйду!
То есть вот так? Сногсшибательная смелость и твердость духа? Недоуменно оглядываюсь, даже от удивления открыв рот. Волна возмущения, бултыхающаяся где-то внутри меня, выплескивается через край — я с грохотом задвигаю приоткрытый ящик стола и вскакиваю:
— Замечательно! Тогда я уйду.
Стремительно прохожу мимо Калугина, а потом приостанавливаюсь на миг, давая волю эмоциям и повышая голос:
— Капец! Он мне еще принципы свои показывает. Егоровой их покажи!
И с силой хлопнув дверью, выскакиваю в холл.
* * *
Небольшая пробежка по комнатам и этажам особого успокоения не приносит — когда возвращаюсь, все равно не могу усидеть на месте и меня мотает по кабинету. Как же он не может понять, что его сюсюканья с Егоровой — словно раскаленной гвоздь мне в самое сердце! Ну, невозможно, когда любишь, перенести все это, видеть все это. Как он не может понять, что я терзаю себя днем и ночью одним вопросом — «почему»? Почему, если любит, не со мной? Или не любит? Мой взгляд останавливается на телефонной трубке на столе. Позвонить и высказать все, что наболело? Тянусь за мобилой, а потом, открыв крышку, набираю номер и прикладываю телефон к уху. Но что это даст? Будем ругаться, я попрошайничать, а он юлить и оправдываться… Вздохнув, даю отбой и, захлопнув крышку, швыряю трубку на стол. Засунув руки в карманы, говорю ей:
— Слишком много чести.
Новая мысль приходит в голову — если слова вылетают у него из одного уха в другое, будем воздействовать на другие органы чувств. Суетливо обхожу вокруг кресла к компьютеру, бросая на ходу:
— Лучше я тебе напишу!
Пока я не выскажусь, пока мысли о Калугине с Наташей не оставят меня, пока я не успокоюсь — все равно никакой статьи не будет — это и ежу понятно! Да, мне надо выплеснуть все накопившееся, все болезненное, объяснить Андрею, как это сжигает меня изнутри, как убивает все чувства, кроме ревности и злости. Должен же он понять и меня, в конце концов, а не только плясать и прыгать вокруг своей выпендрежницы! Не садясь, склоняюсь над клавиатурой — моему крику души надо задать имя, только тогда это будет не сумбурный словесный поток, а целенаправленная логическая цепочка. Выстукиваю «другая женщина».
Выпрямившись, задумчиво поглаживаю пальцами подбородок. Нет, не так. Если бы мы были на равных с Егоровой… Я этого не чувствую — он даже не позвонил мне вчера, наоборот, весь вечер провел с ней. Надо по-другому. Начинаю ходить вдоль окна, разгоняя скорость мыслительного процесса, заставляя мозг, сердце и душу работать в унисон. Мне вспоминается, как у нас все начиналось, как мы с Андреем шли в парке, и он нес на руках спящую Алису. А ведь к тому времени он уже целовался с Егоровой. Снова сажусь за комп, стираю «другая женщина» и дальше погружаюсь в воспоминания — когда мы безумные, признались друг другу в любви, прямо под дождем, а потом отмывались и сушились у меня дома в ванной… Воспоминания сладкие и горькие одновременно, ведь на этом все кончилось! И в ту ночь он со мной даже не попытался, хотя, как оказалось, вовсю уже спал с Наташей, и даже заделал ей ребенка. Еложу в кресле, усаживаясь по-другому и, положив локоть на поручень кресла, касаюсь пальцами лба, погружаясь в прошлое, формируя образы и фразы. Да, тогда наши губы сливались в поцелуях, наши руки ласкали друг друга… Прикрыв глаза, невольно провожу пальцем над губой, потом касаюсь виска. Как же мы тогда были счастливы и полны надежд, расставаясь утром… А уже вечером облом и полная катастрофа, и меня отодвигают в сторону, на десятую роль…
Выбиваю на клавиатуре другое название «быть второй».
Да это так и есть, и это отражает именно то, что мне хочется выплеснуть и донести до Андрея — я устала быть второй в его жизни, я хочу быть первой и единственной! Угрюмо надув губы, печатаю и печатаю предложение за предложением, абзац за абзацем — когда он прочтет, он все поймет.
* * *
Столько всего накопилось, что успеваю исписать больше трех страниц, когда в кабинет заглядывает несчастная распсиховавшаяся Анюта и переключает поток моих мыслей на ее проблемы — приходится остановиться, освободить кресло и усадить в него подругу. Сама пристраиваюсь на угол стола, сцепив пальцы опущенных рук, и пытаюсь понять, что же такое произошло в кабинете шефа и что вообще заставило Сомову нагрянуть в издательство. Оказывается, приход бешеной Каролины к нам домой. Это, конечно, врагу не пожелаешь, наорать и наговорить гадостей — ее стихия. Даже не знаю, как Аньку успокоить после такого стресса. И Егоров, судя по всему, только добавил дров в огонь. Сомова мученически подводит итог своим стенаниям:
— И вот знаешь, что самое страшное?
Поставив локоть на стол, она погружает пальцы в свои кудряшки.
— Что?
— Он ведь, похоже, совершенно не собирается разводиться!
Она уныло подпирает рукой голову и замолкает. Мне хочется поддержать и успокоить подругу. Я же помню, как Наумыч спасал Аньку от маньяка, и вообще вел себя как настоящий влюбленный — цветочки, моточки, и вообще частенько был баран бараном. Так что, бросаюсь протестовать:
— Да, ладно, с чего ты взяла?
— Ну, не знаю. По глазам поняла.
— Ань, ну подожди, чего ты несешь а?! У них же все непросто, у них реально жуткий конфликт, они вообще чуть не поубивали друг друга. Он же сам говорил!
Весь вечер в «Дедлайне» плакался, я помню. Сомова вдруг хмыкает, косится на меня, а потом вскакивает:
— Говорил. Ну и что, что он говорил.
Она обходит вокруг меня, чтобы встать с другой стороны и озвучивает, то, что я и сама себе повторяла полчаса назад, когда выстукивала послание Калугину:
— Мужики вообще много чего говорят… Только делать ни черта не делают.
Молча соглашаюсь, а потом со вздохом слезаю со стола:
— Не понимаю.
Сомова бурчит:
— Чего ты не понимаешь.
Вот этого самого.
— Неужели так трудно сказать « я тебя больше не люблю». Почему все время эта фраза комом в горле встает?
Аня, подняв глаза к потолку, тоже вздыхает:
— О-ох..
— Сказать «Нет, я с тобой жить больше не хочу». И тогда сразу все проблемы улетучились бы!
Сомова агрессивно кивает:
— Угу, вот именно.
Это к чему?
— Что, вот именно.
Анюта складывает руки на груди и отворачивается:
— Да, похоже, мужики вообще не могут жить без проблем.
Это точно. Достаточно посмотреть на страдающий взгляд Калугина, когда он мне повторяет «не смог…». Отвожу глаза в сторону. Над ухом раздается:
— И-их …, надоело мне это все!
Сомова тянется за своей сумкой и курткой в кресле у стены и забирает их:
— Пойду-ка, я выпью лучше, а то с ума сойду.
Идея мне нравится, и я оживаю, срываясь с места:
— Ань, подожди, я с тобой!
Моя сумка с курткой тоже лежат здесь же — подхватив их, спешу следом за подругой. Пока догоняю, вешаю сумку на плечо, а куртку перекидываю через руку. Сомова торопится:
— Слушай, может, пешком пойдем?
Прикладываю пропуск к пограничному агрегату, затыкая противный писк. Стоим возле закрытых дверей лифта, но тот не очень торопится раскрыть нам свои объятия.
— Да, ладно, он быстро приходит.
Анюта морщится, качая головой:
— Ну, просто, уж хочется побыстрей свалить отсюда!
— Аналогично.
Люся вдруг срывается со своего рабочего места и торопится к нам:
— А, Маргарита Александровна, подождите, а что вы уже уходите?
Извернувшись, пытаюсь засунуть пропуск во внутренний кармашек сумки на плече.
— Угадала.
Людмила жалобно улыбается:
— А как же статья?
Дьявол! Как они меня достали со своей статьей и своими бомбами. Гляжу на Аньку, ища сочувствия:
— Вот так целый день, прикинь?
Сомова хмыкает, поглядывая на секретаршу, но Люся продолжает ныть, повесив голову:
— Ну что мне Борису Наумычу сказать? Я…
Ну, пусть покажет то, что я утром успела нашкрябать, все равно лучше не напишу. Так что, перебиваю:
— У меня там, на столе, лежит распечатка. Отнеси и скажи, что буду еще дорабатывать. Еще вопросы есть?
Люся качает отрицательно головой. Раздается звон прибывающего лифта, двери распахиваются и оттуда выходят девушка с парнем. Я тороплю их:
— Наконец-то!
И мы с Сомовой ныряем внутрь.
* * *
Спустя полчаса мы уже дома и разбредаемся в разные стороны — я в гостиную, плюхнуться на диван в ожидании обещанного банкета, а Анюта к себе в комнату переодеваться. Настроение средний паршивости, и единственный способ снять стресс — это забить на работу и хорошо посидеть с лучшей подругой, перетирая косточки мужикам и жалуясь на наше бабское житие-бытие. Мои раздумья прерывает звонок на мобильный, и судя по высветившемуся номеру, из редакции — это Егоров. Как же мне не хочется с ним сейчас объясняться и выслушивать новые сентенции про бомбу… Но в голосе шефа звучат радостные нотки:
— Алле!
— Да Борис Наумыч, я вас слушаю.
— Звоню тебя поздравить.
— С чем?
— Как с чем? Со статьей!
Издевается? Ну, ту полунудятину, что я просила Люсю передать шефу, статьей назвать трудно, видимо он ее еще не читал. Так что вздыхаю, прижав мобильник к уху:
— Борис Наумыч, там, по-моему, пока не с чем поздравлять.
— А! Ты прям, ты не можешь без комплиментов! А название какое потрясающее.
Название? Недоуменно корчу рожу — да я и названия еще толком не придумала, даже не помню чего там в заголовке. Егоров патетически декламирует:
— «Быть второй».
Что-о-о-о? Даже подскакиваю на диване, вся напрягаясь — не могла я дать такого названия! Не могла!
— Подождите, подождите.
Упираясь рукой в подушку сидения, пытаюсь приподняться и снова плюхаюсь обратно.
— Как «Быть второй»? Там должно быть по-другому.
Так и замираю, забыв опустить вытянутую вперед от удивления руку. В ухо снова льются восторги и дифирамбы, от которых мне становится только хуже:
— А мне не надо по-другому! Ты извини, мне не терпелось посмотреть, и мы взяли твой файл из компьютера.
Вот…, черт! Это же письмо Калугину! Нервно еложу попой по дивану, снова приподнимаясь и садясь обратно. Пытаюсь сопротивляться и чего-то блеять:
— Так, Борис Наумыч, стоп — машина! Это не статья.
— Подожди, подожди. Я прекрасно понимаю, что она еще не добита, но там же все понятно.
Господи, ну чего тебе там понятно?! И ведь ничего не исправишь уже и не переубедишь. Безвольно поникаю, опуская руки вниз. Ка-пец…
— Точно, лаконично, все мои пожелания в десятку. Это просто пуля! Ха-ха-ха. Марго, я тебя обожа-а-а-аю. Я тебя обо… Все! До завтра, отдыхай. Отдыхай!
Из своей комнаты ко мне тащится Сомова — и уже чего-то сосет из бокала — похоже, апельсиновый сок. Но мне сейчас поможет только хорошая доза вискаря — с несчастным видом веду головой из стороны в сторону, а потом обреченно откидываюсь на спинку дивана. Это же написано исключительно для Андрея и больше ни для кого! Во мне все бурлит, и я снова сажусь прямо, чтобы взмахнув руками шлепнуть ими себя по бедрам. Что теперь делать, не представляю.
Анька подходит совсем близко и любопытничает:
— Кто звонил?
Вся в тяжелых мыслях о превратностях судьбы, качаю головой:
— Наумыч.
Анюта сразу принимает боевую стойку и присаживается рядом:
— А-а-а… И чего хотел?
— Да так, со статьей поздравил.
Со статьей, где каждый дурак сразу узнает, как меня динамят Калугин и его пиявка. С тоской отворачиваюсь.
— М-м-м…. И все?
Куда уж больше. Лишь качаю головой и оставляю ее слова без ответа.
— А-а-а…Обо мне не спрашивал?
Какие-то все идиотские вопросы — если бы ему надо было с тобой поговорить, поговорил бы. Уперев локти в колени, продолжаю молча сидеть, переваривая неожиданное известие и гадая, что из всего этого теперь получится. Сомова повышает голос, срываясь на визг, заставляя очнуться и обратить на себя внимание:
— Не спрашива-а-ал?
— Нет.
Анюта, хлопнув себя по коленке, переходит на крик, пылая возмущением:
— Приехали! Ну, просто отлично! А потом он мне будет рассказывать…
Спрашивал — не спрашивал, волна раздражения фонтаном поднимается у меня изнутри, и я срываюсь, тоже с воплем вскакивая:
— Ань, давай ты сейчас не будешь начинать эту тему! Вот, меня сейчас опять колотить начнет!
Сомова затыкается, хотя видно, как ее раздирает продолжить истерику. В дверь кто-то начинает активно звонить, прерывая наши крики, и я замираю, а потом смотрю на Аньку. Ну вот, и чего, спрашивается вопила, вот он твой Егоров — явился, не запылился. С издевкой в голосе, интересуюсь:
— Интересно, кто бы мог это быть?
Но Анюта уже взяла себя в руки и, опустив голову, крутит пальцами кудряшку:
— Понятия не имею.
Не торопясь иду открывать и к своему удивлению вижу на дисплее домофона Калугина. Капец, уже сюда приперся донимать меня своими соплями и стенаниями. Думает, возьмет на измор. Остановившись на пол дороге, хмыкаю, а потом решительно подхожу к двери и поворачиваю защелку. Приоткрыв дверь, продолжаю держаться за ее ручку, готовая захлопнуть створку в любую секунду. На пороге Андрей, рвущийся внутрь, но я тут же перегораживаю ему путь, упираясь рукой в притолоку. Разговаривать нам не о чем — надоела мне бесполезная бесконечная болтовня. Я жду поступок, а его нет, и такое ощущение, что и не будет никогда. Кричу вглубь квартиры:
— Ань, ты сантехника не вызывала?
— Нет.
Поворачиваюсь лицом к Калугину:
— Значит, вы ошиблись адресом.
И снова тянусь к ручке, чтобы закрыть дверь перед носом Андрея. Тот успевает выставить ногу:
— Подожди, пожалуйста.
— Ногу убери.
— Нам надо поговорить.
С осунувшимся лицом он смотрит на меня и в его глазах вселенская печаль… Как он тогда сказал? «Толчем воду в ступе»? Я сейчас на таком взводе, что лучше про «разговоры» не заикаться. Толочь воду в ступе точно не буду!
— Мы обо всем уже поговорили.
Андрей повышает голос, настаивая:
— О господи, ну дай мне две минуты!
Вряд ли он мне сообщит что-то хорошее, но я не могу не дать ему шанса объясниться. Отвернувшись, опускаю руку и приваливаюсь спиной к притолоке:
— Не две, а одну! Слушаю.
Сложив руки на груди, жду, не зная чего, готовая взорваться по любому поводу.
Калугин сопит и тяжело вздыхает, опустив голову вниз. Потом снова вскидывает ее со страдальческим взором и печальным голосом:
— Маргарит, что с тобой происходит?
Дождалась. Вытаращив глаза, ошалело — насмешливо качаю головой, а брови сами ползут вверх. Вот, это, да! Даже притоптываю ногой от такой наглости:
— Что со мной происходит?! Ань, слыхала?
Оглядываюсь, высматривая сквозь полки Сомову в гостиной. Ткнув рукой в сторону Калугина, кричу ей туда:
— Он спрашивает, что со мной происходит?!
Анька встает с дивана с кислой мордой — судя по всему ей интересней истерить про свои болячки, а не выслушивать вопли про чужие.
— Слушайте, ребята…
Она отмахивается и торопится спрятаться к себе в комнату:
— Разбирайтесь сами, надоело уже.
Призывать в свидетели больше некого, и я снова поворачиваюсь к Андрею:
— Слушай, Калугин, у тебя хоть капля совести есть?
Он качает головой:
— Марго, но ты же прекрасно понимаешь, что Наталья сейчас находится в глубочайшей депрессии….
У меня от удивления даже челюсть падает вниз — видела я эту депрессию, даже в деревенском клубе лучше играют. Капец! Месяц уже придуривается и сколько нужно еще, чтобы ему это понять, наконец? Год? Два? Калугин продолжает свою трагическую сказку:
— И что мой разговор мог привести к самым печальным последствиям.
Каким? Не пошла бы на джаз в филармонию? Эмоции переполняют меня, и я не могу сдержаться — ее ему жаль, а я что, пустое место? Бревно бесчувственное?
— Серьезно-о-о? А я не в депрессии, да? У меня все хорошо, у меня крепкие сон, стальные нервы?!
От обиды даже выступают слезы на глазах, хоть я этого их и не просила делать. А Калугин, изображая вселенскую скорбь, продолжает уговаривать меня сдаться:
— Речь идет об элементарном человеческом сострадании! Ну, что?
Да! Может быть я эгоистичная дрянь, а ты идеальный, но я так больше не могу… Сникаю, глядя на него влажными от слез глазами, и совсем тихо прошу:
— Серьезно? А ко мне, ты не хочешь проявить сострадание, а?
Так больно его слушать…, сострадание к другим … А где для него я? Качаю головой:
— Андрюш, я не заслуживаю, по-твоему, да?
Калугин возмущенно повышает голос, теряя аргументы, раздасованный моей упертостью и нежеланием согласиться с его доводами:
— Марго, ну я не могу ее убить!
Понятно, то есть так и будешь петь под ее дудку и изображать жениха, пока она действительно не затащит тебя в постель. Или уже затащила? А я, при этом, должна терпеливо ждать и радоваться каждой улыбке и подаренному поцелую? Отворачиваюсь, чувствуя, как новый поток возмущения поднимается у меня изнутри — и я не сдерживаю его, снова переходя на крик:
— А я не могу смотреть, как ты с ней сюсюкаешь! Я видеть не могу, как ты ее целуешь!
Калугин дергается и, отведя глаза, сопит, не смея возразить справедливым упрекам.
— И пока ты совсем этим не разберешься, ко мне можешь даже не подходить!
Снова хватаюсь за ручку двери, и Андрей печально зовет:
— Маргарит.
— Все, время вышло! До свидания.
Калугин почти шепчет, будто прощаясь, и этим разрывает мне сердце:
— Маргарита.
Опустив голову, отворачиваюсь, чтобы не смотреть в глаза и, собрав последние силы, требую:
— Уходи, я сказала.
Мне становится ужасно страшно, а вдруг он действительно уйдет и уже не вернется? Дыхание сбивается, и мой псих уже успевает качнуться в другую сторону — я боюсь разреветься и сдаться. Нервно повторяю:
— Чего ты ждешь?
Калугин молчит и отступает, позволяя мне сразу захлопнуть дверь и отгородиться. Делаю шаг, а потом дергаюсь обратно — как же я боюсь его потерять… Но и видеть как все катится по уже накатанной когда-то колее не в моих силах — лучше уж все перечеркнуть и забыть. И я отступаю от двери — надо срочно чем-то заняться, переключиться и успокоиться. Может быть, с вискарем залечь в ванну с пеной и погрузиться в нирвану?
* * *
До ванной дело не доходит — там сидит Сомова, смывая макияж перед зеркалом, потом, уже я занимаю ее место с этим занятием, успев переодеться в голубую майку и синие спортивные штаны. Анька, за это время разогревает в микроволновке каких-то котлет и кромсает салат, и мы хаваем на скорую руку, под мои возмущенные вопли, упреки и обиды и все в сторону Калугина. Пока она моет посуду, прошу ее заварить мне чего-нибудь травяного и успокоительного. И отправляюсь в спальню, чтоб не мешать и не путаться под ногами. Там и остаюсь, расположившись по-турецки на кровати. Ну, что сказать, как не крепилась, но появление Калугина и его «что с тобой происходит» окончательно снесло мое психическое равновесие и все, что я могу теперь, это сидеть и причитать громко вслух, выплескивая обиду в окружающее пространство. Мне и зрители не нужны для этого — общаюсь с самым понимающим меня человеком — с собой:
— Капец, мужчина… Обещаниями он меня кормит.
Развожу руки в стороны перед невидимым собеседником:
— А в меня уже не лезет, ясно? Каждый божий день «Я поговорю, я поговорю…»
Прикрыв глаза, с насупленным видом, пытаюсь изобразить Калугина c его убедительной серьезной физиономией:
— «Я поговорю, я поговорю». Уже бы мертвый поговорил!
Мне мало ругаться, хочется двигаться, махать руками, жестикулировать, швыряться, чем попало… «Речь идет об элементарном сострадании»!… Новый всплеск эмоций и жестов, и мой голос жалобно срывается:
— Хэ... Нет, ну вот за кого он меня принимает, а? Я что ему, дура какая-то малолетняя?
Обиженно поднимаю глаза к потолку:
— Как меня все это достало, господи.
Только вот, слышат ли там меня? Вскинув обе руки вверх, снова начинаю причитать, найдя, кому обратить свое нытье:
— Неужели он этого не понимает?!
Не услышав ответа, руки падают вниз, а потом взметаются снова, переключая мое недовольство, на более близкий и доступный объект:
— Ань, ты принесешь мне чай или нет?
Сомова тащит одной рукой чашку, вздыхая на ходу, а в другой держит бокал, с недопитым соком:
— Ох, господи.
И еще ворчит, недовольно повышая голос:
— На свой чай! Только не ори ты ради бога, всех соседей разбудишь.
Она протягивает мне чашку с блюдцем, и я забираю ее с несчастным видом. Соседей пожалела. Меня бы кто пожалел! Ее слова и особенно тон заставляют взъерепениться:
— Да плевать я хотела на соседей!
Им то, хорошо… Сомова присаживается рядом, и я обрушиваю на нее свое слезливое ворчание:
— За это время можно было борщ приготовить, а она только чай несет! Ха!
С язвительной усмешкой отворачиваюсь, качая недоуменно головой. Анька огрызается, отворачиваясь в другую сторону:
— Знаешь что, дорогая моя!
— Что-o-o?
— А вот, знаешь, я тебе не прислуга.
Она возмущенно отмахивается:
— Найди себе какую-нибудь бабушку и ори на нее, сколько влезет.
Развернувшись ко мне спиной, она прикладывается к своему апельсиновому соку... Да хоть дедушку! Мой голос срывается на истерично-обиженные нотки:
— Ань, я двадцать минут назад попросила тебя сделать чай.
Руки вновь разлетаются в стороны, размахивая чашкой, не в силах удержаться на месте:
— Неужели это так сложно?
Сомова подтянув коленку вверх, смотрит на меня и тоже начинает жестикулировать, размахивая клешней то в одну сторону, то в другую, уже сердясь:
— Слушай, ты прекрасно видела — я была в ванной, потом мыла посуду.
Угу, размахалась... В форму одеть и полосатую палку в руку.... Ну и что? Я тоже была в ванной, и даже дольше, так что перебиваю:
— Ань, ну я же тебя попросила.
— Послушай, у тебя есть свои руки.
— Надо было так сказать с самого начала.
Отворачиваюсь, и Сомова огрызается:
— Ха! Тебе сказать. Да как тебе скажешь — ты орешь не переставая!
Возмущенно таращу глаза:
— Я ору?!
— Ты орешь. А чем ты сейчас все занимаешься?
Сомова тычет рукой куда-то вверх и в сторону, призывая в свидетели потолок со стенами... Ну, прямо уж так и все время … Иногда просто ворчу. Но, в принципе… Вцепившись пальцами обеих рук в чашку с плещущимся чаем, соглашаюсь:
— Да, я ору. А ты бы на моем месте, что бы делала? Ты бы не орала?
Сомова отставляет сок на тумбочку, и упирает руки в колени. Я то ее знаю — конечно бы орала и истерила, да еще почище меня. Так что Анька не спорит, только губами шлепает:
— Знаешь, что?
— Что?
— Спокойной ночи!
С недовольным видом она делает прощальный жест и соскакивает с кровати, но я все равно вредничаю и иду ей наперекор:
— А я спать не хочу.
— Зато я, хочу.
Забыв стакан, она торопится убраться восвояси, решительно размахивая руками.
Смотрю ей вслед, а потом пью свой успокоительный чай. Допью, залезу в пижаму и в люлю считать баранов — может действительно поможет.