Завтра будет новый мир (гет)

Я родился в год Восстания Пика, незадолго до того, как мой отец привез лорду Ланнистеру меч и шлем его первенца и наследника Тайвальда. Восстание было подавлено. Утес Кастерли погрузился в траур. Мой отец считал себя виновным в смерти Тайвальда и в знак искупления предложил меня, своего первенца, лорду Герольду. Тот не так давно потерял жену, леди Роанну, которая пропала без вести. Смерть сына еще больше подкосила его. Он отказался от предложения моего отца, сказав, что это слишком тяжкий груз — лишиться первенца, и мой отец еще не знает, о чем говорит. Однако он будет рад участвовать в моем воспитании как сюзерен и как родственник. Ведь я сын его родной сестры.

Поэтому в возрасте шести лет я был отправлен в Утес.

После загадочного исчезновения его жены лорд так больше и не женился и почти отошел от дел, погружаясь все больше и больше в книги; в последние годы жизни он преимущественно занимался расширением замковой библиотеки. На момент его смерти библиотека из одного зала, пусть и вместительного, превратилась в целую систему комнат, которая спускалась вниз от верхнего помещения, изначально бывшего библиотекой, до выдолбленных в скале хранилищ. И охранялась она едва ли не сильнее знаменитых сокровищниц Утеса.

Милорд заказывал редкие книги, рассылал людей во все стороны света, собирал любые носители человеческой мысли, будь то тяжелые тома, украшенные вензелями искусной росписи, или хрупкие свитки, написанные так давно, что никто уже и не помнил, кем они были написаны и для кого. Он собрал в замке лучших переводчиков и знатоков языков и, не скупясь, оплачивал их труд. Лорд Ланнистер мог себе это позволить. Во многом благодаря ему и я прикоснулся к истории и неплохо освоил несколько языков. Порой мне казалось, что увлечение лорда книгами несет в себе не просто азарт коллекционера — он словно что-то искал. Или кого-то. Как мне стало известно позже, он до самой смерти занимался поисками пропавшей жены, и знающие об этом люди не особенно об этом распространялись, ибо теории, выдвигаемые лордом, все больше напоминали бред. Они не были такими уж сумасшедшими, но это я понял еще позже.

Я прибыл в Утес уже после свадьбы леди Эллин и Уолдерана Тарбека. Говорят, невеста в ночь перед свадьбой весьма по-плебейски дала волю эмоциям и разнесла собственные покои, после чего лорд Герольд велел запереть ее в одном из помещений в нижней части замка, на уровне, где были расположены хранилища запасов вроде мяса и всего скоропортящегося — температура этих помещений позволяла хранить их долгое время даже в жаркие летние дни.

После ночи в каменном холодном подземелье, вдали от жилых помещений, где никто бы не мог услышать яростного плача и проклятий, леди на следующее утро красовалась опухшими глазами. Руки ее были ободраны и в синяках, полученных, еще когда она крушила мебель в собственных покоях. Ногти на них были обломаны, и лорд Герольд, брезгливо взглянув на выдохшуюся невестку, приказал немедленно привести ее в порядок, ибо раз уж лорду Тарбеку достанется и без того не слишком порядочная женщина, не имеющая права называться леди, то пусть она хотя бы будет опрятна. Правда, говорят, он выразился менее цензурно, но мне, ребенку, была поведана именно эта версия его слов.

Впрочем, служанки Утеса никогда не были неумехами, и в день своей второй свадьбы теперь уже бывшая леди Ланнистер выглядела весьма пристойно, если не считать бледности и несколько вялого поведения. Жениха все устраивало, ибо свекор выделил для леди щедрое приданое — оно было весьма кстати для обнищавшего лорда. Обычно свадебные празднования длятся не один день, но эта свадьба ограничилась септой и брачной ночью, после чего ранним утром довольный своей жизнью и женой Тарбек двинулся в путь, забрав с собой леди Эллин, ставшую тенью самой себя. И никто бы не узнал в этой поникшей женщине блестящую музу певцов и поэтов Утеса Кастерли, где она безраздельно царила не так давно.

После смерти второго своего сына лорд Герольд вновь встал у руля, одновременно пытаясь сделать из добродушного тюфяка Титоса льва и наследника. Вот только последний от львов имел лишь фамилию и был больше похож на отъевшегося кота, который гармоничней смотрится на софе возле женской юбки, нежели в доспехах и на боевом коне или во главе целого королевства, хоть и бывшего.

Было понятно без слов, что со смертью Герольда Запад ждут не лучшие времена. Я совершенно точно знаю, что лорд обратил свой взор даже на младшую ветвь семьи, из Ланниспорта, но и там не нашел достойного по его мнению вожака. Об этом никто не знал, кроме троих, включая самого Герольда. Такова была глубина его разочарования Титосом.

На меня он тоже посматривал задумчиво и однажды подошел с предложением. Я ожидал чего-то подобного, все же вряд ли мне предложат стать лордом Утеса — слишком сказочно звучит. И все же я не был им чужим, даже внешне не выделяясь среди светловолосых голов львиной семьи. Разве что глаза у меня отцовские, серо-голубые.

В общем, помимо присяги моих предков роду Ланнистеров, что перешла ко мне с моей фамилией, я принес свою личную присягу лорду Герольду. Я к тому моменту уже стал его пажом, и лорд постепенно вводил меня в курс дела, в основном связанного с управлением денежными средствами и торговлей. Глупо полагать, что все богатство Запада крылось в щедро рассыпанном в наших землях золоте. Местные дома активно торговали со всеми королевствами Вестероса, а также вели сотрудничество с крупными торговыми объединениями государств Эссоса. Так, у дома Ланнистеров были торговые представительства во всех крупных портах Вестероса и Эссоса. А на некоторые товары они уверенно держали монополию. Так что благополучие региона было плотно связано с экономическим благополучием всей страны, а дом Ланнистеров мог частично контролировать ценовую политику. Это было особенно полезно в зимнее время, когда естественным образом становились дороже продукты питания и топлива, и Запад, несмотря на относительно холодную погоду, вполне благополучно переживал непростые времена, чего нельзя сказать о других королевствах. Нашими конкурентами были в большей степени Простор и в меньшей Речные земли, однако первый был традиционно сельхозориентированным краем, а вторым не хватало объемов и прямого выхода в море. Конечно, они имели выход в залив Железных людей и залив Челюсти, однако путь до них из центра материка был неблизок, что увеличивало расходы как непосредственно на транспортировку, так и на охрану, ибо торговые судна всегда были лакомым куском для пиратов всех видов. На реке было необходимо охранять их от речных разбойников, а в море — от скумов. Торговые же корабли Запада редко выходили в море малым количеством, а их охрана была лучше оснащена, и ее никогда не бывало мало. Постоянные стычки с железнорожденными тоже играли свою роль. Мы знали все их привычки и излюбленные тактики нападений, а речные жители — нет. Иногда они прибивались к нашим торговым флотилиям, но в общем не особо стремились к сотрудничеству.

Дорнийцы экспортировали то, что могли позволить себе только они, ибо ни у кого не было столь подходящих условий для выращивания тех же гранатов и апельсинов. Правда, говорят, в Просторе местные умельцы приручили цитрусовые деревья и даже заставили их плодоносить на своих землях, но плоды их были мельче и кислее сочных дорнийских собратьев, а возни с деревьями — больше, так что торговой ценности они не имели. Впрочем, я не удивлюсь, если они на этом не остановились и однажды Простор начнет поставлять на рынки отборные плоды, не уступающие дорнийским.

Север поставлял пушнину, немного полезных ископаемых и лес. Практически весь урожай они собирали лишь для собственного использования, что неудивительно при их климате.

В общем, уже в девятилетнем возрасте меня постепенно посвящали в торговую жизнь, и, помимо занятий с мастером над оружием, все остальное время я проводил в библиотеке — либо с мейстером, либо с лордом Герольдом или главой его торговых представительств, сиром Виндривером (капитаном Виндривером). А спустя пару месяцев, в 242 году от завоевания Эйгона, леди Джейн родила долгожданного первенца, на что лорд Герольд заявил, что наконец-то видит свидетельство того, что его сын все же мужчина. Любой другой возмутился бы в ответ на подобные слова — даже меня они покоробили, — но Титос лишь улыбнулся и попросил отца дать имя младенцу. Я не был столь же проницателен, как сейчас — все же мне едва было десять, — но помню, как помрачнел от слов сына Герольд. Не такой реакции он от него ожидал.

Мне было семнадцать, когда мой отец отошел в лучший мир и я получил полное право именовать себя «лорд Бейнфорт». В девятнадцать я был уже женат. В двадцать — держал на руках первенца. Только с возрастом мы начинаем понимать всю глубину самонадеянности и слепоты нашей молодости. Я был невероятно горд. И бесконечно глуп. Чем старше я становлюсь, чем ближе я к могиле, тем больше задумываюсь: могло ли быть иначе? Ночами, мучимый бессонницей, я не могу понять, какая боль сильнее не дает мне спать — телесная или душевная? Проклятая опухоль сжирает мое тело и мою жизнь по кусочку, мгновение за мгновением. Я умру в мучениях. Это справедливо. Я заслужил. Эрвин готов умереть — лорд Бейнфорт не имеет такого права. Он обязан жить, выцарапывая себе день за днем, ради одного-единственного человека, которому он нужен. Он и так оказался никудышным отцом и мужем — он не хотел быть таким же дедом. Эллин — все, что у него осталось. Ее будущее — это то, ради чего он просыпается каждое утро. Собирает свое одряхлевшее тело с кровати. Умывается, спускается к завтраку, заставляет тело жевать, пить, глотать, дышать и двигаться. Двигаться дальше. Не останавливаться. Остановка — смерть. Только вперед. Лорд Бейнфорт упустил всех своих детей. Кого-то схоронил, за кем-то недосмотрел, кого-то не смог защитить.

Если бы я только мог хоть на мгновение перенестись в прошлое, к тому Эрвину, что жил тогда, к самому себе… Я бы никогда не поступил так с собственным сыном. Но теперь ничего не поделаешь. Слов не вернуть. Время не повернуть вспять. Я расплачиваюсь за свои грехи всю свою жизнь — и буду расплачиваться после.

Эллин стала для меня настоящим чудом. Я уже не верил ни в будущее своего дома, ни в подарки судьбы, когда Квентин ненадолго вернулся домой — вернулся, чтобы привезти с собой молодую беременную дорнийку. Адара была незаконнорожденным отпрыском Дейнов и компаньонкой леди Эшары. Они познакомились в Утесе, когда дорнийская принцесса приехала туда с визитом в сопровождении своих детей и свиты. На беду, мой легкомысленный сын не узаконил их отношения, а его женщина умерла до того, как он вернулся домой. Я до сих пор жалею, что не настоял на браке — слишком был счастлив тем, что мой род продолжится, что хотя бы у одного моего сына будет потомство. Квентин торопился уехать до начала снегопада (тогда была зима), а я наивно верил, что мы еще успеем, теперь все будет хорошо и некуда больше торопиться. После происшествия с Ханой и Абелем никто не захотел бы отдать свою дочь за моего младшего сына. Из-за собственной слепоты я потерял сразу и жену, и обоих сыновей, и вместе с ними — всех будущих нерожденных детей, что носили бы мою фамилию. Я собственными руками разрушил свою семью. Это лишь моя вина. И бесценным даром оказалась для меня маленькая кряхтящая девочка, что пришла в этот мир ясным зимним вечером 278 года. Алберт долго боролся за жизнь женщины, подарившей мне это чудо.

Когда она только приехала и мейстер осмотрел ее, на первый взгляд казалось, что все в норме. Все было хорошо. Она хорошо питалась, была активна и весела, тошнота не сильно мучила ее. Пока однажды я не заметил на смуглой коже маленькие красные точки.

Адара не обращала на это внимания. Да, говорила она, мейстер предупреждал ее, что у беременных женщин могут появиться пятна на коже, такое бывает. Как и отеки ног, особенно к вечеру. Иногда кружится голова, несильно и нечасто. Я почувствовал неладное и настоял на осмотре.

Алберт разделил мое беспокойство. Эти признаки не были чем-то хорошим.

— Высокое кровяное давление — такое бывает порой у здоровых женщин во время беременности. Чаще встречается у тех, кто носит двух и больше детей, либо у совсем юных женщин и женщин в возрасте.

Но Адара не была юной, не была старой и носила одного ребенка — это уже возможно было определить.

Со временем отек усиливался. Стала тесной обувь, на пальцы больше не налезали кольца. Отекали лицо и шея. Женщина стала жаловаться на распирающую головную боль.

Чем ближе подходили роды, тем сильнее страдала Адара.

У нее резко испортилось зрение, стало сложнее дышать. За несколько дней до родов она начала задыхаться. Ее мучили судороги. Алберт не знал, что делать — использовать какие-либо средства он опасался, боясь навредить. Все, что мы могли себе позволить, — это редкие пускания крови, после которых Адара лежала в постели днями; силы покидали ее. Алберт не отходил от нее ни на шаг. Я старался навещать ее каждый день. С возрастом, под грузом вины и одиночества я стал на редкость чувствителен. Я привязался к ней. У меня никогда не было дочери. Я уже представлял себе, как она будет воспитывать моих внуков, что они с Квентином обязательно узаконят свои отношения и я еще смогу подержать на руках много малышей. Я надеялся, что смогу умереть спокойно, передав наследство одному из внуков. И я так надеялся, что она сможет заполнить ту пустоту в сердце моего мальчика, которая появилась и не исчезала с тех пор, как его мать покинула нас. Что в этом доме снова появится хозяйка. Вновь зацветет сад, в солярии появятся незаконченные еще работы, и можно будет представить на краткий миг, что там снова запахло сухим жасмином. Ненадолго представить. Вспомнить. Чтобы забрать с собой в могилу и больше ни о чем не сожалеть.

Не сложилось. Мы не справились.

Единственным способом сохранить ей жизнь были роды. До срока оставалось около трех недель, но Алберт решил рискнуть. Этого было достаточно, чтобы ребенок не родился слабым. Но не оказалось достаточно, чтобы сохранить жизнь его матери.

Несмотря на ее состояние, с ребенком все было в порядке. Алберт регулярно прослушивал его сердцебиение и отслеживал движения плода. И он принял решение вызвать роды раньше срока.

Рожала она тяжело. Я не помнил ни у одной из своих жен таких красных глаз с полопавшимися сосудами, красных пятен на лице и теле. Судорог, которые стали еще сильнее, чем когда-либо. Снадобье, которое приготовил Алберт для того, чтобы вызвать роды, по-видимому, усилило схватки. Она кричала и кричала, пока не охрипла. Первые роды редко проходят быстро, я еще помнил это, — но не в ее случае: Эллин родилась стремительно, крошечная, окровавленная, издающая слабый писк. Вся в смазке, со слипшимися темными волосиками и синеватой кожей. Алберт передал ее повитухе, и мы с ней отошли в сторону, чтобы не мешать.

Повитуха высосала из носика слизь и жидкость, и Эллин неумело засопела, похныкивая. Кожа ее постепенно краснела. Женщина смазала чем-то пупок и начала обтирать ее, нежно что-то приговаривая. И моя малышка, до того водящая взглядом по комнате, внезапно взглянула на меня, стоящего рядом, и улыбнулась. Она улыбнулась мне!

Все это время Алберт боролся за жизнь ее матери. Не смог. Когда вернулся Квентин, любимая женщина не вышла его встречать. Все, что от нее осталось — прах в урне, который он так и не смог развеять, и дочь, на которую он так и не смог взглянуть.

Как позже рассказал мне Алберт, из-за болезни сосуды в ее теле стали очень хрупкими, а стремительные роды привели к разрывам и обильному кровотечению. Она не прожила и двух часов с момента рождения дочери.

Малышку нарекли Эллин Беллатрикс*. Квентин признал ее. Но мне этого было мало.

Жизнь уже не раз доказала мне свой непредсказуемый характер. И я не был уже столь молод. Надеяться на лучшее, конечно, правильно и хорошо, но мне нужно было нечто более весомое.

И я обратился к Тайвину. Сначала я думал просто попросить его взять на воспитание Эллин, если со мной что-то случится. Квентин не смог бы воспитать ее — не захотел бы сам, да и небезопасно это для малышки. Людская память долгая.

Квентин Ведьмино Отродье… Я не уберег тебя, прости. Порой я даже рад, что Хана исчезла — я бы не смог смотреть ей в глаза. Дурное имя отца может навредить дочери, а я хочу спасти хотя бы ее. Это самое малое, что я могу сделать.

И затем я вспомнил о другом выходе, более надежном. Это позволит защитить Эллин от угрозы смерти, а имя Тайвина защитит ее от людской молвы. Тем более, за Тайвином должок, а Ланнистеры всегда платят свои долги — он не сможет мне отказать. Такому не отказывают: это честь и показатель высочайшего доверия. Он подтвердит права Эллин на наследование. Оспорить ее происхождение станет еще сложнее. И никто не посмеет сказать в лицо или за спиной Тайвина, что он воспитывает темную тварь.

Спустя сорок дней после рождения Эллин в ближайшей септе был проведен обряд ishna*. Перед лицами людей и богов Тайвин из дома Ланнистеров принял на себя ответственность — ashna* — над Эллин Беллатрикс Бейнфорт, дочерью Квентина Бейнфорта, и нарекся отныне patro*. Также он подтвердил законность ее имени и ее право наследования земель и имущества рода Бейнфорт.

Время подходило к закату. Почти все необходимое было готово. Завтра утром мне предстояло выехать в Коверт.

Дверь открылась, и на пороге появился Алберт. Наверное, я единственный лорд в мире, что позволил себе такое фамильярное общение с мейстером собственного замка. Но когда ты стоишь одной ногой в могиле, а на живой ее стороне тебя удерживает лишь твоя сила воли и умения этого человека, тебе порой становится плевать на правила приличия. Я бесконечно уважал этого старого оптимиста и, наверное, мог назвать его единственным другом, которого мне подарила жизнь. Он один знает всю правду о моей семье — единственный, кто видел то, за что церковь Семерых немедленно отправит на виселицу всех чем-либо причастных. Он знает все мои ошибки. И я знаю, что он никогда не осудит меня за них. Он разделял со мной все последствия. Он принял всех моих детей, когда они приходили в этот мир. И за всех тех, кого забрала смерть, он боролся до последнего. А затем мы хоронили их. Вместе. Каждый раз он делал все, что мог, и каждый следующий раз старался сделать больше, чем в предыдущий. Я буду благодарен ему до последнего мига, до тех пор, пока мой разум не потухнет навсегда. С каждым днем мне становится все хуже. Алберт уже не может повышать дозировку обезболивающего. Все, что мне остается, — это надеяться на милость богов и силу собственного тела.

Мейстер выставил батарею пузырьков на стол передо мной.

— Эти, — он показал на маленькие пузатые пузырьки, — обезболивающее. Я еще немного доработал формулу — теперь можно не бояться, что его токсичность убьет тебя раньше опухоли. Должны подействовать эффективнее, чем те, что я дал на прошлой неделе. Эти, — палец утыкается в бутылек с узким горлышком, внутри которого плещется что-то темное, — должны вывести продукты распада и уменьшить влияние на здоровые ткани. Пить перед едой. До приема обезболивающего. Желательно одним глотком. На вкус редкостное дерьмо.

Я рассмеялся.

— Ни разу не встречал лекарства, которое было бы приятно принимать; разве что сироп солодки. Но неудобства, причиняемые больным горлом, обычно перекрывали все удовольствие от его тягучей сладости.

— Фу, — скривился Алберт. — Приторная гадость. Впрочем, любовь к сладкому у вас в крови. Эллин намедни слопала горшок варенья в одиночку. Няня тащила ее подмышкой, чтобы умыть, и угрожала слипанием одного места. Твоя нахальная внучка заявила, что она ни о чем не жалеет.

— Она выросла такой смышленой; хотелось бы мне видеть, как она повзрослеет, — я вздохнул. — Не хочу ее будить завтра. Чем раньше мы выедем, тем скорее приедем. И меня беспокоит Абель: говорят, его корабль видели неподалеку. Правда, дежуривший в тот вечер матрос был молод и мог ошибаться, но я все же склоняюсь к тому, что это был он. Моя болезненность видна невооруженным глазом, а большая часть наших солдат была призвана — для него это хорошая возможность отомстить мне и захватить замок. Если убрать с пути еще и Эллин, он останется единственным потомков Бейнфортов, и мое от него отречение уже не будет играть никакой роли. Тем более, сейчас идет война, и лишь боги знают, сколь долго она продлится. Никто не будет дотошно соблюдать законы и правила в военное время. Абель прямой законнорожденный потомок, и этого будет достаточно.

— Я понял тебя. Я уже думал, как в такой ситуации мы можем обеспечить безопасность для Эллин. Нужно отправить ее в Утес как можно скорее. Нам угрожает не только твой сын — скумы тоже не спят. А как ты и сказал, большая часть наших войск ушла. Оставить Эллин здесь — значит подвергнуть опасности. Лучше всего отправить ее в Утес как можно скорее. Утес неприступней Погибельной крепости, а вредить ей в его стенах не решится никто, иначе на руинах их домов будет сыграна небезызвестная мелодия. И я думаю, что лучше будет отправить ее как можно незаметнее. Вероятно, Абель знает, что тебе осталось не так много, — в замке могут быть его соглядатаи. Поэтому он осмелился появиться в наших водах. Если в замке есть его люди, что мешает им сообщить, что Эллин отправляется куда-то далеко, или затеряться в многочисленной свите? Надо сделать отъезд незаметным, чтобы, когда об этом станет известно в замке, она уже плыла в Ланниспорт. Поэтому лучше отправить Эллин с септой и обычным числом охраны на богослужение в септу Лоты. Как обычно. Оттуда недалеко до порта, а там сейчас оживление — мы выстраиваем линию обороны на случай нападения железнорожденных. Множество кораблей курсирует вдоль берега от нас и до юга. Можно будет договориться с кем-то надежным и отправить Эллин кораблем. Плыть не так уж и долго, и корабли никогда не пускаются в путь в одиночку. Либо можно сделать вид, что мы отправляем Эллин кораблем, а вместо этого отвезти ее по суше. В общем, надо это обсудить подробнее, когда ты вернешься. Нельзя с этим затягивать.

Я кивнул. Идея Алберта была неплоха — нужно будет обдумать ее по дороге. Мне очень не хотелось расставаться с внучкой. Уедет сейчас — и я больше никогда ее не увижу. Оставлю здесь — и она с большей вероятностью погибнет.

Я поднялся из-за стола. Пора было ложиться в постель и надеяться, что мое тело все же соизволит заснуть.

Алберт, глядя на меня, достал из кармана еще что-то и зажал в кулаке. Развернув мою ладонь другой рукой, он поднес к ней кулак и разжал пальцы.

Это был маленький черный шарик, достаточно плотный, размером не больше гороха.

— Растворишь в воде и выпьешь незадолго до сна. Утром расскажешь, как подействовало. Если что, подправлю состав под тебя. Я знаю, что ты не спишь.

Сказав это, он развернулся и ушел.

* * *

Утомленная Скарлетт уснула. Ей снилось, что она едет к маме: будто бы Бонни только родилась и она приехала в Тару вместе с детьми, чтобы показать новорожденную. Вокруг все осталось прежним, словно не было никакой войны, но почему-то там был Уилл. Она сошла с поезда с Бонни на руках, рядом прыгнул со ступеньки Уэйд, сотрудник поезда помог спуститься Элле. Уилл ждал их, стоя рядом с упряжкой из двух красивых лошадей, серых в яблоках, совершенно одинаковых и неразличимых.

«Подарок миссис Тарлтон на свадьбу», — промелькнуло в голове у Скарлетт.

Они ехали до дома, и всю дорогу Скарлетт встречала старых знакомых — и живых, и мертвых. Мимо проезжала коляска с тремя дамами Фонтейн, и Уилл остановился, чтобы поздороваться.

Скарлетт приподняла повыше малышку, откидывая с ее лица угол одеяльца.

— Славную малютку ты принесла, Скарлетт, — одобрительно произнесла Старая миссис Фонтейн. Она совершенно нехарактерно для себя улыбалась и казалась моложе своих лет.

«Наверное, наконец встретилась со своим стариком», — подумалось ей.

Две другие дамы умиленно щебетали над ребенком, а старая миссис все смотрела на

Скарлетт и улыбалась.

— Ты уже расплатилась, не бойся, ее никто не будет забирать.

— О чем вы?

— Не бойся. Ничего никогда не бойся, поняла? Просто иди.

И они уехали.

Тара казалась именно такой, какой была в довоенные годы — даже лучше: она словно бы светилась своими свежепобеленными стенами, и на их фоне ярко выделялись странные красные цветы, растущие в палисаднике под окнами.

У въезда Скарлетт увидела Джералда. Он ничего не сказал ей — просто стоял, ласково щурился и выглядел абсолютно счастливым. Они подъехали по ухоженной дорожке прямо к дому.

Пока дети шумно выгружались, Скарлетт медленно приближалась к лестнице, чувствуя, как в груди собирается ком. У двери стояла Эллин, и, глядя на нее, Скарлетт ощутила, насколько сильно все эти годы тосковала по ней. Эллин стояла в красивом темном платье с красным подолом и поясом. Уже поднимаясь по ступенькам, Скарлетт уловила запах лимонной вербены — мамин запах. И не сдержала слез.

— Мама… Здравствуй. Это я, твоя Скарлетт. Я дома.

Эллин, ласково улыбаясь, протянула к ней обе руки и охватила ладонями ее плачущее лицо.

— Я рада, что ты вернулась, дорогая. Я тоже очень скучала.

— Я так боялась, мне было так страшно, мам. Никого рядом не было, а папа сошел с ума. Нам было так голодно, мам. Уэйд постоянно просил есть, а хлопок сожгли, и денег не было, совсем не было, мам. Я так боялась, я так скучала… Мама… Мама…

Эллин прижала ее голову к груди, и Скарлетт рыдала, не помня себя. Она все говорила и говорила — слова лились нескончаемым потоком, неся в себе все ее страхи, боль и одиночество. Она была такая одинокая — всегда. Она думала, что Ретт ее понимает, но это было не так. Она думала, что Эшли любит ее, но это было не так. Она думала, что Мелани слепая дура, и это было самой большой ее ошибкой, потому что только Мелани смогла бы заполнить до конца эту пустоту, но Скарлетт не пускала ее. Слепой дурой была она сама. Вся ее жизнь состояла из ошибок, и ей сейчас было невозможно стыдно перед матерью. Не такой она хотела бы ее видеть.

— Ты была такая молодец, Скарлетт.

Она отрицательно качала головой. Нет, это неправда.

— Ты была такой смелой и сильной, я горжусь тобой.

— Я была идиоткой. Полной дурой, которая ничего не видела перед собой. И не хотела видеть.

— Потому что тебе было страшно. Ты боялась, вот и закрывала глаза…

— И делала глупости!

— Но ты ведь больше не будешь так трусить, Скарлетт. Ты моя храбрая девочка. Не бойся. Никогда ничего не бойся. И ты не сделаешь больше таких ошибок.

— Я так боялась разочаровать тебя и так боялась снова оказаться нищей… Голод и война оказались сильнее стыда, мама…

— Вот видишь — ты боялась. Не надо так.

На руках Скарлетт завозилась Бонни.

— Мама, знакомься, это Юджини-Виктория, моя Бонни-Блу. Твоя внучка.

Они расположились прямо на веранде. На маленьком столике стоял кофейник, две чашки и ваза с красными цветами. Вечер клонился к закату.

— Что это за цветы ты посадила в этом году? Никогда таких не видела.

— Они везде здесь растут.

— Разве? В первый раз их вижу.

— Но ведь ты никогда не бывала тут.

Скарлетт рассмеялась. Она впервые в жизни так просто и открыто разговаривала с мамой. Ей вспомнилось, как она завидовала Тарлтонам.

— Мам, мы же в Таре — я родилась здесь и знаю каждый камень и куст.

— Ты думаешь, мы в Таре? — улыбнулась ей Эллин. — Ну, раз так, то будь по-твоему.

Цветы были действительно не похожи ни на какие другие: на зеленом безлистном стебельке — пышное алое соцветие, и от каждого цветка вверх отходят тонкие лучистые тычинки. Словно застывший во времени всполох фейерверка. Или всплеск упавшей в натекшую лужу капли крови. Такой неправильный, странный цветок. Скарлетт взглянула в сторону ворот и там, где должны были простираться красные вспаханные поля, увидела алое безбрежное море этих цветов; край его сливался с пламенеющим закатом. Ей стало не по себе.

— Мы кого-то ждем?

Эллин, державшая на руках Бонни, кивнула, не глядя на нее. Бонни сладко кряхтела.

Солнце медленно опускалось вниз, и все вокруг темнело с каждым мгновением — и вот округа погрузилась в сумрак. Казалось, что мир перестал существовать за пределами ее видимости. Даже звуки пропали, и ветер, что колебал верхушки цветов в палисаднике, затих. Эллин начала тихо напевать колыбельную и укачивать Бонни.

— Мама?

— Да.

— Зачем ты ее укачиваешь? Ей надо дать поесть, иначе она будет просыпаться всю ночь. Дай ее сюда.

Эллин не двинулась с места. Скарлетт напряглась.

— Мама? Что…

— Прости меня, Скарлетт, но лучше тебе не брать ее на руки больше. Так будет легче.

— Легче? Что происходит?! Почему нельзя?!

— Тсс, не шуми. Разбудишь малышку, — вид у Эллин был несколько виноватый. — Мне жаль, что все так случилось, Скарлетт. Или ты, или она. Должна была быть она, а получилось, что ты. Мне очень жаль, милая, но иначе было никак. Одна из двух. Кто-то должен был.

— Я тебя не понимаю!

Эллин грустно улыбнулась и снова запела. От ее пения Скарлетт продрал мороз.

Она снова взглянула вдаль, и душа ее провалилась в пятки. На черном, без единой звездочки небе горела огромная луна; ее золотистый свет падал на алое поле, и цветы словно бы светились в ее лучах. Откуда-то издалека послышалось пение. Женский глубокий голос подпевал голосу Эллин и все приближался и приближался. Сначала едва слышный, он становился громче. На границе горизонта Скарлетт увидела сияющую точку, похожую на сверкающую звезду. Она медленно и неторопливо плыла в их сторону, пока на фоне желтой луны не высветился силуэт идущей женщины. Она шла, опираясь одной рукой на дорожный посох, а в другой держала фонарь, который горел мягким теплым светом.

Эллин встала с места.

— Скарлетт, это за тобой. Тебе пора.

Скарлетт хотела было вскочить и выхватить Бонни из рук матери, но не могла пошевелиться. Тело отяжелело и налилось свинцом. Она едва смогла развернуть голову в ее сторону.

— Я была счастлива вновь увидеться с тобой. Я люблю тебя, Скарлетт.

— Мама… Что это? Кто?

— Это за тобой.

— А как же Бонни? — Скарлетт посмотрела на мирно спящий сверток в руках Эллин. Ей стало больно. — Отдай! Отдай мне мою малышку!

Эллин молчала. На глаза Скарлетт навернулись слезы. Она вновь попыталась встать — и вновь безуспешно.

— Мне очень жаль, Скарлетт, но ей нельзя туда, куда уходишь ты. Обещаю, что присмотрю за ней. За всеми ними. Иди и не бойся.

— Я никуда не уйду без Бонни!

— Какая же ты у меня упрямая…

Эллин уже давно перестала петь, но песня так и не умолкла. Скарлетт казалось, что запел целый хор. Он то затихал, то становился громче — и внезапно оборвался.

Она, все это время не отводившая взгляд от матери с Бонни на руках, повернула голову.

У подножия лестницы стояла пожилая женщина, еще не слишком старая, но уже седая, в многослойных светлых одеждах и подпоясанная серебристым поясом. Фонарь, который она держала, освещал ее лицо, одновременно простое и преисполненное глубины. Глаза были большими, широко открытыми, их светло-лиловый оттенок в свете фонаря делался почти перламутровым. От нее не ощущалось угрозы, но ощущалась сила.

— Встань и иди.

— Я не хочу, — Скарлетт обернулась к матери, но вместо нее увидела Чарльза.

Он выглядел старше, чем она его помнила, и казался возмужавшим.

— Тебе нужно пойти с ней, Скарлетт. В мире, где осталась Бонни, тебе больше нет места. Ты умерла. Но и здесь тебе тоже оставаться нельзя. Твоя жизнь продолжится дальше. Иди за ней.

Женщина воткнула посох в землю и протянула руку в ее сторону. Скарлетт ощутила, как ее тело против воли начинает подниматься.

— Не бойся, — Чарльз подошел к ней и взял ее под руку. — Хочешь, я провожу тебя немного?

Они медленно спустились вниз по лестнице.

Женщина взяла в руки свой посох и, развернувшись, двинулась обратно.

— Она проводит тебя. Тебе предстоит жизнь в новом мире и в новом теле. Вначале будет не слишком приятно, но если ты все сделаешь правильно, то обязательно станешь счастливой.

— Я не смогу. Мне страшно.

— Сможешь, обязательно сможешь. Что с тобой, Скарлетт? Я помню тебя совсем другой. Ты всегда казалась мне такой смелой. Хотелось бы мне тогда получить хоть часть твоей смелости. Ты не должна была умереть вот так, и посмертие твое должно было быть иным, но раз уж так вышло, значит, так тому и надо быть.

Он обнял ее, и они постояли так какое-то мгновение.

— Спасибо тебе за Уэйда. И спасибо, что уберегла мою саблю — она была дорога мне, как дорога сейчас ему. Я рад, что после меня остался хотя бы он. Он — свидетельство моего существования. Я присмотрю за ним. Иди и не оглядывайся.

Он развернул ее спиной к себе, взял за плечи и толкнул вперед.

Ноги сами ее понесли — и вот она идет вслед за этой странной женщиной, и цветы словно по волшебству расступаются перед ними, тут же смыкаясь.

Она не помнила, сколько они шли и куда пришли в итоге; Скарлетт очнулась со слезами на глазах, всхлипывая. Сон напомнил ей о забытых ранах и давно умерших людях, о матери, которую она так любила, и она долго еще лежала и успокаивалась, пока из окна снова не послышался перезвон колоколов.

«Судя по свету, на улице либо скоро рассветет, либо уже сумерки».

Она не знала, сколько спала. Час? Сутки? Однако тело ее стало чувствовать себя гораздо лучше, не так сильно болело при движениях, хотя и было ослабленным.

Скорее всего, от усталости вкупе с навалившимся на нее перерождением, оглушенная и вымотанная Скарлетт не стала истерить дальше, верная своему девизу «я подумаю об этом завтра». И позволила своему измученному разуму заснуть.

Она решила спокойно дождаться следующих событий и уже потом делать выводы. Тем более, назад она вряд ли уже вернется. Хотя, если быть честной — ей хотелось бы. Она только недавно начала задумываться о своей жизни, анализировать свои поступки и делать выводы. Возможно, это война на нее повлияла. В чем-то она была старухой, а в каких-то вещах осталась ребенком. Но если рассуждать в общем, то все перипетии ее жизни лишь затормозили ее рост, как бы это абсурдно ни звучало. Обычно считают иначе, но это не так. Все испытания, что выпали на ее долю, не были соразмерны — они падали одно за другим и одно на другое, не давая ей времени передохнуть и осмыслить. И когда она только начала задумываться над собственной судьбой и выбором — ее жизнь оборвалась. Она бы очень хотела вернуться. Она бы все сделала иначе. Она бы не стала сбегать. Она бы исправила все свои ошибки. Вот только теперь это невозможно. Скарлетт О’Хара мертва. Прожив недолгую, не очень счастливую, полную тревог и забот жизнь, она умерла в результате выкидыша, оставив сиротами троих детей и вдовцом мужа.

«Мои дети не пропадут. Ретт всегда заботился о них, у них всегда будет достаток и защита. А Мелли и без этого заменила им меня — по крайней мере Уэйду; она всегда умела обращаться с детьми. И у них есть Мамушка.»

Она прерывисто вздохнула.

Что бы там ни говорил Ретт, она всегда думала о своих детях.

И ее вечная погоня за деньгами была продиктована частично заботой о них и частично — ее ужасом перед нищетой.

«Когда случилась война, мне было шестнадцать. Уэйда я родила в семнадцать, уже вдовой. Только сейчас я понимаю, насколько диким был мой поступок — этот брак с Чарльзом — и насколько не вовремя родился Уэйд. Стать вдовой и матерью, когда твоя жизнь только началась — и все это во время войны. Боже, я ведь была совсем ребенком: жила как ребенок, думала как ребенок, решения принимала как ребенок! Ну и кому я сделала хуже? Будто Эшли действительно было до меня дело. Он ведь все эти годы и не пытался остановить это безумие. Он еще больший ребенок, чем я! Понятно, почему он так держится за Мелли и почему она так его любит. Господи, да если с Мелли что-то случится, я не дам и гроша за жизнь Эшли! Он отправится вслед за ней. И года не пройдет. Вот о чем говорила бабуля Фонтейн. А ведь и правда: вся их семья держится лишь за счет Мелани. Вот только кто бы поддержал ее саму…»

Она вспомнила Мелли, и ее охватила тоска.

Ее грудь не ныла так при воспоминаниях о детях, Ретте, даже Эшли.

А стоило ей подумать о Мелани, как вдруг стало холодно и Скарлетт остро ощутила одиночество.

Потому что привыкла.

Привыкла, что есть Мелани и Скарлетт может глядеть на Эшли сквозь призму под названием «Миссис Уилкс». Она такая хрупкая и прозрачная — того гляди переломится, — однако же стоит и не шелохнется, и ни янки, ни дурная молва, ни дурные поступки Скарлетт не пошатнули ее. И Скарлетт могла тянуться к Эшли сквозь эту призму — рядом с ней он казался все тем же юношей из Двенадцати Дубов, олицетворением мирного и родного времени, когда они были так счастливы. И Скарлетт цеплялась за этот образ, не понимая: не будь призмы, прекрасный принц из старой сказки потерял бы свой волшебный ореол. Только Мелани несла в себе эту магию, в ней было заключено то время — поэтому к ней все так тянулись. Рядом с ней словно и не происходило никакой войны. Она словно застыла в той прекрасной эпохе и, как портал в прошлое, приоткрывала его для тех, кого любила. И они снова становились теми, кем были когда-то: Эшли — задумчивым книголюбом, а Скарлетт — влюбленной в него девчонкой, которой мешает соперница. Они слишком заигрались в эту игру. Скарлетт это поняла, а Эшли вряд ли когда-нибудь осознает. И лишь Мелли останется такой как есть. Как негасимая лампада.

Она привыкла. Привыкла, что есть кто-то, чистый и светлый, который покроет все ее грехи, найдет им оправдание. Который встанет за ее спиной, и ни одна живая душа не подберется к ней. И это будет сделано с любовью — любовью, которой она не просила и не заслужила, но Мелани это и не нужно. Она любила просто так. Не за что-то. А просто потому, что Скарлетт есть.

И она не понимала этого. Не замечала в упор, до последнего. Пока не пришел ее час и Скарлетт не вспомнила единственное имя единственного человека, которого хотела видеть в свой смертный миг. Она не звала ни покойную мать, ни мужа, ни Эшли — ее наваждение. Она звала Мелли, потому что только она была настолько сильна в этом мире, чтобы подпереть своим плечом ее плечо. Единственная, к кому можно обернуться спиной и не бояться, что она сделает что-то во вред, даже прикрываясь благом, как делали некоторые. Умерев и попав в новую жизнь, Скарлетт словно навсегда лишилась части себя. Что-то осталось там. И это разрывало ей душу.

Они никогда больше не встретятся. Скарлетт никогда не заговорит с ней — по-настоящему, открыто, так, как она того заслуживает. Отпустить, наконец, себя старую — эту измученную девочку, навсегда оставшуюся шестнадцатилетней, несмотря на все горести и лишения. Испуганную войной, своим нежеланным, слишком ранним материнством и чудовищной ответственностью. Она и сама не понимала всей полноты груза, который несла в себе все эти годы. Никто не понимал. Кроме Мелани.

Она все видела как есть. Она единственная сострадала этой девочке — ребенку, которому не дали повзрослеть. И поэтому она защищала ее. Оберегала, опекала. А Скарлетт брыкалась и шипела, как подросток, на что Мелани взирала с поистине материнской мудростью и терпением.

Она бы наконец отпустила ее. И приняла себя новую. Эту странную взрослую женщину с грешной душой, жестким нравом, сердцем в шрамах — и такую любимую.

Мелли бы обрадовалась этой перемене, даже если бы и не осознала ее до конца. Ретту это пришлось бы не по душе, Эшли даже не заметил бы, наверное, а Мелли смогла бы почувствовать. Скарлетт нашла себя.

Теперь все поздно. Теперь она совсем одна. И ей с этим жить дальше.

Она было пожалела о том, что сохранила память, потому что воспоминания словно наживую сдирали кожу. И тут же ужаснулась мысли, что это все кануло бы в небытие — ее жизнь, ее мир, — словно она и не жила никогда. У нее ничего больше не осталось, кроме этих воспоминаний, и лишь богу известно, что ее здесь ждет. Может, эта жизнь будет тяжелей предыдущей. Может, эти воспоминания останутся ее единственным приютом.

В конце концов, она не была праведницей. Она убивала и обманывала, мучила и предавала.

«Если верить тому, что говорил Чарльз, то я должна была родиться какой-нибудь мухой», — подумала Скарлетт, невесело улыбаясь. Даже это воспоминание причинило ей боль. Наверно, так будет всегда. Наверно, ей сохранили память тоже в качестве наказания.

Однако стоило бы вспомнить, что трусихой она точно не была. И слабачкой тоже. Она пережила столько всего — ну чем сможет ее удивить или испугать эта новая жизнь?

Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Она будет жить.

Она не знала названия новому чувству, что проснулось в ней. Быть может, это зрелость?

«Рвать себе сердце воспоминаниями — не лучший выбор: что толку, если Скарлетт ОХара мертва? Нужно хотя бы узнать свое новое имя.»

Комната, в которой она находилась, была небольшой и просто обставленной. Ее обстановка показалась Скарлетт старинной.

Дверь была невысокой — любому человеку, даже среднего роста, было бы необходимо нагнуться, чтобы войти. Окно тоже было небольшим. Оно было затянуто чем-то похожим на пергамент, и одна створка была приоткрыта.

Неподалеку от кровати стояла жаровня: угли в ней уже погасли, но Скарлетт не ощущала холода. Возле жаровни лежал круглый красный веер с белой ручкой. В углу справа от окна расположился сундук, на котором стояло небольшое зеркало в бронзовой оправе, рядом лежал простой деревянный гребень. Собственно говоря, это все вкупе с кроватью и составляло обстановку, и это была одна из причин, по которой Скарлетт решила, что это келья.

Второй причиной была вышитая в средневековом стиле картина, изображающая семерых святых, если судить по их молитвенному виду. Однако распятия нигде не было видно, и она решила, что, возможно, оно у изголовья, так как головы она повернуть не могла. Кровать была низкая и деревянная, абсолютно ровная, без изножья. На ней лежал не слишком толстый матрас и небольшая прямоугольная подушечка. Одеяло на ней было шерстяным и тоже не отличалось толщиной.

Поскольку больше ничего интересного не было, Скарлетт решила рассмотреть картину.

На ней были изображены семеро разных людей: трое мужчин, трое женщин и некто в плаще, с когтистыми лапами, выглядывающими из-под полы. Скарлетт не придала этому значения — в конце концов, в христианстве было полно различных святых на любой вкус, включая совсем уж странных, вроде мужчины с собачьей головой. Вполне вероятно, это какой-то местечковый святой.

Первым был мужчина с окладистой бородой и короной на голове. На нем была длинная одежда — не то плащ, не то мантия — в плохом освещении было трудно разглядеть.

«Соломон? Царь Давид? Хотя нет, им же вроде не молятся как святым… Или молятся? А, к черту!»

Вторым шел мужчина помоложе — по крайней мере, бороды у него не было; в руках он держал, кажется, молот. В нем не было ничего примечательного.

Третьим шел какой-то рыцарь. Скарлетт решила так, потому что на нем была изображена кольчуга, а в руках он держал меч.

Четвертой была девушка. Она и последующие за ней две женщины единственные были развернуты лицом к смотрящим, у остальных же были позы более типичные для святых — вполоборота. За ней шла женщина постарше, и в руках она держала сверток.

«Дева Мария? Хотя вряд ли бы ее изобразили среди обычных святых.»

Далее была изображена старуха с фонарем, а за ней — неведомая зверушка в капюшоне.

В общем, работа была выполнена очень даже неплохо. Конечно, не сравнится с мастерством некоторых знакомых ей дам, но, судя по количеству использованной золотой нити и ясно изображенным лицам, вышивальщица знала, с какой стороны держать иглу.

Пока она рассматривала картину, со стороны двери послышались шаги. Скарлетт одновременно испуганно и заинтересовано перевела взгляд. Она не знала ничего об окружающей ее действительности, и неизвестность пугала ее.

Дверь открылась, и на пороге появилась молодая девушка в сером покрывале, закрывающем волосы и шею так, что было видно только лицо. На ней было длинное платье в пол из мягкой ткани.

«Странный наряд для монахини, но ладно; может, это орден такой.»

Лицо девушки было приветливым: темные прямые брови, мягкий овал лица. Улыбка, с которой она обратилась к Скарлетт, показалась ей искренней. В руках она держала кувшин.

— О, доброе утро! Хвала Семерым, вы проснулись, леди Эллин! Сестра Лея здесь, она скоро придет. Мы все очень волновались за вас.

Она говорила это тем самым неторопливым воркующим тоном, каким взрослые женщины обычно говорят с малышами. Речь ее показалась Скарлетт странной, особенно произношение.

Она никогда не знала никакого другого языка, кроме английского. Латынь она знала ровно настолько, насколько нужно для отправления молитв, и, если честно, даже их толком не помнила. С момента замужества с Реттом она почти не бывала в церкви.

Речь этой девушки определенно была на английском, потому что с горем пополам понять ее было можно. Произношение было просто чудовищным: оно не походило на английское или ирландское. Девушка говорила с некоторыми паузами между словосочетаниями, а в словах, где при написании шли сплошные согласные, на выдохе словно образовывались гласные. Пока что это был первый человек, с которым Скарлетт встретилась в этой жизни, и вполне возможно, что этот язык не являлся для девушки родным. Или же подобная манера речи вызвана возрастом Скарлетт.

Стоп. Она назвала ее «леди Эллин»? Ее зовут Эллин?!

— Вы хорошо себя чувствуете? Хотите кушать или на горшок?

И как ей ответить? Может ли она говорить так, как привыкла в прошлой жизни? Или это будет странным? Откуда ехала эта малышка? Из какой она страны и где находится сейчас? Какой язык для нее родной?

Может, лучше вовсе не говорить пока? Это будет нормальным для маленькой девочки, которая проснулась одна и пережила недавно пожар. Уэйд, например, боялся незнакомых людей — из него слова нельзя было достать порой.

Но как-то отреагировать надо.

Скарлетт кивнула.

Сестра подошла к окну и раскрыла створки. Окна были на восточной стороне, и вся стена напротив кровати окрасилась в нежные розовые тона. Всходило солнце.

Затем она подошла к ней, поставила кувшин где-то в изголовье и достала из-под кровати ночной горшок. Довольно большой для маленькой девочки.

Подняв взгляд на Скарлетт, сестра расстроенно промолвила:

— Ох, маленькая леди, вы плакали?

Скарлетт посмотрела на нее печальным взглядом.

— Тогда давайте сначала умоемся.

Девушка опустила горшок на пол, достала откуда-то небольшой таз и кувшин, который принесла с собой.

— Не плачьте и не бойтесь, сейчас я вас умою, потом придет сестра Эда и вас перевяжет. И сестра Лея тоже придет. Не плачьте! Сегодня священный день недели — день нашей святой покровительницы. На кухне пекут вкусные булочки с бобовой пастой. Вы любите булочки?

Все это она говорила, аккуратно поставив таз на кровать и налив туда воды. Затем она достала из того же места мягкую ткань и, намочив ее, принялась вытирать Скарлетт лицо. Закончив с глазами, она зажала ей нос, и Скарлетт хорошенько высморкалась. Откинув одеяло, сестра развязала на ее теле сорочку. Та была скроена с запахом, так что это было довольно удобно — не пришлось много двигаться. Подтянув одежду повыше, девушка просунула руку ей под поясницу и аккуратно подсунула туда горшок. Он был достаточно плоский, что хорошо, но очень уж широкий для ребенка, и Скарлетт провалилась бы, если бы сестра ее не держала.

С одной стороны, она ощущала, что мочевой пузырь определенно полон, и опорожнить его было бы неплохо. С другой, он сжался и расслабляться не хотел — точнее, она не могла его расслабить; сестра все с той же доброжелательностью смотрела на нее, и справлять нужду под чужим взглядом Скарлетт не могла. И болезненные ощущения в теле никуда не делись, хоть сама она и не шевелилась почти.

Сестра это так и растолковала.

— Не стесняйтесь — я могу отвернуться, если хотите, но самостоятельно вы вряд ли сможете это сделать.

Скарлетт была с ней согласна. Самостоятельно делать что-либо, даже справлять нужду, она сможет нескоро.

Девушка отвернулась к окну. Скарлетт попыталась расслабиться, и у нее это почти получилось, но не тут то было.

Дверь снова скрипнула, и на пороге появилась женщина средних лет, в той же одежде, с корзинкой в руках. Черты лица были строгими, несколько острыми. Она внимательно окинула их взглядом.

Мочевой пузырь снова сжался. И без того болезненные ощущения в мышцах и костях стали еще сильнее от неудобной позы.

— А вот и сестра Эда. Доброе утро!

— Доброе утро, сестра Нора.

Сестра Эда прошла по комнате и поставила свою корзинку на кровать. От нее исходил странный запах, чем-то напоминавший Скарлетт запах саквояжа матери, с которым она посещала больных.

— Все никак не получается — стесняется, — улыбаясь сказала Нора.

Сестра Эда посмотрела на Скарлетт. Затем она положила руку ей на живот и мягкими движениями начала массировать, а второй обхватила обе коленки и их тоже массировала большим пальцем.

Зажатые мышцы постепенно расслабились, и Скарлетт наконец-то облегчилась.

Сестра Нора подмыла ее и обтерла.

— Мне остаться и помочь вам?

— Помоги мне снять с нее сорочку и можешь идти, спасибо, — голос сестры Эды был грудным, глубоким. Они вдвоем аккуратно, стараясь не причинять боли, раздели ее окончательно.

Сестра Нора вылила воду из таза в горшок и забрала его с собой. Уходя, она обернулась и пообещала Скарлетт принести ей сладкие булочки, если та будет умницей и потерпит перевязку.

Сестра Нора для начала внимательно осмотрела ее глаза, оттягивая веки. Ощупала лоб, проверяя температуру, и удовлетворенно кивнула сама себе.

— Голова не болит? Не кружится?

Скарлетт отрицательно мотнула головой.

— Это хорошо, а дышишь как? Полностью вдыхать и выдыхать можешь? Ну-ка подыши.

Скарлетт старательно засопела.

Сестра Эда задала еще несколько вопросов, постепенно ощупывая тело.

— Тело болит, когда шевелишься? Да? Это ничего, со временем пройдет; мышцы еще поноют немного. Такое бывает, ничего страшного. Мне сейчас надо поменять тебе повязку на спине — нужно будет тебя посадить. Все-таки не стоило отпускать сестру Нору, но что уж теперь! Как-нибудь сами справимся.

Она подхватила Скарлетт подмышки и облокотила ее о стену позади. Скарлетт, и без того с трудом стерпевшая предыдущие манипуляции, особенно с горшком, чуть не вскрикнула.

— Так больно? Ну потерпи, маленькая, мне надо перевязать тебя. Это недолго.

Скарлетт подумала о том, что вытерпеть она может лишь потому, что является взрослой женщиной в теле ребенка: она рожала, так что могла сравнить. Будь на ее месте ребенок — уже давно бы орал.

Но эти монахини действительно обращались с ней бережно.

— Мне надо будет сорвать повязку, чтобы весь гной и отмершая кожа остались на ней, — сказала сестра Эда. — Ее, конечно, можно отмочить, но так все плохое останется на ране и заживать будет долго. Шрам будет глубже. А ты такая хорошенькая! Поэтому здесь тоже нужно будет потерпеть.

Скарлетт знала об этом; впрочем, во время ее работы в госпитале у них, как правило, не было времени сидеть и отмачивать каждому повязки, поэтому их зачастую срывали. И она заметила тогда, что так раны остаются чистыми — все лишнее остается на бинтах.

— Я смазала твои ожоги мазью, когда перевязывала. Так что бинты не должны были сильно прилипнуть.

И сестра Эда принялась разворачивать бинты. У Скарлетт была замотана шея и верхняя правая часть туловища наискосок.

Вот последний оборот, и сестра обрезает длинный конец бинта, чтобы не мешал. Судя по ощущениям, у нее обожжена вся задняя часть шеи, спина до лопаток (больше с правой стороны) и правое же плечо с предплечьем.

Сестра Эда сочувствующе ей улыбнулась и начала сдирать.

Хоть это и прошло достаточно быстро и женщина старалась быть аккуратной, Скарлетт не могла сдержать вскриков.

Монахиня внимательно осматривала раны.

— Вот молодец, вот умница… Маленькая храбрая девочка. Все хорошо у тебя, ожоги не такие глубокие; шрамы, конечно, будут — на спине и на руке, — но зато на шее даже перевязывать не надо. Без повязки быстрее заживет — через несколько лет даже следов не останется.

Она достала из корзинки горшочек с остро пахнущей мазью и чистые бинты.

И снова к ним наведались посетители. Сестра Нора протиснулась в дверной проем с подносом в руках; дверь для нее придержала третья женщина, которую Скарлетт вспомнила по своему бреду. Это ей в руки передали ее, когда вытащили из горящего здания. Вероятно, это и есть сестра Лея.

Эта женщина быстро и нервно вошла в комнату, едва Нора отодвинулась с пути; на лице ее была целая гамма чувств: страх и одновременно облегчение, волнение и радость.

— Как хорошо, что вы пришли. Помогите мне немного — нужно поддержать ее, пока я буду накладывать бинты.

Скарлетт действительно не могла удержать себя и все время заваливалась. Не хватало сил, и мешала боль. И если отдирать бинты можно было и одной рукой, придерживая ее второй, то с наложением были проблемы. Она уже успокоилась и привыкла к болезненным ощущениям. Тогда, когда она только очнулась, это было неожиданно, она была напугана и одна. Но пообвыкнув и перестав паниковать, она смогла взять себя под контроль. Хотя сил от этого не прибавилось. Поэтому в руках взрослых она была как тряпичная кукла.

Сестра Нора присела на сундук в углу и ободряюще улыбнулась Скарлетт.

— Какая вы молодец сегодня. Потерпите еще немного, всего ничего осталось, и я вас покормлю. Смотрите, я же обещала вам булочки.

На подносе стояли две миски, содержимого которых не было видно — одна из них была закрыта крышкой, — небольшой глиняный заварник и такой же простой стакан вместо чашки. А рядом лежали две свежие булочки, которые так изумительно пахли, что вся комната наполнилась нежным ароматом выпечки, и Скарлетт почувствовала, что оживает.

Сестра Лея подошла к ней и нежно погладила по голове.

— Я очень испугалась за вас, леди Эллин. Очень. Даже не могу вас отругать из-за этого.

«И не надо», — подумала Скарлетт. «Вопросы тоже лучше не задавать.»

Она помогла сестре Эде с перевязкой, и они надели на нее свежую сорочку, которую Лея принесла с собой.

Скарлетт к тому моменту уже держалась из последних сил. До чертиков хотелось разлечься на кровати и заснуть. Слишком много на сегодняшний день. Но желудок, который, по-видимому, не видел еды уже очень давно, издавал такие жалобные трели, что игнорировать это было невозможно. И она порадовалась этому, несмотря на усталость. Хороший аппетит — залог выздоровления, а Скарлетт никогда не любила болеть.

Когда сестра Эда ушла, сестра Нора наконец подошла к ней и присела на край кровати, поставив перед собой поднос. Она засмеялась, увидев, как оживилась Скарлетт, до этого с трудом моргающая и вялая. Сестра Лея присела с другой стороны.

— Сначала вы выпьете суп — я специально попросила, чтобы вам налили больше жидкости.

Суп представлял собой мутноватый бульон, в котором плавали кусочки чего-то зеленого, похожего на капусту, и порезанный колечками лук-порей. Он был теплый и несколько соленый на вкус, не похожий на привычные ей супы, но так приятно обволакивал и наполнял желудок, что Скарлетт с удовольствием выпила все до последней капли.

Сестра Нора взяла в руки палочки, и Скарлетт с удивлением наблюдала, как ловко она подцепила ими оставшуюся гущу и поднесла к ее рту.

«Это, получается, местные столовые приборы?»

Она послушно все доела.

Второе блюдо удивило ее больше. Под крышкой, больше похожей на перевернутое блюдце, был рис, поверх которого лежали кусочки чего-то похожего на взбитую пастилу белого цвета. Поверх этого была порезана, судя по всему, курица, и все это было также посыпано зеленью.

— Я не буду заставлять вас есть — скушайте столько, сколько хотите. Переедать сейчас не самая лучшая идея.

Эти белые кусочки на вкус были совершенно никакими. Отдаленно они напоминали взбитый яичный белок, который зачем-то отварили.

Курица была отварная, рис тоже, и все вместе это было несколько пресно, но Скарлетт подумала, что для ослабленного ребенка в самый раз.

Она доела до половины, и сестра Нора вытерла ей рот полотенцем.

— Молодец, а теперь можно и чашку чая выпить с булочками.

В чашку странной формы был засыпан зеленый порошок, после чего все было залито водой из заварника.

«Впервые вижу такой чай.»

Булочки же казались обычными. Круглые, с глянцевой корочкой от желтка, посередине они имели углубление, посыпанное кунжутом.

— Мы выпекаем эти булочки в честь Матери, святой покровительницы нашего ордена, — начала рассказывать сестра Нора, помешивая чай, чтобы поскорее остыл. — Надеюсь, ваша септа не рассердится на меня за такое пренебрежение правилами столового этикета.

Она лукаво улыбнулась.

Септа Лея улыбнулась в ответ и покачала головой.

— Да какой уж там этикет, особенно сейчас. Я до сих пор не могу отойти от произошедшего.

Все это время она держала Скарлетт за руку, словно боясь, что та исчезнет.

— Вам повезло, что наша обитель оказалась у вас на пути, — септа Нора поставила чашку на поднос и взяла в руки булочку. — Вы уже отправили ворона?

— Да, одного в Погибельную крепость, а второго в Утес — там сейчас гарнизон, откуда к нам навстречу должен был выехать отряд. Но вы и сами знаете: сейчас время такое, неспокойное. Леди Эллин, — обратилась к ней септа, — вы обязательно расскажете мне все, что вы помните, после завтрака.

— Может, лучше дать ей отдохнуть? Все равно с того пожара прошла уже почти неделя — если кто-то и остался жив, то либо уже убежал, либо схвачен людьми милорда Бейнфорта. А малышка совсем обессилена, она еле сидит. Я удивлена тому, что она вообще так долго находится в сознании: после столь долгого беспамятства она должна едва шевелиться.

Сестра Нора разломила булочку и поднесла ее к лицу Скарлетт.

— Вот, попробуйте. Мы используем белые бобы в начинке, с ними получается нежнее.

Скарлетт принялась уплетать булочку. В глубине сдобного теста скрывалась сладковатая паста с бархатным ореховым вкусом. Ничего похожего она раньше не пробовала. Булочка была мягкая, теплая, и это компенсировало все неудобства от затекшего ноющего тела, которое все еще пронизывало болью при малейшем движении.

— Мы делаем эти булочки каждую неделю в день Матери. Люди говорят, что их форма похожа на беременный женский животик. Что-то в этом есть, я думаю, — она взяла в руки вторую половинку булочки. — Будете?

— Угу.

Доев булочки и допив чай, Скарлетт была уложена обратно в постель. Она отключилась, едва ее голова коснулась подушки. Но теперь это был спокойный сон исцеления.

---

Примечания:

1. Беллатрикс (давайте представим, что на небе Вестероса, тоже есть такая звезда. У матери Гг кстати тоже звездное имя.

• Женщина воительница, амазонка

• С арабскогоAlNâjed — завоеватель, победитель

• AlMurzimalNâjed — Рычащий воин, Лев-Воитель

• одна из первых в созвездии восходящая на небе, знаменует «львиным рыком» своё появление, приветствует восхождение Ригеля и появление на небе Гиганта (название Ориона в арабской астрономии). В «Книге неподвижных звёзд» Аль Суфи, для гаммы Ориона встречается ещё одно название — الروزهم [AlRuzam].

2. Ишна — обряд церкви семерых, когда родители делят свои родительские права с другим человеком, и этот человек юридически становится опекуном ребенка и как бы вторым родителем в лице богов и людей (patro). Эта процедура редко используется, потому-что ребенок таким образом как бы считается частью двух семей. Очень древний обряд, наибольшее распространение приобрел в период затяжных войн. Человек, принявший на себя подобную ответственность (ашну), становился обязанным воспитать ребенка в случае, если с кровными родителями что-то случиться, однако он должен был воспитывать его, как своего собственного. Это нечто среднее между официальным усыновлением и традицией брать воспитанников. Взятый таким образом ребенок не имеет права наследовать за своим patro, и не может становиться супругом его детям (по аналогии с молочными братьями и сестрами). Традиция отдавать сыновей на воспитание берет начало отсюда.