Бакэнэко, или История одного кота (джен)

Он был счастлив всю свою жизнь.

А потом всё закончилось.

Бабушка Аяко умерла тихо: просто легла вечером на свой скрипучий диван, привычно обняла его, своего Хару, закрыла глаза — и больше их уже не открыла. А он всё проспал…

Проснулся Хару от страшного ощущения неправильности. Что-то стало не так в этом мире, что-то важное и огромное покидало его, уходило прямо сейчас, но Хару не сразу понял, что именно изменилось.

Тишина… Он лежал, уютно устроившись в руках Бабушки — и не слышал больше ни её дыхания, ни стука сердца. Они исчезли, пропали — а он беспомощно лежал и всем своим существом ощущал, как вслед за ними уходит что-то ещё. То, что делало его Бабушку Бабушкой… а теперь оно словно иссыхало, как пролитая на пол вода в жаркий день.

Хару стало страшно и пусто, и он, грузно вскочив на бабушкино трюмо, сбросил с него щётку для волос. Бабушка Аяко всегда слышала, если Хару позволял себе «выходки», и очень, очень его ругала! Но сейчас она продолжала так же лежать, и тогда он, отчаявшись, сбросил и тюбик крема. А потом и второй. И железную банку с шариками внутри… она покатилась по полу, громыхая — но и это тоже не помогло.

В отчаянии он вновь забрался на старый диван и решился на то, чего никогда, никогда не позволял себе: прихватил зубами край бабушкиной ладони, а потом посильней укусил.

Ничего…

И тогда Хару сделал последнее, что ему оставалось: он подлез под показавшуюся ему очень тяжёлой безвольную руку Бабушки, улёгся на своё обычное место, зажмурился и заурчал — так громко, как только сумел. Прежде это всегда помогало и отгоняло от Бабушки болезни и усталость. Может быть, сейчас тоже поможет? Он так хотел этого, что почти перестал слышать и ощущать мир вокруг, превратившись в само воплощение кошачьего мурлыканья.

Когда он очнулся, лежавшая на нём рука была холодной и твёрдой, и Хару стоило некоторого труда из-под неё выбраться. Он сидел и смотрел, как оставшаяся от его самой любимой на свете хозяйки пустая, затвердевшая, выхолощенная оболочка лежала на боку, обнимая ту пустоту, которую только что занимал он сам. Сидел — и ждал, что сейчас это что-то её заполнит, и Бабушка оживёт, снова станет собою… но этого так и не произошло. Хару вдруг вспомнил, как однажды они с Бабушкой ели банан, а потом она чистила шкуркой от него свои вилки и ложки. Конечно же, Хару её украл и гонял по квартире, а Бабушка Аяко так смеялась, что даже забыла его отругать. Почти.

Утро не принесло с собой никаких перемен. Хару тихо бродил по их с Бабушкой… а теперь, наверное, уже только его квартире — и ждал. Ждал, что Бабушка Аяко вернётся… Но её опустевшая оболочка продолжала лежать на кровати, а Бабушки не было. И Хару совсем не понимал, что ему теперь делать…

Он всю жизнь прожил с ней, все четырнадцать лет. Прошлой весной, когда ему исполнилось тринадцать, Бабушка устроила настоящий праздник и подарила ему всё новое: и миски, и лежанку, и даже домик. Только его любимое кошачье дерево осталось прежним, но уж его бы не отдал сам Хару. Тем вечером Бабушка устроила пир из самых любимых их блюд, и с хрустом, от которого Хару начинал утробно мурчать, ломала маленьким розовым креветкам хребет и, оторвав голову с мёртвыми чёрными глазками, скармливала ему солоноватое упругое мясо, которое он с наслажденьем жевал.

— Хару-кун, Хару-кун, — приговаривала она, глядя на него с ласковой улыбкой, — как же время летит. Тебе уже целых тринадцать. Там, откуда я родом, кошки в этом возрасте могут стать кем-то ещё. Ты ведь знаешь, я рассказывала тебе о бакэнэко.

Слова эти были Хару знакомы: «нэко» на языке Бабушки означало «кот», но не такой, как он, а вроде тех фарфоровых, что стояли на полке... а «бакэ» было для Бабушки чем-то страшным, как для самого Хару — затаившийся в шкафу пылесос.

Бабушка чистила для него креветок и негромко рассказывали истории, а Хару, прикрывая от блаженства глаза, буквально впитывал их в себя. Пусть вокруг была не Япония, а тихий и сонный Мэн, а сам он был, как Бабушка говорила, «хафу», лишь наполовину «японец», но мысль о том, что он может в кого-нибудь превратиться, если захочет, заставила Хару распушить хвост — однако никак не сказалась на аппетите, и он продолжил жадно жевать.

— Отрастишь себе второй хвост, будешь лизать масло с лампы, — Бабушка рассмеялась своим тихим и мелким смехом и добавила: — А потом съешь меня, да…

Хару тогда возмущённо дёрнул хвостом и прижал недовольно уши, но креветку не выпустил: он вовсе не собирался есть Бабушку Аяко! А она смеялась и рассказывала ему, что он сможет создавать огненные шары, ходить на задних лапах, как люди, и даже принимать человеческий облик — как раз для этого ему и придётся Бабушку съесть. С другой стороны, когда она однажды умрёт, а ему захочется оживить её, Хару нужно будет только перепрыгнуть через её труп. Но только это нужно будет сделать без лишнего промедленья — покуда тот будет тёплым и мягким.

Это Хару понравилось куда больше, чем «съесть», и он даже мяукнул заинтриговано, надеясь узнать, как же ему превратиться в этого бакэнэко — но тут зазвонил телефон, Бабушка отвлеклась, и он так и не узнал секрета. Хотя чем бы он ему теперь пригодился, думал Хару, лёжа на полу рядом с кроватью и тоскливо глядя на пустую холодную оболочку его любимой тёплой Бабушки. Он всё проспал… Он всё пропустил! И теперь прыгай, не прыгай — ничего не изменишь. Будь он хоть кот, хоть бакэнэко.

Так прошли утро и день, а он всё лежал — и ему не хотелось ни пить, ни есть, хотя обе его миски были полны. А вечером телефон привычно начал звонить, вот только ответить теперь было некому. Тот звонил и звонил — а когда за окном уже стало совсем темно, дверь открылась, и в квартиру почти вбежала Младшая Внучка.

Потом начался сумбур: вспыхнул свет, и Младшая Внучка подбежала к дивану — и прижала руки к лицу, а потом заплакала и принялась куда-то звонить. Хару подошёл и ткнулся мордой ей в ноги. Она наклонилась, взяла его на руки и прижала, плача, к себе. Она так горько плакала, что совсем скоро его шерсть стала мокрой — а потом противно запищал домофон, и Младшая Внучка, опустив Хару на пол, пошла открывать. Она впустила в квартиру каких-то незнакомых людей с незнакомыми тревожными запахами. Те обступили диван, а потом переложили всё, что осталось от Бабушки, на складные носилки и унесли. Хотя Хару понимал, что это уже не Бабушка, он всё равно побежал следом за ними, но Младшая Внучка подхватила его на руки и прижала к себе так крепко, что он едва мог дышать, утопая в её странном цветочном запахе.

Спустя какое-то время они сидели с ней на полу возле мисок, и она пыталась кормить Хару с ладони, а он давился любимым кормом и, как ни старался, сумел проглотить всего несколько гранул, всё пытаясь вместо этого бессмысленного занятия забраться к ней на колени. А когда, наконец, залез, они ещё посидели так — а потом… Младшая Внучка ушла. Она снова плакала и целовала Хару, и даже устроила его на лежанке — но ушла, оставив его одного в пустой тёмной квартире.

Он помнил — она обещала вернуться, и он остался ждать на своей лежанке, свернувшись в клубок и урчанием пытаясь заглушить поселившиеся в нём холод и пустоту. Сейчас Хару чувствовал себя старым и слабым — таким же, какой была Бабушка Аяко все последние дни. Может быть, думал он, вслушиваясь в собственное урчание, он уснёт так — а когда проснётся, всё снова станет как прежде?

Но оно не стало — когда он проснулся, квартира по-прежнему была тиха и пуста. Он немного походил по ней, попытался запрыгнуть на разложенный до сих пор диван — промахнулся, и, вцепившись когтями в край простыни, сполз, а затем прыгнул ещё раз, и попытался было улечься на подушках, там, где обычно спал рядом с Бабушкой и где до сих пор пахло ей. Но не смог так долго лежать — слишком сильным и горьким был этот запах.

Хару спрыгнул вниз и начал яростно умываться. Он лизал и лизал свою шерсть, смывая с неё тот запах — почти такой, как у Бабушки… да, почти. Когда он закончил, его шёрстка была влажной, и Хару хотелось пить, так что он даже полакал в пустой тёмной кухне немного воды, ткнулся мордой в полную корма миску, но есть ему совсем не хотелось... Да и корм уже выдохся… нет — Хару точно его не хотел. Он немного побродил по квартире, а потом увидел лежащий возле окна жёлтый мячик, с которым они с Бабушкой Аяко любили играть — но теперь больше некому было его бросить, и Хару просто лёг рядом с ним, обнял лапами и закрыл глаза.

Он лежал так в той полудрёме, в которой так быстро летит время — и очнулся от звука открывающейся двери. Цветочный запах снова был здесь — и не только он. Вскочив, Хару увидел всех: и Старшую, и Младшую Внучку, и Внука, и Старшего и Младшего Сыновей, и их жён… Они все плакали, и все гладили его — но как-то походя, словно им было не до него. Ничего — Хару их понимал…

Они какое-то время ходили по комнатам, перекладывали и трогали вещи. Зажгли благовония — и запах сладковатого дыма, который въедался в шерсть и неприятно царапал горло, вызвал в Хару тревогу. Наконец, они собрались к комнате, расселись и долго говорили о чём-то — а потом Младший Сын подошёл к самому Хару, глядящему на всех них со своей лежанки, и поставил перед ним его переноску. Что ж… Хару не любил её, не хотел забираться внутрь — но, наверное, действительно пришла пора уходить. Видимо, он теперь будет жить в доме Младшего сына в снежной Аляске? Его это печалило: он бы предпочёл жить с Младшей Внучкой. Но люди никогда не слушают кошек…

Когда за ним закрылась дверца, Хару перевернулся и улёгся на свой голубой плед, закрывавший дно переноски. Теперь люди о чём-то спорили, всё время произнося его имя — Хару вслушался в их слова… и оторопел.

— Я бы с радостью, но вы все знаете: моя супруга сейчас больна. Кто будет им заниматься? — сурово спрашивал Старший Сын.

— Мы вообще собирались переезжать, — ворчал Младший Сын. — И потом, у нас хаски. Мы просто не можем!

— А что вы на меня смотрите, — сердито говорил Внук. — Я квартиру снимаю! И держать животных в договоре запрещено. И я только устроился на работу — я там почти что живу! Он не может сидеть один сутками.

— Я тоже не могу, — восклицала Старшая Внучка. — Я снимаю комнату, и хозяева против животных! Ну, вы же знаете!

— И я не могу! — говорила его любимая, вторая любимая женщина после Бабушки, Младшая Внучка, которая пахла цветами, и в её голосе слышались слёзы. — Я живу в общежитии — туда нельзя приносить животных!

— Он красивый, — резюмировал Старший Сын. — Белый и круглолицый. Его сразу возьмут. А до тех пор мы заплатим за его содержание.

Вот так Хару оказался в приюте.