Завтра будет новый мир (гет)

* * *

— Что ты наделал! Во что верить? Как мне теперь жить? Скажи мне! Пожалуйста!

— Подумай об этом сама. Встань и иди. Всё время вперёд. В конце концов, у тебя есть отличные, здоровые ноги.

Стальной алхимик (1 сезон 2 серия). Эдвард Элрик, Роза Томас.

Она не в состоянии была думать ни о чем — разве что о том, как страшно умирать. А смерть присутствовала в комнате, и у Скарлетт не было сил противостоять ей, бороться с нею.

— Мелли… Ме-е-лли…

Мелли ждет ребенка, а к городу подступают янки. Город в огне — надо спешить! Спешить…

Но ведь Мелли ждет ребенка и спешить нельзя. Надо остаться с ней, пока не родится ребенок.*

«Ребенок? Какой ребенок? Кто это плачет? Бонни?»

Малышка Бонни, бегущая к ней из комнаты, белое лицо Ретта, посеревшее Мамушкино лицо.

— Мама! Мамочка! Мама!

«Как же воняет гарью… Это ад? Я мертва? Ретт говорил, что ада не существует. Ретт говорил, что любит меня. Ретт лгал. Страшно. Не хочу. Не надо!»

— Мелли!!!

Скарлетт шарит руками в окружающей ее тьме, напрасно пытаясь нащупать маленькую руку, край платья, что-нибудь, ведь Мелли не оставит ее здесь, в аду, Мелли не может ее оставить! Они все могут уйти, и Ретт, и Мамушка, и дети, но не Мелли, нет.

— Я не хочу умирать… не хочу… Мелли! Где ты, Мелли?!

Она еще не успела сказать ей, как любит ее. Она не может умереть вот так, не сказав ей, как она дорога Скарлетт. Не успев поблагодарить за все, что Мелани сделала для нее. За все годы непоколебимой поддержки и веры. За всю заботу и любовь. За несокрушимый щит и разящий меч. За все.

— Мел-ли… Ме… — голос хрипел и не слушался. Ноги уже начало припекать адским пламенем, и ослепшая Скарлетт поползла вперед на слабых руках, в жалких попытках избежать огня.

Кто-то схватил ее за шкирку и вытащил из темноты. В слезящихся глазах замелькал калейдоскоп красок. Скарлетт подхватили на руки: одни, вторые, третьи… Кричали люди, трещало пламя.

— Пожар! Пожар!

Какая-то женщина с серой тряпкой на голове судорожно прижала Скарлетт к себе. Тряпка была сбита набок, лицо ее было потным, и ошалевшую от свежего воздуха Скарлетт вырвало. До нее не сразу дошло, что тело ее стало каким-то маленьким; ей казалось, что она бредит и все происходящее — плод горячки.

Буквально через минуту после спасения Скарлетт крыша здания с треском обвалилась. Где-то взвыла женщина, и к ней присоединились пронзительные детские голоса. Женщина в сером обтерла грязным рукавом лицо Скарлетт и стала уносить ее дальше от пожара, в сторону крытой повозки, у которой стояло несколько вооруженных всадников. Рыжая кобылка пощипывала кусты у обочины, на козлах сидел старик, который что-то спросил у женщины. Та ответила. Скарлетт, как это часто бывает во снах, не понимала речи окружающих ее людей. Ее мутило, голова кружилась, в груди давило и болело. Ее руки казались ей то совсем крохотными, как у куклы, то увеличивались до огромных размеров. В ушах звенело, и звон этот напоминал дребезжание окон дома на Персиковой улице в ночь, когда взрывали склады. Кибитка скоро двинулась по изрытой колее, и тряска еще более усугубила состояние Скарлетт. Волосы подпаленным колтуном царапали обожженную шею, нос горел, и каждый вздох давался с трудом; он толчком проникал в легкие, давил на диафрагму, и тошнота, усилившаяся от тряски, вызвала новый приступ рвоты. Давясь желчью вперемешку с желудочным соком, окончательно облевав серое платье спутницы, Скарлетт потеряла сознание.

* * *

От безмятежных зеленых холмов на границе с Простором, где выращивалась едва ли не половина всех сельскохозяйственных культур Запада, до влажных тенистых лесов на границе с Речными землями тянулась полоса угольного пояса региона. На юге местности больше встречался бурый уголь — напоминание о том, что когда-то эти земли были обширными торфяными болотами, что, в свою очередь, были образованы постоянной влажностью: горные массивы, что окружали их, задерживали воздушные потоки со стороны Речных земель и Простора, и постоянная дождливость сыграла свою роль в формировании климата. Угольные пласты были неглубоки, и добыча велась открытым способом, что облегчало труд и удешевляло процесс. Обилие дешевого горючего и наличие железосодержащих руд в близлежащих горных районах привело к широкому распространению всевозможных орудий труда, а также более качественного оружия, нежели то, которым владели первые люди, когда только ступили на земли материка. По словам мейстера Лилля, это повлияло на дальнейшие взаимоотношения с андальскими захватчиками, так как эта цивилизация была более развитой, имела более структурированный социум, а также письменность, что дало толчок развитию литературы и, главное, функционирующий институт рыцарства. Андалы принесли с собой умение ковать сталь, и наличие сырья в практически шаговой доступности позволило сделать этот регион одним из первых центров кузнечного ремесла.

Именно здесь чаще всего почитают Кузнеца.

В землях близ залива Железнорожденных и дальше на север встречались термальные источники. Под воздействием тепла и давления органические остатки образовали угольные пласты более высокого качества. Добытый там каменный уголь подлежал коксованию, и в итоге получалось высококлассное топливо, цена которого была дороже обычного угля, а качество превышало качество продукции других регионов; полученный каменноугольный кокс экспортировался за пределы Вестероса, не говоря уже о продаже внутри страны. В особенности его любили северяне, несмотря на наличие собственных угольных шахт, и ходили слухи, что кузнецы Квохора, что единственные в мире могут справиться с валирийской сталью, предпочитают в работе уголь именно этих краев.

Если проехать по Золотой дороге в сторону побережья, то можно увидеть, как мягкая зелень полей и влажный запах прогретых солнцем пашен постепенно сменяются на все более и более гористые участки; горы на Западе небольшие относительно высокогорных хребтов Долины, в большинстве своем имеют сглаженные вершины и представляют собой крупнохолмистые предгорья. Лишь ближе к Эшмарку и заливу Железных людей относительная высота горных образований достигает примерно двух-трех километров.

В горных районах севернее Корнфилда встречались залежи магнетита. По легенде, пастух по имени Магнес, пасший в горах коз, заметил, что к подошвам его обуви, подбитой железными гвоздями, притягиваются мелкие камушки черного цвета. Собрав их, он убедился, что они прилипают и к железному основанию пастушеского посоха и совсем не реагируют ни на дерево, ни на кожу, ни на какой другой материал. В дальнейшем были обнаружены значительные залежи магнетитовых руд, широко раскинувшиеся от владений Торнберри до владений Вестерлингов, и несколько более мелких месторождений на северо-востоке. Помимо магнетита, в тех же районах, преимущественно южнее, шла добыча гранита, пусть и не такого высокого качества, как экспортируемый из Эссоса, но весьма ценимого за свой насыщенный черный цвет и мелкую зернистость. А чем севернее, тем чаще встречались кварцевые породы. По словам мейстера Филиуса, линзы для знаменитого большого телескопа «Циклоп» в Цитадели были изготовлены из горного хрусталя, добытого в Западных землях. Изначальный же вес найденного там кристалла составлял порядка полутонны. Впоследствии из него были получены три дюжины линз отменного качества, фигурки Семерых, что затем были подарены Звездной Септе, но таинственно исчезли спустя полсотни лет во время пожара, а также неисчислимое количество всевозможных украшений, в том числе тиара для леди Алиеноры Ланнистер, жены Тайрелла Ланнистера.

В центральной части, на северо-западе и севере чаще встречались золотоносные руды — как более мелкие прожилки в кварце, так и целые плитоподобные жилы. Это то, что касается крупных залежей. Мелкие же месторождения были практически равномерно рассыпаны по всему краю, а золотая крошка частенько встречалась в речном песке.

Местные жители были убеждены, что «златой дол между великих гор», что был обещан святому Хугору, и есть Запад, ибо где еще можно найти и злато, и горы (правда, жители Долины с этим не соглашались, но их мнение местных заботило не очень сильно); и, самое главное, порой среди обыкновенных шестигранных кварцевых кристаллов встречались семигранные кристаллы*. Каждая такая находка вызывала огромнейший ажиотаж среди верующего населения: на место её обнаружения вызывали священнослужителей, а затем кристалл занимал почетное место на алтаре местной септы, и все вместе это приводило к потоку паломников, которым надо что-то есть и где-то спать. Это тянуло за собой нужду в постоялых дворах, тавернах, сети дорог, соединяющих одни владения с другими и, следовательно, просто неиссякаемый поток денежных и иных материальных ценностей, что далее стало одной из причин, почему общее благосостояние края было гораздо стабильней других регионов, за исключением, быть может, Простора. Единственное, что нарушало данную многовековую идиллию, — это периодические набеги Железнорожденных да междоусобные разборки.

Относительное благополучие региона давало возможность поддерживать численность населения в тяжелые для всей страны времена и стабильно увеличивать его во времена покоя. Таким образом, пусть армия Запада и уступала Простору в количестве, но, тем не менее, занимала второе место, а по качеству оснащения была лучшей во всем Вестеросе.

* * *

Говорят, основатель рода Бейнфортов был колдуном. Говорят, даже первые люди не знали его настоящего имени. Согласно летописям, высеченным на стене Нижнего зала Погибельной крепости, звали его Эйриан*. Это имя породило множество предположений о его возможном происхождении, ибо было весьма созвучно валирийскому имени «Эйрион». Предок Бейнфортов был из Валирии? Сейчас вряд ли можно это узнать. И его ли это имя? Ведь то были записи, сделанные много сотен лет спустя с того момента, как люди вообще появились на территории Вестероса, если судить по ныне принятому летоисчислению. Да и имя больше напоминает прозвище на диалекте приморского региона Запада. Эти земли и люди, их язык, культура и кухня ощутимо отличались от остальных.

Если все же взять за правду, что первые люди пришли из Эссоса, с берегов Серебряного моря, гонимые засухой родных мест, то логично было бы предположить, что язык их, внешность, традиции и прочее будут в большинстве схожими. Однако даже по более поздним заметкам и историческим документам, а также по внешнему виду их прямых потомков, по традициям тех мест, где они были преобладающей частью населения, заметно их различное происхождение. И это с учетом того, что к моменту их появления на страницах летописей на землях Вестероса уже давно проживали андалы, а изначальная культура частично ассимилировалась.

Древовидение и оборотничество — умения Детей Леса, что уже вымерли, — все же встречались изредка в потомках первых людей. Смешанное ли потомство тому виной? Или первые люди изначально имели эти умения или предрасположенность к ним? Возьмем, к примеру, оборотней. Оборотни — те, что до сих пор встречаются в сказках Севера (а кто-то считает, что и не только в сказках), — это люди, умеющие переносить свой разум в животных и видеть их глазами. Но такими оборотней видят лишь на Севере — в других регионах Вестероса о них ничего неизвестно; везде, за исключением той части Запада, что выходит в залив Железных людей.

Если на Севере легенды об оборотнях повествуют о людях, чей разум вселяется в лютоволка или изредка в ворона, то оборотни Запада непосредственно превращаются в тех или иных зверей. Точнее сказать, это звери, что могут оборачиваться людьми. И если принять то, что Век Героев и все, что мы знаем на данный момент о Первых людях, является правдой, то складывается такая картина.

Предположим, что умение смотреть с помощью деревьев или животных северяне унаследовали от Детей Леса — либо с помощью кровосмешения, либо с помощью приобретенных навыков (что, в свою очередь, заставляет задуматься о том, откуда взялась предрасположенность), — но откуда тогда взялись западные оборотни?

Они не жили на этих землях изначально, вместе с Детьми Леса. Тем более, они не пришли с андалами, ибо упоминаются в легендах Века Героев. Следовательно, если они и существуют, то прибыли с первыми людьми. Упоминаются преимущественно в сказаниях приморских районов Запада. Обычно это лисы, представители семейства кошачьих и изредка другие животные. Но лисы упоминаются чаще всего.

Существует легенда, что основатель Бейнфортов, Человек В Плаще, которого даже Первые люди называли Пришлым, ступил на земли Вестероса вместе с детенышем лисицы, белым, как пух тополей. И здесь имеются две версии легенды.

Первая гласит, что лисенок не рос, не умирал и прожил вместе со своим хозяином тысячу лет, а когда тот умер, таинственным образом исчез.

Другая версия более романтична: лисенок оказался самкой и по полнолуниям обращался в прекрасную девушку. Говорят, ее волосы были цвета серебра, а глаза — цвета королевского пурпура. Она стала женой Эйриана и родила ему детей. Шло время, а лисица не старела. И когда умер ее муж, она ушла вслед лунному лучу на звездное небо. И иногда, когда по осени чаще начинает появляться изморось по утрам, а верхушки гор становятся белыми, в час перед рассветом над морем можно увидеть белый туманный след. Он висит невысоко над горизонтом и по форме напоминает лисий хвост — говорят, это лисица-оборотень навещает свое потомство. Увидеть его — к большой удаче.

* * *

Папа снова куда-то уехал. Он и не приезжал никогда надолго. За все свои почти полных пять лет Эллин могла по пальчикам одной руки пересчитать, сколько раз она его видела. С момента их предпоследней встречи прошел без малого год. Она его не знала, а ему, казалось, было все равно на нее, но тем не менее Эллин его любила. Не так, как дедушку, конечно. Но все же любила. Мамы у нее не было — дедушка сказал, что она умерла после ее рождения. Может, поэтому папа уехал и не живет с ними? Может, дело в ней? Ведь если бы не было Эллин — была бы мама, а получилось все наоборот. Она есть, а мамы нет. Папа ведь захотел жить с мамой и любил ее, наверно, а Эллин он не знал.

И не хотел.

И все равно Эллин его любила.

Потому что хорошо, когда он просто есть, пусть даже и далеко. Потому что Эллин может его ждать. Ждать — это такое чувство, взрослое и большое, которое заставляет что-то внутри теплеть и немного ныть. И голова потом такая грустная, как поникший ковыль возле дороги, пыльный и серый. А чтобы не грустить, всегда можно пойти к нянюшке, залезть на ее широкие колени, и она тебя приголубит, как птенчика, и даст что-нибудь сладкое; а потом можно пойти гулять по двору или пробраться в папины покои — пробраться в покои и сесть где-нибудь в уголочке, возле гобелена с танцующими змеями, и кушать сладкое, и водить пальцем по вышитым змеям (они немного колются), и думать о папе — как он приедет и когда-нибудь скажет, что любит ее. Он обязательно скажет это, потому что сама Эллин его любит. Она его ждет. Потому что это очень хорошо — когда в жизни тебе есть, кого ждать. Вот дедушка, например, ждет бабушку. Няня говорит, это потому, что он ее очень любит.

Но бабушка исчезла много лет назад. Наверно, она умерла, раз не вернулась.

Ведь папа же возвращается иногда.

А дедушка ждет. Наверно, у него тоже тепло в груди и немного ноет.

Вчера дедушке пришло какое-то письмо. Ему теперь часто пишут. После этого дедушка долго ходит в себе. Нет, он так же завтракает, обедает и ужинает со всеми, сидит за рабочим столом, пока Эллин играет на ковре. В его комнатах все так же уютно, все так же потрескивают угли в жаровне, и дедушка сидит рядом, как обычно, но голова его уходит. Иногда Эллин хочется, как раньше, подбежать и растормошить его. Залезть на колени и щекотаться, как котенок, о бороду. Но няня сказала, что сейчас идет война. Война — это тоже взрослое слово: это когда дяди берут оружие и куда-то далеко идут или плывут. И они поют песни. На прошлой неделе из их замка на войну ушли еще дяди. Они уже давно уходят, но по чуть-чуть. Дедушка не хотел, чтобы уходило много, потому что скумы с островов* могут напасть, а они останутся без защиты.

Но пришло еще много писем, и дедушке пришлось их отпустить.

И они ушли, и забрали с собой Покко, сына кухарки. Он был высокий, и с ним интересно было играть в угадай-слово. Они пели грустные песни, когда уходили — когда уходят на войну, всегда поют грустные песни. Они такие красивые и всегда про любовь.

Эллин удобнее устроилась на сундуке в солярии. В свете послеполуденного солнца, проникающего сквозь легкие занавески, в воздухе золотились пылинки. Вероятно, раньше это помещение было открытой верандой, выходящей во внутренний двор — это угадывалось по скатной крыше и витражным окнам в стене, разделяющей солярий и коридор.

— Им не больше пятисот лет, и раньше они, скорее всего, представляли собой цельное повествование. Всего сюжетов было девять, по количеству окон, но семь из них не уцелели: они были разрушены около двухсот лет назад, во время набега железнорожденных, — рассказывал ей дедушка. — Потом случился пожар, и сейчас уже никто не может сказать, что было изображено на разрушенных витражах. После этого мой прадед заказал витражи в схожем стиле, но, как видишь, эти изображения не связаны с оставшимися. Вероятнее всего, они не являются копией разрушенных.

Уцелевшие витражи и впрямь отличались от остальных по сюжету и технике выполнения. Более поздние работы были ярче и изображали сюжеты Века Героев и пейзажи. Первые три, а также пятый, шестой, седьмой и восьмой витражи были новыми. На четвертом можно было разглядеть схематичное изображение змеи, лягушки и нечто, похожее на белесое пятно с рожками над головой. То ли так задумывал автор, то ли стекло выцвело за столько лет — уже и не понять. В целом эти витражи были неумелыми, грубоватыми: они явно делались любителем или просто неопытным мастером. На последнем, самом крайнем и втором из сохранившихся витражей, отображался красный круг, внутри которого закручивалась спираль, а под ним — ромб зеленого цвета, тоже со спиралью.

Дедушка сказал, что, вероятно, это знак какого-то объединения, либо герб семьи, потому что спираль часто встречалась в книгах и высеченных на стенах крепости полустертых рисунках.

Витражное искусство не было распространено в качестве украшения замков или домов. Изначально его использовали исключительно в септах, и поэтому витражи редко можно было встретить вне священных сооружений.

Эллин была в септе Святой Лоты*. Центральное окно напротив входа в седэм*, главное помещение септы, где проводятся богослужения, состояло из круга семи цветов радуги, посередине которого расцветает розовый цветок кувшинки. Каждый сектор определенного цвета состоял из множества маленьких фрагментов разных оттенков, и порой казалось, что красный пылает как настоящий огонь, синий — застывшая в стекле глубь моря, а желтый — сияющее золото. Есть легенда, что однажды Король Железных Островов напал на эти земли, дабы жечь, и грабить, и угнать местных девушек себе в неволю. Но девушка по имени Лота Гория с помощью Семерых заключила захватчиков в красные кристаллы, а налетевший за этим ветер унес их на прибрежные скалы и разбил в осколки. На месте чудесного спасения позже возвели красивую септу.

Эллин больше нравились витражи родного замка. Помимо трех животных напротив угадывалась фигура, которую Эллин считала драконом, только толстым и пятнистым. И почему-то без крыльев. Справедливости ради, фигура больше напоминала жирную ящерицу, но представлять ее драконом было интереснее.

Но сегодня у Эллин не было настроения рассматривать витражи. И даже копошиться в сундучках с пуговицами, лентами, бусинами и прочими сокровищами ей не хотелось. И даже не хотелось изображать из себя взрослую даму, укутавшись в какие-нибудь красивые ткани, и разгуливать по длинному помещению взад и вперед, воображая себя на прогулке в саду под ручку с красивым рыцарем.

Эллин впервые в жизни была озабочена.

Всю свою маленькую жизнь она жила с дедушкой, в замке Погибельная крепость, и кроме нее в их семье не осталось больше женщин. А из мужчин — только дедушка и папа. Еще был дядя, папин старший брат от другой мамы, но дедушка запретил его вспоминать. Он сказал так: «Отсекая — отсекаю; нет у него больше отца и дома, а у меня — сына». И еще сказал, что дядя теперь для него все равно что умер.

— Поэтому, — наставлял ее дедушка, — ты должна много учиться, чтобы управлять замком и землями. Ты леди Бейнфорт и однажды станешь хозяйкой этого замка, выйдешь замуж за хорошего парня, который примет нашу фамилию, а потом передашь замок своим детям, как я передал его тебе.

Эллин была умной девочкой и задавалась вопросом: если дядя для дедушки все равно что умер, то у него ведь есть еще папа Квентин — почему бы дедушке не передать замок ему?

И она решила, что однажды обязательно спросит об этом. Однажды, но не сейчас.

Дедушка с утра уехал в Коверт* и, по всей видимости, вернется не скоро. Он начал собираться сразу же, как мейстер Алберт принес ему письмо вчера вечером — и уже на рассвете вместе с отрядом телохранителей выехал из замка. Обычно, когда он уезжал куда-то, он всегда навещал ее поутру или она провожала его со двора.

— Когда-нибудь ты будешь провожать отсюда своего мужа и сыновей, — говорил ей дедушка. Няня или септа давали ей в руки кувшинчик с водой, и довольная порученной ей важной обязанностью Эллин выплескивала воду под копыта дедушкиного коня.

— Вода всегда возвращается туда, откуда истекла, и всегда прокладывает себе путь даже в скале, — объясняла малышке няня. — Поэтому мы выливаем воду перед теми, кого провожаем, чтобы дорога была легкой и благополучной, и чтобы наши близкие не заблудились в пути.

Так было всегда, но не сегодня, и Эллин ломала голову в поисках причины.

Едва она научилась ходить, путь ее неизменно лежал в покои дедушки — стоило няне отвернуться на мгновенье, а ее и след простыл. Сначала этому пытались воспрепятствовать, но затем просто махнули рукой. Эллин всегда находила деда, где бы он ни находился, и следовала за ним по пятам. «Хвостик» — так называл ее старый лорд. Эллин много времени проводила в покоях дедушки. Она не была капризна, хоть и была избалована. Вот только избалованность эта не была порождена вседозволенностью. Эллин росла совсем не так, как росли другие маленькие леди в знатных и не очень семьях Запада. Этот приморский край отличался крайним чадолюбием, здесь баловать детей было принято. До определенного возраста. Но это вовсе не отменяло тех знаний и умений, которые должны были быть привиты, и обучение которым начиналось достаточно рано.

Детей ее возраста в замке не было, играть с детьми крестьян ей было не по чину, а самым младшим среди детей челяди был Покко, которому недавно исполнилось пятнадцать. Эллин росла в окружении взрослых. В семьях присяжных рыцарей ее деда, которые жили в замке, дети были либо старше нее, либо совсем крошки.

Так что Эллин с детства приучилась играть одна. У нее был свой пони, которого звали Мартин, старая лохматая собака по кличке Веснушка и кот Ури. Еще она иногда ходила в воронятню и таскала туда червей, которых выкопала в саду вместе с Веснушкой (правда, зачастую Веснушка съедала почти всех червей, которых находила). Старый мейстер Алберт, кругленький и добродушный, рассказывал ей о птицах. А еще у него были большие красивые альбомы, в которые он собирал растения их края. Он начал это дело много лет назад, когда еще совсем молодым приехал в их замок, потому что их предыдущий мейстер упал с лестницы и сломал ногу, а потом умер, потому что никто не знал, как ему помочь, а он был старенький.

Мейстер Алберт был чуть младше ее деда, но его живой и подвижный характер скрадывал года, и никто с первого раза не мог угадать его истинный возраст. Он любил вкусно поесть; его одежда всегда была чистой и опрятной, из хорошей дорогой ткани; когда-то рыжие кудрявые волосы стали тускло-русыми, с проседью, но оставались все такими же густыми, а голубые глаза не утратили свою любознательность и чисто купеческую хитринку.

Он был родом из Королевских земель, из большого торгового клана. Восьмой ребенок в семье из пятнадцати и пятый мальчик, он никогда не интересовался семейным делом. Поэтому в возрасте двенадцати лет Алберт навсегда покинул родной дом и отправился в Старомест.

Он рассказывал ей о птицах и о травах. Учил ее читать, считать и писать, и весьма успешно. Он умел ее заинтересовать, и поэтому к пяти годам Эллин могла вполне уверенно читать вслух, пусть и несколько медленно. Они вместе нарисовали немного корявую карту Семи королевств, и каждый вечер Алберт рассказывал ей о домах разных регионов — рассказывал увлекательно, не зацикливаясь на скучных перечислениях имен и дат, уделяя больше внимания истории возникновения того или иного дома, культуры и быта тех мест: чем живут люди, чем промышляют; какие у них дома, одежда, кухня; какие легенды живут в тех краях; какие события связаны с представителями господских домов и когда примерно они происходили.

А после увлекательной лекции он давал ей задание нарисовать гербы тех домов, которые они изучали, и в конце занятия довольная своей работой Эллин гордо клеила их на карту.

Он учил ее языкам. Еще будучи ребенком, Алберт получил хорошее образование дома, а затем и в Староместе. Он равно учил ее как высокому валирийскому, красивому и благородному, так и грубому торговому языку, состоящему из слов, жестов и знаков. Он также учил ее общему языку — точнее, самому распространенному диалекту Запада, так как жители приморского северо-запада говорили на неповторимом и несколько архаичном наречии, которое не встречалось больше нигде и было рождено скорее языком тех первых людей, что поселились здесь, чем языком андалов.

Недавно, около года назад, когда Эллин исполнилось четыре, в замке появилась септа Лея.

Септа обучала ее основам веры в Семерых, рассказывала ей притчи и сказания из Семиконечной звезды; как и Алберту, ей чужда была привычка равнодушно вдалбливать в детскую голову сухие догматы. Эллин и впрямь воспринимала ее уроки как увлекательные сказки, сродни тем, что по вечерам ей рассказывала няня. Ей нравились и богослужения, на которые брала ее с собой септа, в той самой септе Святой Лоты. Запах курений, мелодичные стихи септона, свет солнечный лучей, отраженный бликами от витража. Атмосфера умиротворения.

Дедушка порой бурчал, что из его внучки пытаются сделать богомолку, и однажды серьезно поговорил с септой на тему того, не пытается ли она склонить его внучку надеть покрывало.

В общем, жизнь Эллин Бейнфорт была насыщенной. Она росла в ласке, любви и заботе под сенью замка ее предков, не зная ни горестей, ни печалей. И пусть ее жизнь была коротка — она была счастлива.

* * *

Скарлетт бредила. Ее трясло и качало. В редкие минуты, когда сознание немного прояснялось, она ощущало свое тело. Оно казалось ей таким крохотным, словно она вновь стала пятилетней девочкой. И тогда накатывали сны-воспоминания, как в далеком детстве, когда она заболела гриппом, мама сидела рядом всю ночь и сбивала жар уксусной водой, а папа периодически заглядывал в ее комнату и спрашивал: «Эллин, ну как она?». Затем воспоминания менялись — и вот она снова в том ужасном дне, стоит у тела матери и слышит голос отца, что зовет ее, так надрывно и взволнованно: «Эллин! Эллин!». А она не может больше терпеть, не может. Она должна уехать, срочно уехать в Атланту, ведь там Мелани и она рожает, а доктор Мид не придет, никто к ней не придет, а она обещала… обещала Эшли! А потом приедет Ретт и увезет их. Ей надо ему сказать — она ведь так и не решилась написать ему, что носит ребенка. Она любит Ретта, и они всегда будут вместе, вот только…

«Ребенок!»

Где-то на периферии сознания заплакал ребенок. Маленькая девочка. Она плакала, задыхаясь, захлебываясь, и Скарлетт потянулась к ней всем своим существом.

«Бонни? Не плачь, малышка… С мамой все хорошо…»

Скарлетт попыталась повертеть головой, чтобы найти источник плача, и едва не потеряла сознание от накатившей боли. Казалось, в ее теле болел каждый сустав, каждая мышца, а на то, чтобы сделать хоть одно маленькое движение, требовалось столько сил, что открыть глаза она смогла лишь после длительных усилий. Открылся правый глаз — левый слипся и лишь слегка приоткрылся, так что видеть она могла только сквозь слепленные между собой ресницы.

На какой-то момент ей показалось, что она в Таре, и это ее порядком удивило. Потолок был похож на потолок ее девичьей спальни. Такой белый, с разводами от кисти, которой наносили побелку. В ее доме потолки были обшиты деревом.

Пока она прикладывала усилия, чтобы поднять сомкнутые веки, детский плач отдалился и затих, а сама она попыталась вспомнить, что с ней произошло. Она была на лестнице и ждала Ретта и Бонни.

Ее девочка поднималась к ней с котенком в руках, радостная и соскучившаяся. Потом поднялся Ретт и сказал ей что-то неприятное. Это уничтожило ее. А потом она упала.

«Пресвятая Матерь! Я наверняка переломала себе все кости!»

Испуганная этой мыслью, она попыталась ощупать свое тело. Сквозь боль, путем нечеловеческих усилий она пошевелила правой рукой, чтобы ощупать ею свои ребра. Спустя множество бесплодных попыток ей все же удалось подвинуть руку ближе к туловищу, а затем поднять кисть на живот, цепляясь непослушными пальцами за сорочку. Медленно ползла рука от живота до груди, не находя на своем пути ни одного препятствия, и Скарлетт с ошеломлением поняла: ей не показалось, что ее тело стало меньше. Оно действительно было маленьким — круглый детский животик переходил в ребра, а дальше была плоская детская грудь.

Ее накрыла неконтролируемая паника.

Откуда-то взяв силы, Скарлетт заставила руку подняться выше, к лицу, чтобы открыть левый глаз. Рука проползла по груди до горловины сорочки, где наткнулась на бинты, затем коснулась подбородка, сухих потрескавшихся губ, носа и, наконец, добралась до глаза. Ссохшиеся ресницы с трудом разлепились — испуганная Скарлетт частично выдрала их, желая убедиться в своем открытии.

Приподняв руку, она разглядывала пухлую ладошку с родинкой у большого пальца. Это не ее рука, но она определенно ее. Именно этой рукой она сейчас управляла, несмотря на боль. Скарлетт опустила руку на лицо и огладила круглую щечку. Щечка на ощупь была такой же, как щечки Бонни или Уэйда, когда он был маленьким.

Осознать это было невозможно — слишком происходящее было невероятным; однако Скарлетт отчетливо понимала, что не бредит. Тело еще сохраняло жар, но он был лишь отголоском того огня, в котором она сгорала в своем бреду. Она совершенно точно стала ребенком. Это не сон. Ее сердце взметнулось куда-то к горлу и стало биться как сумасшедшее, словно пыталось вырваться наружу, сквозь слой кожи и бинтов. Ужасаясь своему открытию, она принялась шарить глазами по помещению. Двигать глазными яблоками тоже было больно; более того, глаза ее высохли, веки были словно обсыпаны песком, во рту была пустыня.

Помещение не было похоже ни на одно помещение в Таре или у нее дома в Атланте. Оно также не было похоже на больничную палату — уж госпиталь Атланты Скарлетт запомнила на всю жизнь.

Помещение напоминало ей монашескую келью — ей доводилось посещать Кэррин несколько раз, когда она решала проблему с выкупом трети Тары, которую та внесла, принимая постриг.

Однако зачем было помещать ее в монастырь и почему она маленькая?

Последнее все никак не укладывалось в ее разуме. Она знала, что это правда, но никак не могла ее принять. Это невозможно! Так не бывает! Кровь прилила к ногам, и Скарлетт ощутила жжение. Жгло и шею сзади. Левая рука была неподвижна и лежала в лубке. Все ощущения разом накинулись на нее, убеждая в реальности происходящего, а измученный мозг изо всех сил сопротивлялся этой информации. От страха Скарлетт заплакала — теперь начало жечь еще и глаза. Она совершенно ничего не понимала!

«Мама… мамочка… Мелли…»

Почему она здесь, в этом незнакомом помещении, совсем беспомощная, едва способная шевелиться?! Ей до чертиков хотелось вскочить, вскочить и убежать куда-нибудь, но это проклятое маленькое тело было таким тяжелым и так болело, что Скарлетт лишь добавила себе болезненных ощущений, когда, повинуясь своим желаниям, неосознанно напрягла мышцы, чтобы встать. Она заплакала еще сильнее. Слезы скатывались по коже, и Скарлетт ощущала, как они впитываются в волосы, как намокает и неприятно грубеет наволочка под ее головой, как в носу начинает собираться влага и раздражающе медленно вытекать, скапливаться над губой, а она даже вытереться не может!

Изучение собственного тела забрало последние силы — их и так было немного: она потратила практически все, чтобы не дать лихорадке убить себя. А ужасающее открытие окончательно добило и парализовало ее. Поэтому она лежала, испуганная, беспомощная и маленькая. Маленькая, как ее дочь Бонни. И одинокая.

Шестым чувством Скарлетт ощущала, что мир вокруг нее совсем чужой — это трудно было объяснить, но, упав с лестницы в Атланте, пережив агонию, она очнулась здесь, в беленой маленькой комнатке, совсем одна, маленькой девочкой. Не собой.

«Ре-е-етт… Мел-ли… Где я?» — мысленно стонала она.

Она помнила, что ждала Ретта, чтобы сообщить ему новость о беременности — ее единственной желанной беременности. Она помнила, как мечтала об этом ребенке, как надеялась, что он обрадуется этому и они снова помирятся. Она родит ребенка и наконец-то в полной мере осознает и примет материнство, она будет уделять внимание Уэйду и Элле, и, может, когда-нибудь в их отношении к ней что-то изменится. Она будет больше времени проводить с Бонни. Она снова сможет слушать голос Ретта — ей важно и нужно его внимание, его признание и одобрение. О, как все могло быть прекрасно! Могло быть. Но не стало.

Она ждала его, как же она его ждала! Изнывая от нетерпения, без малейшего понятия, где он сейчас находится. Когда он приедет — и приедет ли? Мысль о последнем заставляла ее сердце холодеть. Она не хотела, чтобы ребенок родился без него. Она еще помнила его радость, когда родилась Бонни. Она хотела увидеть это снова. Наверное, никогда в жизни Скарлетт не задумывалась о том, как сделать счастливым кого-то, кроме себя. Ей казалось, что ее счастье автоматически определяет счастье других, и с этой детской уверенностью Скарлетт жила всю свою жизнь, ни на минуту не задумываясь, счастливы ли окружающие. Семейная жизнь с Чарльзом оказалась совсем короткой, за Фрэнка ей наверняка светило пекло, и жизнь с ним, судя по отношениям с Реттом, совсем ничему ее не научила. Она даже вспомнила собственные мысли незадолго до того, как узнала, что беременна. После скандала, раздутого Индией, когда снедаемая виной Скарлетт явилась к Мелани и, глядя в любящие глаза, поняла, что не получит здесь наказания за свои грехи, ибо в глазах Мелани Скарлетт была чистейшим и благороднейшим из всех божьих созданий — тогда она подумала об Эшли. Он промелькнул в словах Мелани, и разум Скарлетт, сжирающий сам себя, зацепился за его имя. И ей подумалось, что, несмотря на всю любовь к нему, она приносила Эшли лишь страдания — что даже любви всей своей жизни Скарлетт приносила одну только боль!

«Наверно, небеса наказали меня за это. Я в аду.»

Да, это точно ее наказание. Из деятельной взрослой женщины, которая сама может определять свою жизнь, управлять имуществом и отвечать за себя, она стала пятилетней девочкой, больной и брошенной где-то в монастыре.

Ей вспомнилось, как во время медового месяца с Реттом, когда она теряла голову от обилия еды и красок, а жизнь, казалось, снова проснулась в ней, он, посмеиваясь, пошутил о новом рождении и что-то там о мифической птице. Вроде того, что Скарлетт подобно той птице сгорает в огне, чтобы возродиться в нем обновленной.

А Скарлетт, жуя очередную порцию мяса в гранатовом соусе, внезапно вспомнила Эшли, и о том, что подобное она уже слышала от него. Или от Чарльза? Это было в прекрасное довоенное время — кажется, на день Благодарения: тогда Уилксы пригласили их в гости, и там были еще и Гамильтоны. Скарлетт как наяву перенеслась в уютную малую гостиную, в которой они тогда сидели, услышала противный голос Милочки и Сьюлин, что-то втолковывающую ей, мягкие интонации Мелани. В комнату вошла Индия, и Скарлетт удивилась оживленности на ее всегда постном лице. В руках ее была коробка в оберточной бумаге, и затянутая в корсет Индия с трудом ее удерживала: та явно была тяжелой и норовила сползти вниз по гладкому шелку платья.

Эшли поспешил на помощь сестре, и спустя мгновение все трое Уилксов оказались у журнального столика. То была посылка из большого книжного магазина в Мейконе, и Скарлетт, поначалу заинтересовавшаяся содержимым, разочарованно поджала губы, пока эти трое с восторгом разбирали пахнущие свежей краской томики книг. Милочка, дыша воодушевлением, выудила оттуда парочку новых журналов и тотчас двинулась к мягкому уголку у окна, где они и сидели, вместе со Сьюлин и Кэррин. В иное время и Скарлетт бы присоединилась к ним, ибо модные журналы были единственным печатным изданием, к которому она проявляла интерес, но не в этот раз. Она была занята тем, что украдкой наблюдала за Эшли, за его длинными пальцами, трепетно держащими новую книгу и перелистывающими страницы. На его лице читался восторг ребенка, который получил долгожданную игрушку. Индия отсортировала оставшиеся книги и пачки газет, часть которых была ее заказом, а другая предназначалась их отцу. Сложив его книги и газеты обратно в ставшую гораздо легче коробку, она прощебетала что-то явно не слышащему ее брату и двинулась прочь из комнаты. Мелани направилась за ней, что-то спрашивая на ходу, а Чарльз, скованно сидевший рядом с крошкой Кэррин, заинтересовано глядел на книгу в руках Эшли.

Заметив, что Милочка и ее сестры увлеченно обсуждают новые фасоны шляпок, Скарлетт пересела в соседнее кресло, поближе к столику. Почувствовав ее взгляд, Эшли с несколько виноватым видом закрыл обложку и приблизился к ней. Сев на пуфик у ее ног, он улыбнулся.

— Я должен извиниться, что позволил вам заскучать в одиночестве, Скарлетт. Новая книга заставила меня забыть о правилах гостеприимства — это неприемлемо.

— Тогда в качестве извинений, — улыбнулась Скарлетт ему в ответ, — вы должны мне поведать, что же оказалось вам занятней нашего общества.

Не то чтобы ей было действительно интересно, что он читал — ей был интересен сам Эшли, а Эшли была интересна книга. А узнав, о чем книга, она проявит интерес к его увлечениям, но в достаточной мере. Потом она восхитится его вкусом и умом, и для начала этого хватит, пожалуй. После можно будет уже перевести тему на себя, сказав, какая она несерьезная по сравнению с ним, и спокойно принимать комплименты в ответ на свои слова.

— Это труд одного католического миссионера, он много странствовал по Востоку. Вернувшись, он описал нравы и верования тех народов, в землях которых побывал.

— Разве вы не придерживаетесь баптизма? — удивилась Скарлетт.

— Это вовсе не мешает мне читать труды представителей других течений и религий; тем более, книга не связана с католицизмом как таковым — это скорее заметки путешественника.

— Это ведь книга за авторством преподобного отца Себастьяна? — осмелился подойти к ним Чарльз.

— Да, я наконец-то смог достать ее.

Скарлетт постаралась скрыть недовольство — она надеялась, что разговор с Эшли окажется приватным. Однако любовь Чарльза к книгам пересилила его робость. Да и сидеть с девушками, спорящими о длине лент, оказалось неинтересно.

— Я слышал о ней от нашего профессора философии. Отец Себастьян считается настоящим знатоком мифологии и религии стран Азии. Он побывал в Индии, Китае, Сингапуре и даже в Японии.

— О, — промолвила Скарлетт, изображая удивление. Это ни о чем ей не говорило. Разве что в голове мелькнуло что-то, связанное с шелком — кажется, у мамы был пеньюар в восточном стиле, папа подарил ей его на прошлое Рождество. Он был красивого желтого цвета. «Королевский желтый!» — с важным видом повторял Джералд. Пеньюар подвязывался широким черным кушаком, а на спине и передних полочках была изумительной красоты роспись, изображающая красные кленовые листья спереди и лукаво глядящую на вас лисицу сзади.

Скарлетт тогда подумалось, что это чудо наверняка стоит баснословных денег.

— Да, я тоже поражен этим! Все-таки Япония такая закрытая страна, очень самобытная. Если Китай и Индия уже давно имеют связи с Европой, а Сингапур достаточно известный порт, то Япония воистину терра инкогнита для большей части людей. У него очень подробно описаны легенды, и он весьма понятно излагает постулаты буддизма и синтоизма, без обличительных нотаций и не сравнивая их с христианством. Он описывает их с точностью натуралиста, открывшего новый вид.

Скарлетт практически ничего не поняла из его слов, кроме того, что этот священник, кажется, неплохо пишет о каких-то там «измах» и разбирается в легендах. А, и вроде эти люди не христиане. Надо что-то спросить.

— И насколько сильно их религия отличается от христианства?

— Значительно, — ответил Эшли, мечтательно улыбаясь, явно погруженный в уже прочитанные страницы. — Я читал про них у других авторов, но мне было необходимо еще ознакомиться с мнением отца Себастьяна — он действительно считается одним из знатоков данной темы. Можно сказать, он своеобразный гуру. Это поможет мне лучше понять и уложить в голове то, что я уже знаю.

«Зачем ему это?» — промелькнуло в голове Скарлетт. А Эшли тем временем продолжал, и вид его был столь увлеченным, что она поспешила выкинуть из головы сторонние мысли: ей редко удавалось видеть его таким — обычно он был более сдержан и спокоен. Видимо, эта тема была ему действительно интересна.

— … в общих чертах, если говорить о буддизме, не вдаваясь в различные школы, … ключевым является понятие посмертия; видите ли, Скарлетт, буддисты не считают, что жизнь у нас одна-единственная — жизней мы проживаем множество, и каждая последующая зависит от предыдущей. Это зависит от того, какую карму мы успели накопить при жизни, то есть, от количества плохих и хороших дел. Если вы были плохим человеком, то вы можете переродиться животным или насекомым, или в низшем мире демонов. Если же вы творили благие дела, то в следующей жизни вы переродитесь человеком в этом или другом мире. Миров тоже много — есть высшие и низшие миры. Или вы вовсе станете Просветленным и разорвете круг Сансары, или Самсары, круг перерождений… Просветленные достигают нирваны — это в корне отличается от понятия рая, которое есть в авраамических религиях, к коим принадлежат все ветви христианства.

Скарлетт, воспитанной в католических традициях, казалась дикой мысль о том, что после смерти может быть что-то другое, кроме Чистилища, где души почивших ожидают Страшного Суда. А мысль о том, что человек может переродиться насекомым, показалась смешной.

«Индия наверняка бы родилась назойливой стрекозой — у нее иногда такой взгляд, будто глаза в разные стороны. Она и сегодня суетилась над столом и возле кухни — точь-в-точь стрекоза над лужей!»

— Поэтому некоторые люди становятся монахами и уходят в монастыри, дабы достичь просветления, — добавил Чарльз. — Их монастыри отличаются от христианских, и женских среди них почти нет… хотя о чем-то подобном я слышал — кажется, подобное практикуется в Индии… Но в общем их отношение к смерти совсем другое. В Японии даже существует практика у влюбленных пар — ритуальное самоубийство: двое клянутся, что если в этой жизни они не могут быть вместе, то обязательно встретятся в следующей и уже никогда не расстанутся…

«Ага, а потом он родится жуком, а она ящерицей. Грустно, но вкусно. Не смейся, Скарлетт О’Хара! Не смей засмеяться!»

— Я заметил, что и в этих религиях от людей требуют избегать неправедного поведения, но не потому, что за это их заставят вечность гореть в аду, а потому, что это закономерно приведет к логическим последствиям; знаете, я даже думаю, что за свои грехи мы начинаем расплачиваться еще при жизни, — резюмировал Эшли. — Нас судит не какой-то высший судья — это скорее закон жизни, правило, аксиома… Наши души должны достичь определенной ступени развития, и пока мы ее не достигнем, мы будем перерождаться бесконечное число раз.

Скарлетт уже пожалела о своем вопросе, ибо разговор грозил перейти в философское русло, а она и так мало что понимала в речи этих двоих. И это было ей не очень по нраву. Эшли, кажется, заметил ее скуку, и решил перевести тему.

От воспоминаний, таких далеких и теплых, Скарлетт тихо заскулила.

Она умерла тогда. Падение с лестницы привело к выкидышу. Скарлетт всегда отличалась отменным здоровьем и на подобные случаи глядела сверху вниз: это могло случиться с любой другой женщиной, но не с ней. Она легко беременела и легко рожала — ни роды, ни долгие девять месяцев беременности не оставляли на ее теле последствий вроде разрывов или выпадения матки. Она наслушалась о подобном, еще когда была вдовой Чарльза и гостила у тетушек: к ним частенько заходили такие же унылые старухи, у которых не было других тем для разговора. Она и эту беременность доносила бы и родила. Так же легко, как и предыдущие.

И тут Скарлетт пронзила яростная злость на Ретта. Вот кто во всем виноват! Она так скучала по нему, так ждала! А он…

Поэтому она не звала его, когда агонизировала. Когда доктор Мид выскребал из ее тела мертвый плод, такой желанный ею в начале, а она корчилась от боли без возможности это прекратить. И только Мелани была нужна ей, только в ее присутствии Скарлетт казалось, что угроза смерти отступает, что Мелани защитит ее и не даст умереть, как когда-то Скарлетт не дала умереть ей самой. Мелани, настоящая леди, такая же, какой была ее мама, с тем же тихим мелодичным голосом, приходила и утешала ее в ее страдании. Как когда-то мама утешала больных и умирающих. Руки Мелани несли ей облегчение и отдохновение, как когда-то мамины руки. И именно ее звала Скарлетт, когда жар стал невыносимым и ей казалось, что разверзлось адское пекло, в которое она проваливается. Лишь Мелани могла остановить этот кошмар. Если бы только удалось ухватиться за нее — тогда бы Скарлетт осталась. Но дружеской руки не оказалось рядом именно в этот момент. Скарлетт уходила одна. Никто не смог ее удержать.

Она падала и горела. Она кричала, но никто ее не слышал. Она плакала, и плач этот отозвался эхом откуда-то далеко, и Скарлетт показалось, что плачет Бонни. Она вспомнила свое горькое прозрение, когда поняла, что упустила своих детей. Что у нее никого не осталось и ни одна душа не разделит ее одиночество. С Реттом она была в ссоре, Мамушка была разочарована ее поведением, мама умерла, с Мелани она никогда не смогла бы поделиться своими истинными мыслями. Уэйд боялся ее. Элла казалась умственно недоразвитой. Бонни, ее радость, самая очаровательная девочка в мире — только она, казалось, любила ее. Верно, это была Бонни; Скарлетт помнила те страшные мгновения, когда она оказалась у подножия лестницы — даже время замедлилось тогда, а боль еще не впилась клещами в ее тело. Она помнила, с каким помертвелым лицом спускался к ней Ретт, как Бонни с криком вывернулась из рук Мамушки и побежала к ней по коридору. Как испуганно она тогда заплакала, увидев кровь на мамином платье.

Скарлетт с запоздалой нежностью, на которую внезапно для самой себя оказалась способна, потянулась к этому плачу. Она потянулась к нему, как потянулась бы к дочери, и ей на миг показалось, что перед глазами замаячил свет, словно бы из окна.

Она заставила себя двинуться к этому свету, преодолевая огромное сопротивление, обжигаясь еще сильнее, буквально сгорая, но никакая сила не остановила бы ее больше. Малышка плакала и звала на помощь, и Скарлетт казалось, что никто не слышит ее зов, кроме нее.

«Я здесь! Я здесь!» — закричала она.

Затем она ощутила, что лежит на дощатом полу, вокруг сплошной дым и ничего не видно. Нечем дышать, а сзади горит огонь и подбирается к ней по сухим доскам пола.

Он обжигал ей ноги, и она, почувствовав запах собственных тлеющих волос, поползла изо всех сил вперед, задыхаясь и кашляя. От страха, что сгорит, она вновь начала звать Мелани, пока чья-то рука не схватила ее за шиворот и не вытащила из горящего здания. Ее подхватили другие руки, потом еще чьи-то, пока какая-то женщина не выхватила ее и не унесла…

Унесла куда?

Скарлетт смутно вспомнила темный брезент повозки над головой и причитания странной женщины в сером, которая вытирала рвоту с ее лица. Вспомнила, как жестоко ее качало, и она блевала и блевала, хотя желудок был уже пустым. Во рту была едкая горечь, а голова так кружилась, что даже с закрытыми глазами Скарлетт не становилось легче.

Она слышала взволнованные голоса: кто-то звал «леди Эллин», и ей подумалось сквозь бред, что это зовут ее мать. Ну, если зовут ее мать, то не о чем и беспокоиться. Мама придет, и все будет хорошо.

А потом она очнулась здесь.

Рыдания уже кончились, Скарлетт устала. Слезы тихо скатывались по зудящей от соли коже, сопли стекали ей на губы, и она просто слизывала их. Комната не изменилась, из-за простой деревянной двери с окошком не раздавалось ни звука.

«Я умерла, но это все же не похоже на ад, как я предполагала вначале. Я просто попала в пожар. А теперь я в каком-то монастыре.»

И в подтверждение ее слов из окна слева от нее послышался колокольный перезвон.

«Тогда почему я маленькая? Это мое перерождение? Я помню, что Эшли и Чарльз говорили что-то подобное. Тогда… получается, я действительно умерла. А как же Бонни? На чей плач я рвалась? Неужели плакала эта девочка — девочка, которая теперь я?»

До чего же безумно звучала эта правда!

Примечания:

1) Курсивом выделен текст позаимствованный из первоисточника.

2) Я ни разу не геолог, поэтому если с точки зрения этой прекрасной науки здесь написана чушь — пожалуйста, не бейте.

3) * Искренне сомневаюсь, что в природе существуют семигранные кристаллы кварца, но давайте представим, что в том мире они существуют. Это как драконы, только кристаллы.)))

4) * Эйриан, エイリアン (Eirian) — пришлый (японский)

5) * скум — житель железных островов на западном наречии, дословно «отброс», «мусор»

6) * loto gorria — красный лотос (баскский).

7) * sedem — семь (словенский)

8) * covert — скрытый, тайный, завуалированный (англ.). Портовый городок залива Железных людей.