Морская вода, золоченая сталь (гет)

В волосах ее звездная пыль серебром, тонкий стан, дивный взгляд.

И кажется все только сказочным сном, но не будет дороги назад. (с)

Минерва приходит на берег задолго до рассвета, когда над головой догорают последние звезды. Осторожно входит в воду, давая телу привыкнуть к холоду, отталкивается и тихо плывет на глубину, рассекая толщу воды, как тюлень... или шелки, улыбается она, вспомнив слова Дугала. И долго лежит на волнах, глядя в розовеющее небо.

Дугал как-то обмолвился, что умеет плавать; было бы чудесно встретить рассвет, лежа на воде и держась за руки, а потом неспешно плыть к берегу бок о бок. Интересно, он согласится? В прошлой жизни она часто делила с мужчинами постель, но ни одному не предлагала разделить с ней море, даже в голову не приходило. Сейчас же эта мысль согревает сердце, будоражит кровь тем сильнее, что в последние три дня им не удавалось перекинуться и парой слов — лишь улыбнуться друг другу на воскресной службе.

От деревни до моря рукой подать; в порыве раздражения Минерва обычно пролетает это расстояние, не заметив, сейчас же идет не торопясь, растягивая удовольствие. Дезиллюминационное заклинание надежно скрывает ее от любопытных глаз, а Заглушающее позволяет ступать бесшумно, и она наслаждается прохладным ветерком, набирающими силу лучами солнца, свежим и острым запахом земли.

Деревня уже проснулась, и двери старой церкви распахнуты для страждущих. Минерва улыбается и почти проходит мимо, когда изнутри доносится знакомый голос, заставляя ее остановиться и прислушаться.

Дугал? Он набожен, конечно, и каждое воскресенье ходит на службу, но зачем ему понадобилось прийти сюда утром в будний день? Не успел исповедаться в воскресенье или хотел без суеты поговорить с преподобным? Или случилось что-то серьезное? В голове Минервы проплывают стайкой рыбешек отцовские наставления: "Нехорошо подслушивать", "грех нарушать таинство исповеди", "умерь свое любопытство", но она лишь отмахивается и, обновив заклинания, ныряет под своды церкви.

Дугал действительно здесь — сидит с преподобным Робертом на последнем ряду, благо церковь в этот час пуста и можно говорить спокойно... Или не очень спокойно? Дугал заметно нервничает, теребя красный шнурок на запястье, и рубашка у него наизнанку — что случилось? Кто-то заболел? Но почему же тогда он здесь, а не на полдороге в Уик, к доктору?

— ...в общем, я даже не знаю, как это сказать, — произносит Дугал, видимо, заканчивая ранее начатую фразу.

— Не волнуйся и не торопись. Помни, здесь, в церкви, я в первую очередь священник, и только потом отец Минервы; даже если мне будут неприятны твои слова, ты не встретишь осуждения.

— Да я не осуждения боюсь. Просто, понимаете, я давно перестал верить в дедовские сказки — мне же не пять лет, в конце концов, я знаю, что сливки из блюдечка в углу ест наша кошка, а никакой не брауни... То есть знал. До встречи с Минервой, потому что с ней связано слишком много вещей, которые я не могу объяснить...

И Дугал, глубоко вздохнув, рассказывает, как недели три назад нашел в траве возле церковного крыльца красивую старинную брошь. И хотел отнести ее преподобному отцу — вдруг тот бы подсказал, кто обронил украшение, или хозяйка сама прибежала в церковь, обнаружив пропажу, — но брошь исчезла. Не выпала, не затерялась между кошельком и списком покупок — просто испарилась из застегнутого наглухо кармана, будто ее там никогда не было. И Дугал, может, забыл бы об этом, если бы тем же вечером не встретил на танцах красивую девушку с той самой брошью, как ни в чем не бывало приколотой к платью. А что брошь была та самая, он поклясться может — хорошо ее рассмотрел...

Даже не видя лиц, Минерва отчетливо представляет, как покраснел сейчас Дугал и с каким трудом сдерживает улыбку отец. Она сама улыбается, надежно скрытая заклинанием: почти детская откровенность Дугала и его внезапное смущение просто очаровательны, черт возьми.

А он, справившись с собой, вспоминает, как неделю назад после страшного ливня обнаружил едва заметные следы, будто кто-то приходил и стоял у калитки, не смея зайти. Но если какое-то дело или горе выгнало из дома под проливным дождем, то человек бы и в дверь постучался, попросил его впустить, разве не так? И Бобби, брехливый старый кобель, лающий на всех без разбора, даже не тявкнул на гостя... А следы, к слову, были небольшие, женские, и в раскисшей земле отпечатались квадратные каблуки; Дугал потом нарочно пригляделся — у Минервы такие ботинки, и следы очень похожи.

"Так вот зачем он мне за спину смотрел!"

— А потом я сделал предложение, а она сказала: у меня есть тайна, которую нельзя выведывать до свадьбы, — но я и так уже все понял. Она подменыш, ребенок фэйри, верно? То есть погодите, не отвечайте: мне нельзя про нее спрашивать.

— Поэтому у тебя рубашка наизнанку... — усмехается отец, будто прочтя мысли Минервы.

— Да, я не хотел, чтобы она за мной проследила. Кто знает, что у фэйри в голове? Может, она бы решила, что я буду вас о ней расспрашивать, и исчезла навсегда, а как раз этого я не хочу, — Дугал замолкает ненадолго, собираясь с духом. — Не знаю, какой была настоящая Минерва, но я люблю ту, что есть. Я хочу быть с ней, неважно, кто она; жить честно и правильно, потому что она этого заслуживает, но... она ведь не человек. Я наблюдал за ней три воскресенья кряду, я видел, что она ни разу не причастилась, и теперь даже не знаю, можно ли ей венчаться. Вдруг это убьет ее или еще как-то навредит? Вы не знаете?

И такая искренняя тревога звучит в его голосе, что у Минервы дыхание перехватывает от нежности. Мальчишка... Любящий всей душой, смешной и трогательный в своей боязни навредить, безоговорочно поверивший в сказку, едва заметив ее радужный хвост. С каким восторгом он, должно быть, читал бы письмо из Хогвартса, как радовался бы первым успехом, как тянулся бы к новым знаниям! И как жаль...

Хотя нет, не жаль. Чудеса опоздали к нему на целых семь лет, так пусть они вырастут вместе с ним и станут еще прекраснее; Минерва не в силах поделиться с ним волшебным даром, но она подарит ему волшебную сказку, в которую Дугал так сразу и горячо поверил.

Она уже не слушает, что отвечает отец: у нее появилась идея, и нужно побыстрее разделаться с домашними делами, чтобы осталось время на отработку заклинаний.

Недели между помолвкой и свадьбой проходят в хлопотах и игре "я знаю, что ты знаешь", полюбившейся Минерве еще в прошлой жизни. Будто случайно она вытирает ножи расшитым терновыми ягодами полотенцем именно в тот момент, когда Дугал заходит в гости, и он хитро и весело глядит в ответ, вспомнив поверье о холодном железе. Поехав вместе с Дугалом в Уик, чтобы договориться насчет свадьбы, она медлит у моста, будто не решаясь перейти реку — и Дугал легко, как пушинку, подхватывает ее на руки и переносит на другой берег.

Но игра подходит к концу перед скромным алтарем деревенской церкви. Под взволнованным взором мамы, радостными взглядами братьев и довольными — Макгрегоров Дугал скрепляет на плечах Минервы клетчатую шаль, а преподобный Роберт, улыбаясь, соединяет их руки. Он уже не сомневается: его дочь выбрала верно.

А Минерва с нетерпением ждет окончания праздника. Ее рыцарь прошел испытание и должен получить награду — о, поскорее бы увидеть его лицо! Восторг Дугала будет ей лучшим свадебным подарком...

Но вот звучит рил; гости обходят деревню в последнем свадебном танце, и каждый, оказавшись у своего порога, прощается с молодыми. В конце концов Дугал и Минерва остаются вдвоем.

И теперь, убедившись, что все окна погасли и никто не может их увидеть ненароком, Минерва достает из складок платья волшебную палочку и наколдовывает "блуждающий огонек". Это заклинание сложнее Люмоса и ненамного эффективнее, но Минерве оно нравится: крошечные сияющие солнца похожи на безвредных даэдра из Цветных комнат, которых когда-то призывал ее отец.

Этот огонек, конечно, не даэдра и не местная болотная нечисть — просто сгусток света, указывающий путь к морю, но Дугал смотрит на него, как на величайшее в мире чудо. Кажется, даже появившаяся из ниоткуда медвежья шкура и горящий сам по себе костер у кромки прибоя впечатляют его меньше.

— Так я был прав? — полуутвердительно выдыхает он, осторожно садясь на самый край шкуры, еще не веря до конца. — Ты настоящая фэйри?

— Не совсем, — признается Минерва. И добавляет, заметив на лице Дугале недоумение и тень разочарования: — Я салачи⁽¹⁾ — слышал о нас когда-нибудь?

Разумеется, он не слышал — о салачи в этом мире слышал только один человек, не считая Минервы. Дугал ждет рассказа с нетерпением мальчишки, получившего письмо из Хогвартса, и нельзя, невозможно ему отказать.

— Это волшебный народ, похожий на сидхе; много веков назад они пришли на берега теплых морей и поселились там. Они были горды и надменны, но очень хороши собой: высокие, стройные, с заостренными ушами и кожей золотого цвета. Салачи всегда женились только между собой, а на людей и прочие народы смотрели свысока... Но однажды к их берегу пристал корабль с севера, полный высоких, крепких и белокожих людей, и молодой сероглазый воин приглянулся красавице-салачи, а она — ему. Девушка уже была обручена с дворянином своего народа, да и ее родители никогда бы не одобрили связи с человеком, но она по-настоящему полюбила своего северянина и сбежала с ним к людям... У них родился сын редкой красоты, с золотой кожей и серыми, как сталь, глазами. Звали его Нарантил Неустрашимый, и он был настоящим рыцарем — отважный в бою, безжалостный к врагам, милосердный к слабым и честный во всем.

В жизни, конечно, все было не совсем так: где-то проще, а где-то, напротив, сложнее. Но зачем уточнять, что родители Нарантила всю жизнь прожили в Анвиле и сбежали-то лишь на другой конец города, где жилье стоило дешевле всего? Или что Нарантил был добр и милосерден, но вместе с тем вспыльчив, груб и несдержан — и в припадке ярости зарубил собственную жену? Нет, не нужны Дугалу эти подробности, да и Минерве, признаться, тоже. Особенно сейчас, под тихий плеск волн и потрескивание волшебного костра.

— Однажды Нарантил поссорился с могущественным колдуном из людей по имени Лоргрен. Это был человек богатый и знатный, и он пользовался своим богатством и титулом, чтобы творить самое черное колдовство: поднимать умерших и превращать их в своих слуг. Многие боялись его, другим он платил за молчание, Нарантил же не знал страха и не был жаден до золота. Много лет длилась их вражда: Лоргрен знал, что в честном бою проиграет, и потому избегал поединка; Нарантил же искал доказательства преступлений Лоргрена, но раз за разом ему мешали подкупленные стражники, а он не был так богат, чтобы переманить их на свою сторону. Наконец Лоргрен нашел среди товарищей Нарантила двоих, готовых предать за хорошие деньги, и заплатил им; он поднял целое кладбище за городом, зная, что Нарантил придет упокоить мертвецов, и когда драка с нежитью лишила его сил, предателям удалось схватить его и притащить в дом Лоргрена, — теперь, в новой жизни, это не более чем страшноватая сказка, в самый раз для ночи у костра; голос Минервы почти спокоен, и в темноте не разглядеть на ее ладонях следов от впившихся до крови ногтей.

— И что потом?

— У Нарантила была дочь, которую он очень любил. С юности девушка предпочитала меч веретену и пяльцам, и когда выросла, стала воином, как отец. Когда Нарантил попал в беду, его дочери не было в городе; вернувшись, она почуяла неладное и пришла в дом Лоргрена... но было слишком поздно. Нарантил был мертв, и Лоргрен превратил его в своего слугу; а душу Нарантила он заключил в его же меч, чтобы первый, кто возьмет этот меч в руки, вызвал из небытия разъяренного духа и погиб в схватке... Случилось так, что первой меч Нарантила взяла его дочь. Но даже после смерти, связанный злыми чарами, Нарантил любил свою дочь так сильно, что смог перехитрить Лоргрена — чары велели ему драться, и он дрался, но не с живыми, а с мертвыми, расчищая дочери путь к покоям Лоргрена через полчища духов. Так он спас ей жизнь и помог отомстить; со смертью Лоргрена чары спали, освободив Нарантила, и он упокоился с миром. А его дочь...

— Ты?

— Да.

Дугал смотрит серьезно и задумчиво и вовсе не выглядит потрясенным — с чего бы, в самом деле? Его мир перевернулся уже давно — в тот миг, когда на груди Минервы блеснула исчезнувшая брошь, — а теперь лишь обретает опоры, чтобы больше никогда не встать на прежнее место. Он никогда не слышал о высокомерных золотокожих салачи, но почему бы им не существовать? И почему бы его жене-подменышу не оказаться древней феей? Он и сам подозревал что-то подобное.

Он колеблется, будто не знает, какой вопрос задать. Но задает единственно правильный:

— Ты скучаешь по нему?

— Порой мне его не хватает. Но я хотела бы увидеть его здесь, а не вернуться ради него в прошлое: здесь мои родные... и ты, — она подается к Дугалу и целует его первой. — Он благословил бы нас, я знаю...

Потом, конечно, Дугал засыплет ее вопросами. Сколько ей лет, как она выглядит на самом деле, остались ли колдуны среди людей... Но на сегодня довольно разговоров.

У сказки, придуманной ею для Дугала, много глав — и пора переходить к той, где у фэйри и ее избранника рождается благословенный ребенок.

1) Самоназвание альтмеров.

Вернуться к тексту