Ultima ratio (гет)

21 декабря 1998 года, издательство «Tortoise Inkwell Publishing House», Лондон

Дороти Холмс недоброжелатели называли «сделанной из стали и желчи». Она косила на один глаз, и поэтому при первой встрече с ней многие терялись, чувствуя себя неуютно под слегка расфокусированным взглядом. Макияж она предпочитала яркий и смелый, совершенно не заботясь о том, что броская помада на её тонких губах нередко выглядела вульгарно, особенно когда оставляла на ободках любимых сигарет «Честерфилд» жирные алые следы.

Черноволосая, со стрижкой, которая в зависимости от настроения хозяйки меняла длину от классического каре до ультракороткого «ёжика», более подходящего подростку или юноше, резкими движениями и грубоватыми чертами лица Дороти при первой встрече чаще отталкивала, чем располагала к себе. Но те, кто решался продолжить с ней знакомство, вскоре убеждались, что под специфической внешностью и колючими манерами самодостаточной одиночки скрывались острый ум, золотое сердце и превосходное чувство юмора.

Одевалась она в безразмерные свитера и джинсы в дудочку, носила массивные серебряные украшения, а любой обуви предпочитала туфли без задников и практичные, удобные маггловские кроссовки. Из всей домашней живности рядом с мисс Холмс без ущерба для себя могли существовать только молчаливые аквариумные рыбы, которые обеспечивали ей необходимую тишину, когда она по вечерам возвращалась с работы, преследуемая только одной навязчивой мыслью: спать.

Дороти была пунктуальна до педантизма и обожала кофе из недавно открывшегося неподалёку «Старбакса», куда забегала каждое утро, чтобы за чашечкой любимого эспрессо настроить себя на деловой лад. Она обладала сильным характером и изрядной долей цинизма — иная не выдержала бы и месяца в должности главного редактора «Tortoise Inkwell Publishing House».

Меж тем мисс Холмс уже седьмой год уверенно руководила издательством, успев за это время расстаться с двумя мужчинами. Первый из них в один прекрасный день собрал свои вещи и позорно сбежал, не оставив на прощанье даже записки. Второго она выгнала сама, окончательно уверившись в том, что не годится для семейной жизни. Работа, которой она отдавала всю себя, отнимала слишком много времени, чтобы заботиться ещё о ком-то, кроме пары невозмутимых лупоглазых скалярий.

«Tortoise Inkwell Publishing House» никогда не издавало научной и учебной литературы. Здесь специализировались на беллетристике, приключениях, детективах, поэзии, политической публицистике и книгах советов типа «Как завоевать сердце мудреца» и «Сорок способов нарядить невесту». Лёгкое, необременительное чтиво, которое тем не менее пользовалось популярностью, хорошо продавалось и приносило прибыль. Мисс Холмс любила повторять, что развлекательная литература тоже должна иметь свою планку качества, чтобы не скатиться в безвкусную бульварщину, место которой в ближайшем мусорном баке.

Неудивительно, что именно здесь Рита Скитер издала свою нашумевшую книгу «Батильда Бэгшот — историк или серый кардинал истории?». Дороти недолюбливала пронырливую и беспринципную журналистку, но не могла не признать, что для издательства та была идеальным автором — плодовитым, интересно пишущим и умеющим удерживать внимание поклонников её творчества.

Но особым спросом после окончания магической войны неожиданно стали пользоваться серии «дамских» романов, вроде ворвавшегося на вершину популярности несколько месяцев назад бестселлера Клеопатры Харт «Сумерки страсти», все экземпляры которого разлетелись в продаже как горячие пирожки в голодный год. Не успели высохнуть чернила на первой рукописи, как читательницы, упоённо следившие за перипетиями сложных любовных отношений талантливой и гордой магглорождённой колдуньи и избалованного чистокровного красавца-волшебника, потребовали добавки. Вдохновлённая успехом и полученным авансом писательница уже вовсю строчила продолжение — «Полночь любви», держа в уме довести серию как минимум до трилогии.

Дороти нравилось руководить процессом книгоиздания — начиная от знакомства с робкими или, наоборот, весьма уверенными в себе авторами и заканчивая моментом, когда только что выпущенные экземпляры написанных ими книг отгружались для отправки по всей Британии и за её пределы.

Её вдохновляла разноголосая суета, ежедневно царившая в двухэтажном офисном блоке, по которому туда-сюда безостановочно сновали заказчики, авторы и литературные агенты — всё, как в любом издательстве по обе стороны Барьера Секретности. О том, что здесь работали не магглы, а волшебники, напоминали стаи перемещающихся из кабинета в кабинет бумажных самолётиков. Лёгкие планеры одновременно служили и способом быстрой связи между сотрудниками, отправлявшими таким образом записки друг другу, и транспортным средством для доставки из редакторской в корректорскую стопок принятых к печати рукописей.

Глухой конец коридора на втором этаже здания украшала здоровенная статуя гротескного ухмыляющегося пегаса, который сделал бы честь породе лошадей, разводимой на континенте для перевозки тяжёлых грузов. Мощная спина хорошо откормленного першерона смогла бы удержать и бетонную плиту, а не то что нести на себе тельце худосочного поэта. Медные копыта сверкали, отполированные тысячами прикосновений — любой из посетителей, впервые оказавшись в офисе, считал своим долгом потереть их «на удачу» перед встречей с руководителем издательства. Самые отчаянные забирались на высокий массивный постамент и прикладывались почему-то именно к левому глазу творческого талисмана, отчего казалось, что пегас с хитрым прищуром взирает на стихоплётов и прозаиков сверху вниз и вот-вот заржёт над их глупыми суевериями.

Перед носом у стоящего на вечном приколе коня, которого не смогли бы поднять в воздух даже сильные перепончатые крылья доисторического птерозавра, не говоря уже о паре торчащих из туловища хлипких недоразумений, на высоком витом штыре красовался указатель: «Отдел художественной литературы». Здесь с раннего утра и до позднего вечера не иссякал поток известных и начинающих авторов, а также тех, кто был железно уверен в том, что стать писателем может любой освоивший грамоту и научившийся складывать слова в предложения. Одни из них скучающе фланировали по коридору, дожидаясь своей очереди к редактору, а другие в ожидании судьбоносной встречи сливались цветом лиц с белёными стенами.

Из типографского крыла сюда то и дело доносились резкие ухающие звуки опускающихся тяжеленных деревянных прессов и безостановочно хлопающих дверей. Вентиляторы разгоняли лопастями по воздуху душные, плотные запахи подогретой и слегка подпалённой при тиснении кожи, мускатного ореха, уксуса и сургуча. Стоящий на улице угрюмый грузчик-великан в комбинезоне из лоснящегося от пота синего габардина принимал готовый тираж громадными связками прямо через широкое трёхстворчатое окно, а потом относил продукцию на книжный склад.

Кабинет главного редактора и по совместительству генерального директора издательства было легко найти по более богатой, чем остальные, отделке резной двери, на которой красовался изящный силуэт совы в лаково-чёрной академической шапочке.

Секретаршу Дороти не держала. Кофе она варила сама, а остальные обязанности томной и скучающей в приёмной от вызова до вызова длинноногой болтливой ведьмы выполнял молчаливый и безотказный объектив дальноскопа, вмонтированный в правый глаз совы и выведенный окуляром на стол хозяйки издательства.

Мудрая птица в конфедератке держала в своей правой лапе медную табличку, на которой время от времени возникали вычурные гравированные буквы. Складываясь в слова, они передавали посетителям настроение главреда и подсказывали, чего им стоит ожидать от визита. Если появлялась вежливая фраза «войдите, вас ожидают», автор мог рассчитывать на то, что будет благосклонно принят и выслушан. Но нередко возникало и беспощадное «графоманов мы сдаём в госпиталь святого Мунго».

Последнее предупреждение не теряло своей актуальности с момента основания «Tortoise Inkwell Publishing House»: каждый день у заветного кабинета акульей стаей, почуявшей свежую кровь, кружили голодные до внимания и гонораров представители этого неистребимого племени. И немудрено: выпущенная книга давала моральное право причислить себя к числу писателей и тем исполнить мечту всей жизни. Часть соискателей славы была вполне безобидна и спокойно переносила постоянные отказы. Но встречались среди этих людей, гордо именовавших себя литераторами, выносливые, как сорняки, удивительно целеустремлённые личности, давно получившие иммунитет к самой суровой критике.

Одним из таких стоиков был хорошо известный всему издательству Эмпедиклюс Ворм. Он мог писать о чём угодно, сколько угодно и когда угодно. И отдавался любимому занятию с редкой даже для графомана страстью. Тощий, длинный, нескладный, он считал себя поэтом, непризнанным гением и был так вызывающе, феерически бездарен, что его упорство в стремлении протолкнуть в печать хотя бы малую часть своих опусов вызывало сострадание у молодых и неопытных сотрудников.

Дороти до сих пор корила себя на чём свет стоит за то, что в позапрошлом году, сжалившись над Вормом, согласилась опубликовать в поэтическом сборнике два его наименее пафосных стихотворения о пейзажах Йоркшира, чем дала в руки Эмпедиклюса грозное оружие. Свою невероятную удачу, которая должна была стать венцом его карьеры, он воспринял лишь как обнадёживающий старт и теперь с утроенной силой обивал пороги, заставляя Дороти всерьёз подумывать о том, чтобы насильно стереть из памяти Ворма всё, что касалось и сборника, и издательства. Сегодня он приходил снова. И можно было побиться об заклад, что и сейчас ошивался где-то поблизости, прижимая к щуплой груди пухлую папку на завязочках, в которой хранил свои свежие творения.

Она взглянула на циферблат изящных серебряных «Tissot», купленных на тридцатипятилетие во время отдыха в Швейцарии.

16.15.

До конца рабочего дня оставалось ещё почти два часа. В окна заглядывал клонившийся к закату короткий зимний день, и мисс Холмс с тоской подумала о том, что большинство сотрудников сегодня постараются под любым удобным предлогом пораньше покинуть свои места, чтобы пробежаться по празднично украшенным магазинам и приобрести рождественские подарки для родных и близких.

На столе вспыхнул алым огоньком окуляр дальноскопа, возвещая о прибытии нового посетителя.

— Пшёл вон, Эмпедиклюс Ворм! — отчётливо, с мстительным удовольствием проговорила она, зная, что её слова красивой готической вязью секунду спустя отпечатаются на табличке в лапке совы.

Она уже хотела прибавить ещё пару «ласковых», как неожиданно раздался не недовольный тенорок поэта-графомана, а очень весёлый голос, который Дороти в последний раз слышала года три назад. Она тогда настойчиво уговаривала его обладательницу «написать что-нибудь забористое по мотивам странствий», а та со смехом отнекивалась.

— Открывай, зануда равенкловская!

Дороти склонилась к окуляру и довольно просияла, увидев стоящую перед дверью улыбающуюся синеглазую женщину, поднявшую вверх два больших пальца.

В коридоре по медной табличке побежали слова: «Мэри! Сколько лет, сколько зим! Надеюсь, ты принесла рукопись, подруга?»

— Лучше! Я пришла с предложением, которое озолотит вашу унылую контору!

Тонкий серебряный колокольчик в клюве совы начал фальшиво отыгрывать мелодию позывных Торжественной церемонии вручения Международной Пулитцеровской премии. Трёхосный замок громко клацнул мощной стальной челюстью, и дверь сама собой отъехала в сторону, впуская посетительницу.

В своё время Дороти была лучшей по трансфигурации на своём факультете. Когда она стала главным редактором издательства, то устроила рабочий кабинет в стиле так называемых «преображающихся комнат». Например, для автора детективных историй он выглядел как мрачная «нора» мракоборца из Аврората, где неизменными атрибутами были решётки на окнах, портреты известных преступников на стенах и тяжёлый казённый стол в центре помещения с горой документов, лупой и набором реактивов.

Взору восторженной и любвеобильной писательницы женских романов представал зимний сад с экзотическими орхидеями, пюпитром с изящнейшей чернильницей из раковины моллюска Nautilus Predevticus и ротанговым диваном-оттоманкой типа «Сафо», заваленным разноцветными декоративными подушками.

Путешественник оказывался в стилизованной под пещеру комнате, где предметами обстановки были видавшие виды два складных брезентовых стула, звериные шкуры на полу, притулившиеся в углу стоптанные всепогодные «вибрамы», альпеншток, повешенный на стену, и камин, принявший облик индейской вигвамной печи, сложенной из больших булыжников.

Но мисс Макдональд прочно ассоциировалась у Дороти с уютом, теплом и семьёй, несмотря на то, что не один год провела в скитаниях по миру, изучая самых опасных и ядовитых ползучих гадов. Как только Мэри, улыбаясь, вошла в кабинет, он мгновенно превратился в милую старомодную гостиную — такие до сих пор можно встретить в коттеджах седовласых пожилых волшебниц. Та же добротная, крепкая, надёжная старина, ненавязчивый покой, столь располагающий к дружеской неспешной беседе и расслабляющему отдыху. У разожжённого камина разместились большие мягкие кресла с придвинутыми к ним скамеечками для ног.

Она устремилась навстречу своей доброй приятельнице, которую хорошо знала ещё со школы: они обе окончили её с разницей в год — Мэри раньше, Дороти позже. После Хогвартса довольно долго не виделись. Каждая из вчерашних выпускниц-полукровок строила свою карьеру в консервативном магическом мире. И, надо сказать, небезуспешно. Потом они случайно пересеклись на вечеринке общих знакомых, и Дороти была изрядно удивлена, узнав, что тихоня Макдональд времени даром не теряла: вышла замуж за чистокровного представителя громкой аристократической фамилии и родила от него дочь. Но что мисс Холмс изумило гораздо больше — Мэри после выпуска из Академии колдомедицины стала токсикологом в Мунго, защитила две диссертации и начала регулярно мотаться по свету, словно совершенно не была привязана к дому долгом жены и матери. А ещё успевала писать книги, интересные не только специалистам, изучающим смертоносных рептилий, обитающих на разных континентах.

Однако столь насыщенная и яркая жизнь не могла ввести проницательную Дороти в заблуждение: если молодая и профессионально успешная женщина столько времени проводила вне семьи, это означало только то, что внутри неё она была глубоко несчастна. Последовавший вскоре развод супругов Монтгомери и решение Мэри вернуть девичью фамилию полностью подтвердили правоту мисс Холмс...

— Привет, привет! Не замёрзла? А ну, быстро каблуки долой, пальто на вешалку — вон там, у двери, видишь, специально рог альпакорна прибит. И — греться!..

Она заключила подругу в объятия и немедленно чмокнула её в холодную с мороза, раскрасневшуюся щёку, оставив на ней алый отпечаток. Но только Мэри попыталась стереть след от помады, как Дороти, хохоча, тут же поставила точно такой же на другую щёку — для симметрии.

— Где ты так долго пропадала, дорогуша? Могла бы хоть сову послать за три года!

— Ты, кстати, была в состоянии сделать то же самое! Как же я рада тебя видеть, Дора!

Мэри сняла с себя приталенное чёрное пальто с белым меховым воротником и манжетами, в котором напоминала учительницу начальных классов, пришедшую с выводком гомонящих подопечных в Гайд-парк кататься на коньках по крепкому в этом году льду Круглого пруда. Грациозным движением избавилась от тёмных замшевых сапожек и сунула ноги в предложенные хозяйкой мягкие домашние туфли.

Дороти невольно ею залюбовалась: худенькая, стройная, изящная. А такое облегающее платье из тонкой белоснежной шерсти можно носить только обладательнице безупречной фигуры, иначе любая складочка на животе будет мгновенно бросаться в глаза. Мэри вынула из причёски несколько шпилек, тряхнула головой, и чудесные длинные локоны упали тёмно-рыжим каскадом ей за спину, а мелкие пряди кокетливо закудрявились у висков.

С их прошлой встречи она неуловимо изменилась, и Дороти пока не могла понять, в чём именно. Ещё у неё возникло ощущение, что они с ней очутились в загородном доме, где готовились отметить Рождество. В руках у обеих оказались фарфоровые кофейные чашечки с густыми шапками пены шоколадного цвета, в вазочке на невысоком столике появились нежнейшие миндальные пирожные. В камине с весёлым треском разгорались пахучие пихтовые дрова с покрывающими их янтарными слезами смолы, источающими при сжигании приятно щекочущую ноздри свежесть и едва уловимую горечь заснеженного хвойного леса. Не хватало только высоченной наряженной ели с грудой подарков под нижними разлапистыми ветками ...

Когда она в последний раз встречала самый милый домашний праздник в приятной компании? Вечеринки с сослуживцами — не в счёт. Дороти задумалась. Наверное, такое было лет семь или даже восемь назад, ещё до того, как она заняла хлопотную редакторскую должность и рассталась с Джеком. А потом всё было как-то на бегу, урывками, выкраивая редкие минуты досуга из повседневных обязанностей.

— Рассказывай, рассказывай! Я столько слышала о тебе за последние месяцы, но все на уровне слухов.

— Не думала, что ты веришь сплетням. И что же ты обо мне узнала?

— Ты действительно уволилась из Мунго? И не ради научной работы? — Дороти склонилась к подруге так низко, что острый жёсткий кончик волос, остриженных по моде красавиц-вамп тридцатых годов, защекотал шею Мэри. Она прошептала: — А ещё болтают, что ты держала в своём доме раненого пожирателя смерти!

— Ох, Дороти! Ты перечитала дрянных детективов, которыми издательство заваливают авторы. Послушав тебя, можно решить, что я превратилась пособницу тёмных магов. И раненого пожирателя прятала непременно в мрачном зачарованном подвале — для пущей конспирации, конечно, чтобы провести авроров. А если вспомнить, что тебе приходится ещё и иметь дело с бесконечными женскими романами, то я удивлена, почему ты до сих пор не спросила меня о том, не влюбилась ли я в своего тайного гостя.

— Ты предвосхитила мой следующий вопрос, — Дороти лукаво улыбнулась. — Когда начался суд, Скитер о тебе и твоём подопечном строчила материалы едва ли не для каждого номера «Пророка».

На лицо Мэри набежала лёгкая тень.

— Стараниями этой мадам я сделалась обладательницей скандальной репутации. Но из того, что она обо мне писала, мало что соответствовало действительности. Так уж и быть, открою тебе правду. Я не ушла из госпиталя, а была временно командирована на работу со сложным пациентом, которого перевезли ко мне, потому что альтернативой домашнему аресту была его смерть в тюремной больнице. Снейп и вправду бывший пожиратель смерти, шпионивший для Ордена Феникса. И если ты внимательно следила за ходом процесса, то наверняка знаешь и подоплёку всех событий, в которых он был замешан.

— Твой «сложный пациент» не слишком-то хорош собой, а? Рита многое о нём рассказывала... Ну да ладно, ей верить — всё равно что молочай жевать, горько и отравиться можно! Я и сама помню этого парня ещё по школе, хотя и смутно. Мы же со Слизерином почти не водились.

— Ты не права. Он довольно интересен внешне и вполне может понравиться женщине. Мы с ним сокурсники, поэтому я знаю, о чём говорю. Характер у него непростой, тут не поспоришь, но у талантливых людей редко бывает покладистый нрав. Они для этого слишком сложно устроены… Снейп чрезвычайно умён, иначе не сумел бы столько лет выполнять роль двойного агента. А в мужестве этого человека я имела возможность убедиться во время его тяжёлой болезни. Не сомневаюсь, что Рита продала бы душу за шанс вытрясти из меня подробности, а потом состряпала бы очередной бульварный романчик. У неё полно поклонников, которым нравится необременительное и фонтанирующее страстями чтиво.

Окуляр дальноскопа снова вспыхнул алым.

— К тебе посетители? — спросила Мэри. — Наверное, я пришла не вовремя?

— Вот же… Нет, ну как он меня достал!!! — Дороти сделала красноречивый жест, словно сворачивала шею курёнку.

— Кто?

— Ворм. Есть тут такой тип. Если бы за непростительные не грозил Азкабан, я бы с огромным удовольствием испробовала бы нём Империо. Сама погляди. И сразу всё поймёшь.

Мэри прильнула к окуляру.

В коридоре возник высокий гражданин неопределённого возраста в распахнутом долгополом плаще, под которым виднелся куцый серый сюртучок с многослойными атласными лацканами, едва прикрывающий рыжие с черным твидовые брючки весьма потёртого и помятого вида. Бордовый длиннющий шарф, висевший тяжёлым хомутом на тощей, с выступающим кадыком шее, подметал пол неряшливыми кистями. Картину дополняли жёлтые клоунские штиблеты и видневшиеся в зазор меж обувью и брюками полосатые шерстяные носки, расцветкой весьма напоминающие замызганный городской слякотью график спектрального анализа какого-то вещества. На голове у посетителя поверх густой и неопрятной каштановой шевелюры, кое-как обкромсанной не слишком острыми ножницами, красовалась новенькая тирольская шляпа из коричневого фетра, украшенная щегольским фиолетовым пером.

— Какой колоритный! — невольно ахнула Мэри.

— Даже слишком, — кисло протянула Дороти. — Понаблюдай ещё. Это он ещё свой рот не раскрывал.

Шляпное перо на поверку оказалось писчим. Ворм жестом фокусника вырвал его из-за сияющей перламутром муаровой ленты, извлёк из внутреннего кармана пиджака чернильницу-непроливайку и начал что-то быстро скрести на листе пергамента. Через несколько мгновений в замочную скважину протиснулась туго свёрнутая записка.

— Вот негодяй! Опять за своё! — Дороти сузила глаза и громко проговорила, зная, что на табличке в лапе совы её слова вспыхнут ядовито-зелёным цветом: — Тебе что, непонятно сказали, Эмпедиклюс Ворм?

— Он может нас слышать?

— Ещё чего!

Из коридора донеслись звуки, словно у кого-то невыносимо зачесалась спина и он, прислонившись ею к стене, начал елозить вверх-вниз по штукатурке. Мэри, не отрываясь, следила за тем, что творилось за дверью.

— Ну, что там?

— Пришла какая-то дама. Очень… мощная.

— Скажи уж сразу — мужеподобная. Немолодая такая, с осанкой, словно кол проглотила?

— Точно. С моноклем и в мундире, похожем на те, что носят мракоборцы. Только без погон.

Дороти махнула рукой.

— Флора Перкинс, детективщица, отставная сотрудница Аврората. Работала у них в секретариате. Набила руку на бумажках, зато сейчас выдаёт себя за ветерана оперативной службы. Пишет остросюжетные романы под псевдонимом Магнус Смолл. Считает, что издательство зажимает ей деньги, и пытается выбить из меня повышенную ставку гонорара.

— Она, похоже, начала ругаться с этим Вормом…

Мэри прижала ладонь ко рту, гася смешок.

— Ну-ка, подвинься! А вот сейчас может быть действительно интересно!

Дороти присела на подлокотник кресла и увеличила заклинанием окуляр до размеров столовой тарелки, чтобы можно было без помех вдвоём наблюдать за происходящим в коридоре.

— Юноша, вы не заметили, что вы здесь не один? — язвительно проскрежетала детективщица.

Она мускулистой рукой прижала к боку набитый портфель, замок на котором грозил разойтись в любую секунду, и уничтожающе воззрилась на Ворма. Монокль в стальной оправе сверкнул направленным на жертву оптическим прицелом — совсем как в остросюжетных фильмах для симплексов. Миссис Перкинс нередко посещала кинотеатры, и зубодробительные боевики, которые она там с удовольствием смотрела, служили для неё неиссякаемым источником вдохновения, исключая при этом возможные претензии их авторов к частичному или полному заимствованию сюжетов.

— А? Что? Ой...

— Умываться надо по утрам, — процедила она с интонацией героя спагетти-вестерна, выхватывающего кольт и наводящего его на противника. — С мылом. Тогда и глаза что-нибудь видеть будут, кроме собственных фантазий. А если зрение плохое, обратитесь в Мунго — целители вам помогут.

— Но я здесь с утра! Самым первым пришёл! Мне... подождать велели! Отлучился всего на мгновение — в парк. У меня, можно сказать, был непреодолимый творческий порыв! Острый приступ вдохновения, когда не можешь себя сдержать, а пальцы сами собой тянутся к перу! Только послушайте...

В руках у Ворма материализовался норовивший рассыпаться по переплету блокнот, из которого веером торчали жёлтые листы пергамента, исписанные мельчайшим почерком. Поэт выпрямился, предпринял неудачную попытку сделать колесом впалую грудь, картинно отставил ногу и отчаянным жестом дуэлянта швырнул свою роскошную шляпу на истоптанный посетителями паркет. Длинная костлявая кисть театрально взметнулась в воздух, голос приобрёл драматические интонации:

— Поэма о ведьме, укравшей моё сердце в Кенсингтонском саду. Часть первая, песнь первая...

Но только он набрал в грудь побольше воздуха и шире открыл рот с крупными и жёлтыми, как у стоящего в коридоре пегаса, зубами, как был безжалостно оборван миссис Перкинс:

— Увольте меня от любовных стишков, юноша — я по молодости и не такое читала. Когда я пришла, вас тут не стояло. Так что идите-ка вы, милейший... к своему творческому порыву. Ну или к своей вороватой ведьме, если она, конечно, еще не померла со смеху, глядя на вас.

— Да женщина ли вы, дорогая моя? — трагически вскричал Эмпедиклюс. — Неужели вы никогда не любили, и у вас ни разу не прерывалось от волнения дыхание, не порхали лёгкими крылами томительные бабочки в животе, не неслось в быстром галопе сердце, желающее разорвать тесную грудную клетку и прийти к финишной черте? Неужто вы не испытывали этого удивительного ощущения, когда даже мысли цветут?.. Цветут!

— Видела я разорванные грудные клетки, молодой человек! — Перкинс на мгновение запнулась, вызывая в памяти подходящий эпизод из фильма, чтобы в красках живописать его Ворму и заодно лишний раз показать осведомлённость бывалого оперативника. — В них, поверьте опытному мракоборцу, ничего романтического нет: море кровищи и синие лёгкие, весьма некрасивым комком выпавшие наружу! Так что вы поосторожнее с эпитетами! Мысли, говорите, цветут? Как пруд летом? Да у вас они, похоже, совсем ряской поросли!

— Нет, вы не писатель, вы... вы… бездушная сушёная треска!

Детективщица грозовой тучей двинулась в сторону поэта, заставив его нервно сглотнуть и отступить назад.

— Эй, полегче на поворотах, страус щипаный! А то, ей-Мерлин, сдам в участок. Конечно, ничего серьёзнее нарушения общественного порядка вменить не удастся, а это только две недели общественных работ. Но уверена, вам будет полезно узнать, что ещё можно делать с метлой, кроме игры в квиддич.

Наблюдавшие за этой сценой Мэри и Дороти давились смехом.

— Я даже не предполагала, что у тебя здесь так весело! — отдышавшись, негромко сказала Мэри.

— Ну, первое время, возможно, всё кажется забавным. Но когда такое видишь почти каждый день, это, знаешь ли, рано или поздно надоедает.

— Смотри, ещё одна посетительница! У тебя сегодня просто аншлаг!

— Погоди-ка, а вот её я ещё не видела. Надеюсь, она не поэтесса?

Молодая светловолосая дама в аккуратном, хотя и не новом, совершенно маггловском полушубке стеснительно улыбалась и оглядывалась по сторонам, прижимая к себе увесистую папку в дешёвой пластиковой обложке, купленной, вероятно, в одном из магазинов розничной сети по продаже канцелярских товаров. Из-под вязаного белого берета свисали длинные пряди чёлки, почти полностью прикрывая правую часть миловидного тонкогубого лица.

— Добрый день, уважаемые господа! Не могли бы вы на мгновение оторваться от вашей интеллектуальнейшей беседы и просветить меня, к нужному ли месту я пришла? Я разыскиваю директора издательства мисс Холмс. У меня к ней рекомендательное письмо от самой миссис Доусон...

— Я — Ворм, известный поэт. — Любитель цветистых метафор картинно поклонился новенькой и заодно подобрал ранее брошенную на пол шляпу. — А вы, собственно, кто такая, милая леди?

— Учительница. И теперь ещё, наверное, немного писатель…

— И что же вы такое написали?

— Сказку... Детскую сказку. Хотя её персонажи уже становятся старше, и она как-то сама собой превращается в приключенческий роман. А когда герои повзрослеют совсем, моя история вполне может стать лирической повестью...

— Ну-у-у... такое вряд ли здесь примут! — разочарованно протянул Ворм.

А детективщица весомо добавила:

— Читателям не может быть интересна обычная жизнь, милочка! Хотите добрый совет? Не тратьте время на то, что всё равно не опубликуют, и ступайте домой.

Флора Перкинс вынула из кармана тяжёлые наградные часы на цепочке и, откинув круглую крышку с памятной гравировкой от Аврората «За верность общему делу», скривила губы: шансы на аудиенцию у редактора таяли прямо на глазах. Она начала раздражённо постукивать квадратным носком ботинка по скамье для посетителей.

— Эдак скоро и рабочий день закончится! Мне уже не семнадцать лет, чтобы торчать в душном коридоре, покуда мисс Холмс наконец-то соблаговолит вспомнить, что здесь, у её кабинета, могут быть люди. Какое бесстыдство — заставлять нас ждать!

— Да-да, бесстыдство! — поддержал соперницу по месту в очереди Ворм.

— Может быть, она очень занята? — робко предположила сказочница.

Недавние спорщики разом обернулись к ней с одинаковым возмущённым выражением на лицах, словно хотели сказать, что главный редактор не может быть занят ничем серьёзным. Но в последний момент решили придержать свои мысли при себе и промолчали.

На медной табличке проявились слова: «Сегодня приёма больше не будет. Мисс в белом берете просьба подойти завтра к 9.00».

Лицо молодой женщины разрумянилось от волнения.

— Вот же повезло! — завистливо простонал Ворм, наматывая на шею новые кольца шарфа.

— Безобразие! Никакого уважения к заслугам! —рявкнула детективщица и подняла руку, чтобы погрозить невидимой и вездесущей редакторше, но тут же резко опустила её вниз. Разочарованно развернувшись, она размашистым моряцким шагом двинулась по коридору вслед за семенящим к выходу поэтом.

— Спасибо…

Незнакомка внимательно посмотрела в глаз совы и застенчиво улыбнулась.

Через полминуты пространство перед кабинетом главреда опустело.

— Ну что, довольна? — отодвинув окуляр и вернув ему первоначальный размер, спросила Дороти свою подругу.

— Эта светленькая мне понравилась. Есть в ней что-то детское, наивное. Вдруг она написала действительно стоящую историю?

Дороти пожала плечами.

— Чтобы начинающий автор «выстрелил» сразу же первым романом — большая редкость. Для этого, как ни крути, нужен и талант, и благоприятная конъюнктура на рынке. Одной из последних наших финансовых удач была книга Скитер. Но Рита не появится здесь ещё недели три-четыре. Обиделась, что я её со скандалом наладила вон. Она попыталась влезть ко мне в доверие и нахально развести на эксклюзивную информацию об этом негодяе Локхарте. Плагиатором оказался, представляешь? До сих пор семнадцать семейств с нами судятся по вопросу авторских прав! А ведь уже шесть лет прошло, как его разоблачили!

— Ну, дорогая, это издержки твоей работы и, прости уж, некоторой неразборчивости личных симпатий. Помню, как ты вздыхала по золотым локонам и мягкому голосу Гилдероя. Честно говоря, я даже опасалась, что тебе изменит выдержка и заставит окунуться с головой в очередной скоротечный роман. Он очаровал тебя, как многих. И именно поэтому сумел выдать себя за того, кем не являлся. Впрочем, за свои прегрешения и ложь он уже наказан.

— Ой, не напоминай! Он же из наших был, равенкловских. Молоденький, хорошенький, умница... Вот прямо взяла бы — и ничтоже сумняшеся приложила Авадой поганца!

— Его и без твоей Авады так приложили — мама не горюй! А так-то ты всегда была падка на молоденьких и хорошеньких… Признавайся, есть кто сейчас на примете? После того, как ты выставила своего приятеля, я всё жду, когда ты наконец успокоишься с третьим и последним претендентом на твою руку и сердце.

Дороти лёгким кошачьим движением заложила за ухо прядь волос и как-то разом погрустнела, из шумной и дерзкой женщины став спокойной и даже кроткой...

— Хотелось бы. Но пока место вакантно. Ты же знаешь, у меня к авторам моих ночей и правообладателям сердца самый строгий подход.

— Говоришь, вы судитесь из-за Локхарта? И каковы перспективы? Надеюсь, тяжба вас не разорит? Не хотелось бы, чтобы ваша конторка понесла серьёзные убытки по вине одного беспринципного плагиатора. Ты слишком много сил вложила в издательство. Оно до сих пор и держится на плаву только благодаря тебе.

— Ох, Мэри... Вдова заклинателя змей, у которого Гилдерой похитил мемуары о румынских огневицах, выставила нам иск на четыре тысячи галлеонов. Четыре тысячи! И таких решительных, как она, готовых запустить руку в чужой кошелёк, пятеро! У остальных, к счастью, запросы несколько скромнее. Но суд затянулся, и я втайне надеюсь, что дело вообще развалится... Тем более что Гилдерой с той поры, как устроился в Хогвартс и во что-то там влип, совершенно непостижимым образом исчез!.. Послушай, а ты сейчас как? Все так же одна? И с бывшим не видишься? Он же у тебя, вроде, преуспевающий адвокат... Не возьмётся ли за наши тяжбы, если меня совсем к стенке припрут?

— Да, всё ещё одна. И тоже надеюсь, что однажды это период закончится. Джеральд вряд ли захочет представлять ваши интересы в суде, поэтому обнадёживать тебя не стану. Он сейчас постоянно живёт в Америке. Новая семья, молодая жена, ребёнок. Хотя с кем-нибудь из его младших партнёров по юридической фирме, я думаю, можно будет при случае договориться... Если с вас всё-таки умудрятся взыскать ущерб, потребуются средства для его погашения, и немалые. Вы, конечно, сейчас не бедствуете, но, полагаю, издательство знавало и лучшие годы.

— Война, чтоб ей провалиться... Людям было не до книг. Несмотря на наплыв посетителей, которые сегодня почему-то пошли косяком под конец рабочего дня, серьёзных авторов днём с огнём не сыщешь! Но ничего, год как-то продержались. Я даже в чём-то благодарна этой заносчивой болтушке Рите. — Дороти сделала две новых порции кофе, в этот раз чёрного, и достала из сейфа бутылку коньяка. — А теперь, когда нас наконец-то все оставили в покое, давай-ка поговорим о предложении, которое «способно озолотить мою унылую контору». Твои намёки у двери мне очень даже понравились. О чём речь?

— Что ты скажешь, если я предложу тебе одну профессиональную авантюру?

— Лучше предложи мне рукопись. Путевые заметки экспедиционного серпентолога... Или кем ты там числишься в своих поездках в Юго-Восточную Азию? Мэри, времена меняются! Рита уже всем оскомину набила. Внутренними проблемами Британского магического сообщества и политическими интригами читатель сыт по горло. Детективы и хоррор Флоры Перкинс тоже теряют популярность, и даже если она придумает новый псевдоним вместо Магнуса Смолла, ничего экстраординарного и свежего всё равно предложить не сможет. Так и будет по накатанной эксплуатировать образ гениального сыщика, способного раскрыть любое запутанное дело. Но народ во время войны натерпелся на сто лет вперёд и вживую насмотрелся на реальные преступления. А стихов сейчас, кажется, вообще никто не читает. Пока пробавляемся сериями дамских романов, но меня от них с души воротит.

— Рукопись, если ты только этого захочешь, будет. Но не моя. А человека, сведения о котором ты так настойчиво попыталась выведать в начале нашего разговора.

— Ты предлагаешь мне мемуары раскаявшегося преступника, Мэри? Подлинные? Я должна подумать... Это большой риск, ты ведь понимаешь.

— Не мемуары, Дороти. Он для них слишком молод. Снейпа оправдали, а по самому тяжёлому пункту обвинения помиловали в силу открывшихся обстоятельств, поэтому раскаявшимся преступником его называть некорректно. Разве что человеком с неоднозначным прошлым. В данном случае никакого риска издательству от сотрудничества с ним нет. Я говорю о потенциальном бестселлере, который, вполне возможно, будет востребован не только здесь, в Британии, но и на всех континентах, где есть магические школы.

— Так-так, я вся внимание. Но, по-моему, что-то ты темнишь, дорогая. Что за бестселлер такой, который нужен только школьникам?

От Дороти не укрылось воодушевление, с которым говорила Мэри. Мелькнувшая догадка, вернее, только её тень, заставила мисс Холмс понимающе усмехнуться. «А ведь здесь, пожалуй, кроется ещё и личный интерес!» — подумала она и с удвоенным тщанием приготовилась выслушать аргументы приятельницы.

— Не только школьникам, Дора, но и серьёзным учёным мужам новинка тоже пригодится. Потому что это... — Мэри выдержала театральную паузу, а потом торжествующе произнесла: — Книга по зельеварению! Начиная от базовых знаний и заканчивая продвинутым курсом.

— А что, старина Арсениус Джиггер уже не котируется? По его «Initiales potiones» ученики уже семь столетий размазывает лягушачью кровь по котлу.

— Знаю, что отношения с зельями у тебя сложные. Вспомни школьные годы, уроки Слагхорна. Безнадёжно состарившийся учебник. Свои тщетные усилия продраться через нагромождения слов, кошмар с терминологией и растерянность при первых попытках освоить систему мер. Скажешь, у тебя было иначе? Прости, но я тебе не поверю. А теперь представь книгу, да-да, именно книгу, написанную живым доступным языком, автор которой действительно увлечённый своим делом человек. Более того, очень талантливый. Ты, конечно же, скажешь, что ваше издательство никогда не выпускало учебной и научной литературы, но иногда, в редких случаях, и наука способна стать поэзией!

— Поэзию, говорю, никто сейчас не читает, — Дороти раздражённо фыркнула. — Впрочем, отчасти ты права. Тот учебник для младших классов был ужасен. Да и для старших, честно говоря, ничем не лучше, хотя автор другой. Из всего курса я только и запомнила, что лжица — это примерно пять граммов. Чайная ложка! И здесь надо сказать спасибо Рите. Ты в курсе, что она анимаг? Жучиха! Врать она всегда была горазда. Вранье — ложь, ложь — лжица. Рита — лжица, жучиха, крупный жук весит примерно пять граммов... А остальная система мер вообще мрак! Смеркут в трубочку свернётся! Еле-еле вытянула зелья на ЖАБАх на «удовлетворительно»! Даже вспоминать не хочу, чего мне это стоило!

— Вот-вот! А теперь подключи разум и трезво оцени шансы на успех. Снейп оправдан. Если Министерство даст добро на учебник и порекомендует его к включению в школьную программу, представь, какой жирный кусок вам упадёт! С реализацией тиража проблем тогда точно не возникнет. А продвинутый курс зелий изучают не только школьники, но и будущие мракоборцы, и целители. Это всё потенциальные покупатели и у нас в стране, и за её пределами. Я уже не говорю о том, что продажи может подстегнуть информация, правильно скормленная той же Рите Скитер. Она будет счастлива. Так и вижу газетный заголовок: «Бывший пожиратель смерти отдаёт труд всей своей жизни на благо общества»! И, наконец, поверь моему чутью, Дора. Это действительно стоящая работа. Мне удалось кое-что прочесть. Признаюсь, я до сих пор под впечатлением.

— Тогда почему Снейп не пришёл сам? — недоверчиво прищурилась Дороти.

— Потому что это моя инициатива, о которой он ничего не подозревает. Он и не планировал к вам обращаться. Это я тебе слила информацию по дружбе, зная, что издательство попало в стеснённые обстоятельства. Некоторое время назад Снейп начал переговоры с французами... Возможно, ему пообещали место в Бобатоне. Это в его стиле — после всех событий уехать за Ла-Манш, но вначале обеспечить себе прочное финансовое положение в стране, где намерен осесть... Решай.

— Ты меня искушаешь, — Дороти задумалась. — А как же Министерство? И что делать с «Флорином», у которого монополия на переиздание учебной литературы? Разве что в инициативном порядке? Снейп, насколько мне известно, небогат. В этом случае нужен спонсор. Или заявка на конкурс Департамента Просвещения.

Она считала возможности, прикидывая так и эдак, и по всему выходило, что предложение Мэри действительно может стать шансом для издательства значительно поправить финансовые дела. В нынешней тяжёлой ситуации с судебными тяжбами впору было хвататься за любую соломинку.

— Ну, что скажешь?

— Ты хоть представляешь, какой должна быть книга, чтобы выиграть тендер и пошатнуть закосневшие мозги нашим упёртым министерским чинушам? Они же лет сто назад разрешили отправку учеников в Хогвартс на поезде только после нескольких несчастных случаев, когда дети едва не задыхались в каминах и падали с мётел!

— Я очень хорошо представляю, Дороти. И, в отличие от тебя, кое-что уже читала. Жалею только о том, что пока мне не представилась возможность ознакомиться с рукописью полностью. Но и по тем отрывкам, что я видела, можно судить о качестве текста в целом и профессионализме автора. Масса интересных рецептов зелий, которых мы в свои школьные годы и в глаза не видели, оригинальные приёмы, полезные советы, значительно облегчающие процесс работы. А если всё это должным образом ещё и проиллюстрировать... Это будет бомба, как любит выражаться Скитер!

— Да, язык... Нужно обязательно обеспечить живой понятный язык! Это же дети!

— За этим, поверь, дело не станет. Нагромождений слов, через которые мы тщетно пытались проложить дорогу к смыслу в книге Джиггера, там точно не будет. К тому же не забывай, что Снейп преподавал зелья в Хогвартсе и по собственному опыту знает, как работать с учениками. А о масштабе его дарования говорит хотя бы тот факт, что сам Волдеморт считал его лучшим зельеваром Британии.

— Не лучшая рекомендация в наши дни... Боюсь, именно из-за этого протолкнуть книгу будет крайне трудно. А есть ли ещё кто-нибудь, кто смог бы поддержать эту работу с победившей, так сказать, стороны?

— Наверное, ты удивишься, но идея выпустить новый учебник обязана найти понимание у Шеклболта. Он соратник Снейпа по Ордену и лично навещал его в госпитале.

— Ты знакома с министром, Мэри?

— Если так можно назвать одну доверительную беседу с ним, то да, знакома.

— Я и такого разговора не удостоилась. Вот что... Ты сможешь предоставить мне несколько листов этой рукописи? Тогда я попробую кое-что провернуть. Мне нужна, скажем, одна теоретическая глава и одна лабораторная инструкция со всеми подробностями.

— Думаю, это вполне реально. Но, Дороти, я должна понимать, на что Снейп может рассчитывать, если вас заинтересует его работа. Я не знаю ни подробностей переговоров с французами, ни размера гонорара, который ему наверняка уже был обещан. Уверена лишь в одном: контракт с ними он пока не подписал. Возможно, его не устраивает предложенная сумма... Купить такую рукопись задёшево не получится в любом случае.

— Значит, я ищу спонсора. И он захочет узнать, во что вкладывает деньги. Да и я тоже, дорогая ты моя! С примером главы в руках было бы гораздо проще достичь цели.

— Я постараюсь предоставить тебе всё необходимое. Но мне придётся приложить к этому немало усилий. Снейп сложный человек, очень скрытный и подозрительный. Мне нужно будет его убедить показать часть записей посторонним людям... Значит, одна теоретическая глава и одна подробная лабораторная инструкция?

— У тебя есть фотокамера? Могу дать свою. Если в учебнике будут качественные движущиеся снимки вместо нарисованных от руки иллюстраций, его ценность в дидактическом плане возрастёт в разы. Вот что... Пусть твой неоднозначный автор покажет работу хотя бы над одним рецептом! Наглядно, подробно и красиво!

На лице Мэри появилась растерянность. Впрочем, всего на мгновение.

— Вряд ли он согласится на съёмку именно сейчас, Дороти. Снейп ещё не совсем здоров, а он, как я уже сказала, совершенно не публичная персона. Ему хватило того, что в суде его и так фотографировали все кому не лень. И потом, условия о съёмке приготовления зелий должны обговариваться дополнительно и только тогда, когда стороны уже обмакнули перья в чернила и приготовились поставить подписи под контрактом. Вряд ли ты можешь предложить ему сейчас что-либо конкретное.

— Ладно, об иллюстрациях позже, — нетерпеливо сказала Дороти, удивляясь про себя, что готова пойти почти на все условия, несмотря на то, что она ещё и в глаза не видела рукопись. Такое с ней было впервые. — Но помни: я не бросаю начатого. Если книгу возьмём в работу, оформление в любом случае понадобится. И нежелание сниматься твоему Снейпу придётся засунуть куда подальше. Не сейчас, конечно, потом, но всё равно. Давай поступим следующим образом: я составлю и перешлю ему завтра коммерческое предложение. Мол, так и так, есть мысль заказать вам, уважаемый мистер такой-то, учебное пособие, беря во внимание ваш обширный опыт работы... Я ведь правильно понимаю, что это было бы хорошим ходом?

Мэри сверкнула глазами, но тут же погасила появившийся в них удовлетворённый огонёк. Впрочем, такую реакцию Дороти ожидала и потому заметила.

— Да.

— Но он должен завизировать его собственноручно и только после собеседования со мной. Видишь ли, я привыкла знать, чем на самом деле дышат мои авторы. Иначе просто потону в слухах и сплетнях.

— Требование справедливо. Если Снейпа заинтересует твоё предложение, он сделает это.

— Тогда ждите мою сову не позднее завтрашнего вечера. Писать нужно на твой адрес?

— Да. Пока ещё на мой.

— Кстати, какой бы предложить аванс? Я ни разу не издавала учебников, и здесь никто не в курсе, какие на них расценки. Может, подскажешь? Ладно, об этом тоже потом, — словно спохватившись, обронила она и широко улыбнулась. — А сейчас давай-ка скрепим нашу предварительную договорённость за рюмкой хорошего алкоголя. Прихвати вещи, я угощаю!

С этими словами Дороти поднялась, наскоро придавая кабинету вид обычного конторского помещения с тяжёлой механической пишущей машинкой на покрытом синем сукном столе. С тихим воровским свистом отключился дальноскоп. Колокольчик в клюве совы снова затрепыхался и напоследок издал тонкую трель, силясь воспроизвести мелодию матчиша... Огонь, жадно облизывавший пахучие хвойные дрова, жалобно всхлипнул и мгновенно втянулся в горку золы.

На каминной полке возникла корзинка с летучим порохом. Через несколько мгновений две женские фигуры исчезли в зелёном пламени, чтобы вскоре оказаться в холле респектабельного ресторанчика, открытого для магов в Южном Кенсингтоне.

Дороти явно входила в число постоянных гостей, поскольку её и Мэри моментально и с большим почтением проводили в отдельный кабинет. Вышколенный официант с переброшенной через руку белоснежной салфеткой почтительно замер, ожидая заказа.

— Доверюсь твоему вкусу, — Мэри подняла ладони.

— Тогда как обычно, Том, — Дороти обворожительно улыбнулась. — И принеси-ка нам шоколадного рома, пожалуйста!

— Рома?

Поймав удивлённый взгляд подруги, мисс Холмс подмигнула и пояснила:

— Представь себе, тут он очень хорош. Я помню твои азиатские предпочтения. Всё-таки магглы, как ни крути, понимают толк в выпивке. А в этом заведении, к счастью, соображают, что предлагать посетителям можно не только огневиски и сливочное пиво.

— Не много ли будет спиртного? После коньяка-то?

— В самый раз. Вечер только начался. А я не намерена так скоро лишиться твоей компании.

Как следует подкрепившись и вволю посмаковав привезённый из другой части света крепкий экзотический напиток, оставляющий долгое послевкусие и приятную горчинку какао-бобов, Дороти устремила на Мэри внимательный взгляд.

— А теперь, милая моя, давай-ка начистоту… Что у тебя со Снейпом? Ты так таинственно улыбалась и ярко сияла, когда говорила о многочисленных талантах «сложного автора».

— Ничего. Почему ты вообще решила, что между нами может что-то быть?

— Вот как… Кстати, ты же помнишь, что у меня в конце марта день рождения? Если хочешь сделать мне приятное, подари одну мелочь. Можешь прислать её с совой, если не найдёшь возможности навестить меня лично. Сама себе я такую безделушку никогда не куплю, а вот от тебя на память приму с удовольствием.

— Что именно ты хочешь?

— Маленькую вилочку с монограммой.

— Для тебя — хоть набор столового серебра.

Взгляды двух женщин скрестились. Дороти изогнула губы в саркастической усмешке.

— Что, даже не спросишь, зачем она мне нужна?

— Догадываюсь.

— Я не любительница итальянской кухни, но вилочка мне пригодится, чтобы в следующий раз снимать длинные спагетти с ушей.

— Спагетти, говоришь... — Мэри вспыхнула. — Я не обманываю тебя, Дора. У меня с ним действительно ничего нет и, к сожалению, быть не может. А! — Её яркие синие глаза погрустнели, и она обречённо махнула тонкой изящной кистью.— Это абсолютно безнадёжный случай.

Дороти поднялась со своего высокого стула, подошла к подруге и обняла её за плечи, подумав о том, что мир устроен ужасно несправедливо, если даже такие женщины вынуждены страдать от одиночества и неразделённых чувств.

— Молчи, молчи... Понимаю! Там, на суде, нашумела история о том, что Снейп два десятилетия был верен Лили Эванс, которая сначала замуж за однокурсника выскочить успела, а потом вообще умерла! Об этом даже «Пророк» писал! Я только одного не поняла из трёпа Риты... Мальчик-то наш, который Волдеморту шею свернул, он что — не Поттер на самом деле? Там Снейп отметился?

— Нет, Гарри родной сын Джеймса.

— Папашу его помню... Яркий парень, смерть доброй половине учениц! Только по мне, дружок его, старший сын Блэков, гораздо интереснее внешне был. И не очкарик!

— Сириус... Очень красивый… Верный, взбалмошный, горячий... Из-за своего характера и в Азкабан потом угодил, и голову сложил по глупости. Прости, Дора, мне тяжело об этом вспоминать.

— Извини.

Дороти помялась, не зная, что лучше — выяснить всё про Снейпа или всё-таки промолчать. Но любопытство упрямо подталкивало её к первому варианту.

— А Снейп… Он что, добровольно уступил девушку сопернику? Даже не трепыхнулся, чтобы её удержать?

— Да, просто ушёл в сторону. Видишь ли, воля Лили была для него священна. Она сделала свой выбор, который он не смог ни принять, ни оспорить... И не сумел забыть её за двадцать лет.

— Знаешь, как у нас в Уэльсе говорят? «Бросила невеста — уступила жене дорожку». Я ещё ни одного мужчины не видела, чтобы дольше трёх лет страстью пылал. Тем более если девчонка другого предпочла.

— Это не страсть, Дора. Это любовь. Думаю, мне не нужно тебе объяснять, что это совершенно разные вещи.

— Но двадцать лет! — она присвистнула. — Хочешь сказать, за это время он не попробовал хотя бы ради интереса пофлиртовать с кем-нибудь, закрутить интрижку? Не всерьёз, а так, чтобы даже изменой не считалось? Встретились, совместили приятное с полезным, разбежались… Снейп ведь ни с кем обязательствами связан не был. Выбор у мужика, если у него ниже пояса всё работает, всегда есть. Мало ли одиноких, какая-нибудь да приютит. Бывший меня тоже любил, но на сладкое его тянуло регулярно. На сторону, кобелина паскудный, глядел до тех пор, пока я его с лестницы не спустила!

— Лили его будто... выхолостила.

— А говорят, монашество вредно... Долгое воздержание убивает в мужчине мужчину. И проклятие такое существует — Эгильет, присуха, когда все мысли становятся только об одной женщине, где бы и с кем она ни была... Может, потому Снейп и цепляется за память об этой Эванс, что больше не способен ни влюбиться, ни возжелать? Бывают же проблемы с потенцией из-за психологических травм? Когда и хочешь с кем-нибудь закрутить, но в постели уже совсем ни на что не годишься? Вдруг это тот самый случай? Болезнь, все дела. Тебе, как целителю, виднее, лечится вообще подобное или нет.

— В этом смысле, — скулы Мэри покрылись лёгким румянцем, — поверь на слово, с ним всё в полном порядке. А вот то, что происходит в его голове, боюсь, ничем уже оттуда не вышибить.

— Признайся... Тебе-то самой зачем эта книга? Вряд ли он просил тебя вести переговоры от его имени.

— Мне? Чтобы интерес к жизни ему вернуть, — Мэри вздохнула. — Надеюсь, публикация работы заставит его вновь задуматься о преподавании, когда он полностью восстановится. Снейп действительно очень талантливый, Дороти. Будет невероятно жаль, если такой редкий дар останется невостребованным. Он из породы тех одержимых учёных, которые всю свою жизнь посвящают исключительно знаниям и поиску философского камня.

— Странно. Алхимики стремятся к духовному совершенству, а он к пожирателям таскался. Эх, Мэри, Мэри... Не нужно больше ничего объяснять. Я всё поняла. Но ты молодец. В том числе и потому, что душой кривить совершенно не научилась. Я возьмусь за это дело, обещаю тебе. А своё слово я держу всегда. Однако результат должен стоить моих усилий. И если всё по какой-либо причине сорвётся, ты потеряешь гораздо больше меня. По рукам?

— По рукам!

— Но как ты меня провела, а? — Дороти, улыбаясь, покачала головой, словно не веря, что она, такая искушённая в переговорах с самыми разными авторами, могла попасться на простую, в общем-то, приманку. — Не у своего ли приятеля ты набралась всех этих слизеринских штучек? И зашла так осторожно, издалека. Вызвала интерес, заинтриговала. Почему не сказала сразу, что требуется?

— Я не могла рисковать. Ты могла отказаться.

— Почти наверняка отказалась бы, ты права. Потому что не верю в протекцию влюблённых женщин.

— Тогда почему согласилась?

Дороти отметила про себя, что Мэри ничего не возразила насчёт «влюблённой женщины».

— Я давно тебя знаю. Ты не стала бы меня подставлять ради призрачных и нереализуемых целей. — Она снова взяла в руки почти опустевшую бутылку рома и разлила по пузатым бокалам напиток, напоминающий цветом золотисто-вишнёвый авантюрин. Сейчас ей отчего-то хотелось хорошенько захмелеть самой и непременно погрузить в это состояние Мэри. — Ну что, за наш крепкий союз одиноких умных женщин и удачу в непростом деле, подруга? Я поставлю книгу в план на третий квартал... Или нет, лучше на конец второго. Справится?

— Спасибо, Дора!

Дороти почувствовала на своём запястье признательное прикосновение тонких горячих пальцев и невольно позавидовала подруге. Если недотрога Мэри так старается ради мужчины, в нём наверняка есть что-то необычное, особенное. Снейп. Ну надо же! Кто бы мог подумать?

— Это я благодарна тебе. Так осточертело делать мину благополучия, когда всё расползается по швам, как истлевшая рубашка! В такие минуты хочется чего-то искреннего, настоящего. Например, уцепиться за твою сумасшедшую идею. Мне почему-то кажется, что она может выгореть. А ещё, не буду скрывать, мне чертовски хочется взглянуть на твоего пациента. Должна же я понять, что в нём такого, чем он так сильно зацепил мою подругу, если она сегодня столь бессовестно и виртуозно водила меня за нос?

— Только личную беседу с ним лучше перенести на вторую декаду следующего месяца. 9 января у него день рождения.

— Вот как? Уж не подарок ли ты готовила ему с моей помощью?

— Увы, мы не настолько близки, чтобы делать подобные сюрпризы друг другу. Поэтому твоё предположение, несмотря на изящество, лишено какого-либо основания.

— Вы столько времени находитесь рядом и до сих пор не подружились? Ну вы даёте! Я бы сделала подарок лишь из одной вежливости. Может быть, именно этого вам и не хватает, странные вы люди! Ладно ты всегда была скромницей в ущерб себе, никаких романов после развода, хоть портрет на первую полосу «Пророка» под рубрикой «Целомудренность года». Но на месте Снейпа я давно на тебя сделала бы стойку, если бы хоть капля тестостерона в крови оставалась. Не верю я мужикам, избегающим общества красивых женщин и выбирающим позу трагического героя вместо новых отношений. У большинства из них кишка тонка нести за кого-либо ответственность, кроме себя.

— Извини, но ты всё слишком упрощаешь, — тихо произнесла Мэри. — Дело не в наличии или отсутствии ответственности. Иногда существующие границы не стоит переступать из соображений здравого смысла, иначе потом может быть слишком больно. Обоим.

Дороти внимательным взглядом окинула подругу и наконец-то поняла, что именно в ней изменилось. Снейп не просто чем-то затронул Мэри — она глубоко и сильно любила его. Зная её характер, Дора могла ручаться, что это чувство возникло не вчера. Неужели именно из-за этого нелюдимого человека, который, впрочем, обладал определённой мрачной харизмой, Мэри рассталась с жизнерадостным красавцем-мужем? Похоже. А то, как она рьяно старалась обеспечить своего подопечного работой и делала это тайком, не желая огласки или благодарности, наводило на мысль, что её чувства к нему действительно безнадёжны. Однако её стремление помочь шло от сердца и было абсолютно бескорыстным.

Мэри, Мэри… Несчастная, но какая же счастливая! Дороти с ноткой зависти подумала о том, что и сама хотела бы вот так же рухнуть в любовный омут с головой, найдись подходящий мужчина. Только где его отыскать — достойного-то? Чтобы руководствовался не только удобствами, но и ценил внутренний мир женщины, уважал в ней личность и принял бы как данность то, что её собственная жизнь не будет зациклена только на персоне избранника.

— После сражения в Хогвартсе и ранения Снейпа прошло восемь месяцев. За это время любая из нас смогла бы ребёнка выносить! Впрочем, всё это лирика. Побьюсь об заклад, что книга твоего протеже изменит не только методику школьного преподавания... А сейчас мне, увы, пора с тобой проститься. Завтра снова на работу... Я ведь ту молодую сказочницу на встречу пригласила. Вдруг случится рождественское чудо? И окажется, что эта девчонка — настоящая находка? Ещё Ворм несносный наверняка спозаранку явится. Подарить ему по случаю скорого праздника флакончик с рвотным зельем, что ли?

— Лучше амортенцию.

— Точно! С заточкой на Перкинс!

— Для новой порции вдохновения!

— Да ради такого незабываемого зрелища я бы ещё пару его стишат в печать взяла! — произнесла мисс Холмс и расхохоталась.

— Дора, я у тебя в неоплатном долгу.

— Брось. Не записывай меня в благотворители раньше времени. Ты же знаешь, что своей выгоды я тоже не упущу.

Женщины вышли из ресторана и, крепко обнявшись и расцеловавшись на прощание, довольные встречей и друг другом, аппарировали в разные стороны. Одна к своему лондонскому дому, другая — в Портри.

* * *

— Добрый вечер, мэм!

Возникший прямо передо мной домовик почтительно кланяется. Затем, как заправский кавалер, принимает верхнюю одежду и размещает её в шкафу.

— Спасибо, Кодди! Вы очень любезны.

Простодушная мордочка эльфа сияет. Похоже, самое большое удовольствие в его вольной жизни — это добрые и вежливые слова, которыми прежние хозяева его явно не баловали. Но я на них не скуплюсь, зная, что исполнительный и мягкосердечный слуга расшибётся в лепёшку, чтобы мне угодить и снова заслужить похвалу. А то, что его до сих пор называют на «вы», приводит домовика в такое изумление, что оно граничит с благоговением.

— Мисс что-нибудь желает? Плед, чтобы согреться после долгой прогулки, чашку чая? Хотите, Кодди приготовит ванну с пахучими травами, а потом сделает тёплыми простыни, чтобы мисс Мэри могла быстро заснуть и отдохнуть в покое и уюте?

— Нет, благодарю… В другой раз. Как мистер Снейп? Он уже лёг?

— Хозяин бодрствует, мисс, но настроение у него, — он понижает голос, — ох и скверное!

— Скверное? Что-то случилось? Он плохо себя чувствует?

— Не знаю, мэм. Но он уже несколько раз спрашивал, не вернулись ли вы. И не говорили ли случайно, куда отправляетесь. А когда я сказал, что бедный Кодди ничего не знает, то он даже не стал ужинать и прогнал меня. Хозяин сильно не в духе, — эльф комично выкатывает из орбит шары огромных глаз, прикладывает детские ладошки к щекам и удручённо качает головой, — ой-ой-ой, мисс!

— Я поговорю с ним. Вы можете быть свободны, пока мистер Снейп вас не позовёт.

Поклонившись, он исчезает.

Но что произошло? Может быть, Северус действительно неважно себя чувствует, поэтому и спрашивал своего камердинера, не вернулась ли я?

Торопливо поднявшись на второй этаж, я подхожу к его комнате и стучу.

Из-за двери слышится совершено спокойный, негромкий и, пожалуй, даже безжизненный голос:

— Да, войдите...

Единственный источник света в помещении — наполовину оплывшая толстая свеча в медном шандале. На стенах — зыбкие, чуть колеблющиеся тени. В таком полумраке хорошо шептаться с кем-нибудь о самом сокровенном. Или держаться за руки, глядя в глаза друг другу...

Северус в домашнем, но застёгнутом на все пуговицы одеянии. Он с отрешённым видом сидит у стола, на котором я замечаю оставленный переплётом вверх архивный номер журнала «Трансфигурация сегодня» почти двадцатилетней давности. Насколько я помню, его заинтересовало опубликованное там эссе Минервы Макгонагалл «Быть или казаться. Влияние массогабаритных характеристик видоизменяемого объекта на свойства получаемого предмета». Но вряд ли он стал бы читать при таком слабом освещении. Стемнело уже почти три часа назад, дополнительных свечей или газовой лампы он не зажёг, а электричеством принципиально не пользуется. Неужели по какой-то причине Северус настолько глубоко ушёл в себя, что за всё это время даже не сдвинулся с места?

Его левая рука, временно освобождённая от осточертевшей перевязи, недвижимо лежит на столе. Правая находится рядом, но она замерла в таком положении, словно до моего прихода он долго барабанил пальцами. Впрочем, догадка вполне может оказаться верной — от меня не укрываются ни поджатые губы, ни сведённые на переносице густые брови, ни раздражение, которое читается в напряжённой позе.

Но я не могу разделить его нынешнюю хандру, потому что у меня превосходное настроение. Такое, что лучше и быть не может. Мне хочется прыгать от радости на одной ножке, как девчонке. Чувствую, как рот то и дело непроизвольно растягивается в улыбке. Голова идёт кругом, волны эйфории накатывают одна за одной — не столько от выпитого алкоголя, сколько от того, что у меня получилось задуманное!

Дора согласилась стать соучастницей настоящей авантюры — иначе и не назовёшь решение пристроить в редакцию несуществующую в природе рукопись. Впрочем, о последнем нюансе моя приятельница всё-таки не подозревает. Конечно, если всё выгорит, внакладе она и издательство не останутся, но… Дороти пошла ради меня на большой риск, поддержав саму идею публикации нового учебника по зельеварению.

Северус будет писать книгу и ни за что не откажется от такой возможности, иначе я совсем не знаю его характера. Он может сколько угодно убеждать себя и меня в том, что его профессиональные функции полностью исчерпаны, а полезность сведена к нулю после окончания войны, но это ложь.

Каждый человек хочет оставить что-нибудь после себя, наглядное доказательство собственной нужности. И он не исключение. А здесь речь идёт не о какой-нибудь брошюрке, содержание которой забудется сразу после прочтения, а о действительно серьёзном труде, равном по значимости фундаментальному научному исследованию. И если Северус возьмётся за него, то в его силах будет не только кардинально изменить процесс преподавания зельеварения во всех альма-матер магического мира, но и облегчить жизнь школярам. Возможно, именно учебной литературы такого качества ждут юные и пока безвестные таланты, одарённость которых его усилия смогут проявить вернее, чем лакмусовая бумажка наличие кислотно-щелочной среды…

Прах меня побери, если такой вызов на пределе интеллектуальных возможностей не придётся по вкусу моему желчному умнице!

Ум, воля и ответственность — вот три столпа его натуры. Если он поймёт, что кроме него взвалить на себя такую ношу попросту некому, что на него возлагают надежды, как на специалиста и мастера своего дела, что ему, наконец, доверяют, он обязательно примет предложение Дороти. Не говоря уже о том, что ему необходимо как можно скорее занять свой мозг очередной заковыристой задачей.

А вот о степени моего участия он узнать ни в коем случае не должен. Иначе болезненная гордость снова убедит его в том, что это очередная жертва с моей стороны, даже если это миллион раз не так…

— Добрый вечер, Северус. Зашла проведать вас перед сном. Простите, что надолго оставила вас одного. Но мне очень нужно было оказаться сегодня в Лондоне. А потом, честно говоря, даже не заметила, как быстро пролетело время... Вы хорошо себя чувствуете?

Он резко поворачивает голову. И даже в этом неверном свете от меня не может укрыться написанное на его лице выражение смятения. Как будто он ждал меня и хотел сказать что-то важное, но в последний момент пересилил себя и отказался от первоначальной затеи.

Кодди прав: его хозяин явно не в духе, и вокруг него словно сгустилась тьма. Так выпускает свои чернила каракатица, чтобы быстро расходящееся в воде непроглядное тёмное облако сбило преследователя с толку, закрыв ему обзор.

Моё появление в тоскливой обители кажется неуместным. Похоже, меня совсем не рады здесь видеть…

Представляю, как я сейчас выгляжу со стороны — сияющая глуповатой счастливой улыбкой нетрезвая женщина, облизывающая губы, в которые прочно въелся вкус крепкого рома и горького шоколада! Но, честно говоря, мне почему-то всё равно, что Северус может обо мне подумать. Сегодня день, когда я имею право и выпить как следует, и вести себя, как заблагорассудится, потому что праздную свою личную победу над обстоятельствами.

— Благодарю, — его голос звучит сухо. — Не хуже, чем утром. Не стоит особого внимания.

— Рада, что с вами всё в порядке. Вам точно ничего больше не требуется?

— Доктор, я не хотел бы омрачать своим присутствием столь редкий и ценный для вас вечер.

Стена. Непроницаемая, высоченная, как в первые месяцы его болезни. Что за время моего отсутствия могло настолько вывести его из себя? И почему упорно кажется, что он очень сердится на меня? Но за что? Ведь я не дала ни одного повода для такого отношения!

— С чего вы взяли, что способны что-либо омрачить?

Он коротко вздыхает и усмехается.

— Я вижу вашу искреннюю радость. Ваши чувства к миру поют, а мрачная пародия на демонического персонажа дешёвых маггловских романов в моём лице способна всё разрушить.

— Ну уж нет! Моего отличного настроения вам не испортить. Даже не пытайтесь.

— Что ж… Кто бы ни был его причиной, он молодец, и его, полагаю, можно поздравить... Надеюсь, вы прекрасно провели с ним время.

Почему он думает, что это был мужчина? Наверняка имеет в виду Руперта, отношения с которым у него уже завязались в крепкий узелок неприязни… Может, всё-таки сказать, у кого и с какой целью я на самом деле была? Но такую новость нужно сообщать вовремя, вынимать жестом уличного фокусника из шляпы исполнения желаний, а не тогда, когда в приступе чёрной меланхолии её могут отмести, как информационный сор.

— Да, сегодняшняя встреча оказалась на редкость удачной и была очень-очень важной для меня.

«Простите, Северус, но вам придётся побыть в неведении до завтрашнего дня!»

Я невольно улыбаюсь своим мыслям. Он перехватывает мой взгляд и хмурится ещё больше. Уголок его рта дёргается, и Северус негромко говорит:

— Вы заперли себя здесь, со мной, а за пределами дома вас должен ждать не капризный и проблемный пациент, а действительно близкий и дорогой вам человек, который несёт праздник и радость... Вам нужны такие вылазки. Более того, они необходимы. Потому что иначе вы очень скоро пожалеете о том, что раз за разом вынуждены возвращаться из открытого мира здоровых, благополучных, сильных и любимых людей в свой дом, который из милосердия превратили в убежище для презренного инвалида… Не трудитесь ничего объяснять. Я всё понимаю, доктор.

Как странно… Мы с каждым днём всё лучше и лучше узнаём друг друга и словно бы на один микроскопический шажок становимся ближе. А в действительности ещё больше отдаляемся, потому что не знаем, как нам вести себя дальше.

За то время, что Северус провёл под моей крышей, отношения между нами превратились… А во что, собственно, они превратились? Несколько раз он называл меня другом. Но сейчас в этом слове, ещё недавно таком желанном и недостижимом, мне почему-то настойчиво чудится недосказанность. Словно он и сам в растерянности от того, что не знает, как теперь меня именовать. «Доктор» — привычно, но слишком официально и безлико. Перейти на «ты», как подобает много лет знакомым одноклассникам или действительно близким людям, всё ещё не получается...

То, что нас связывает, одновременно держит и дистанцию между нами, сократить которую пока нет никакой возможности. Поэтому, наверное, и было выбрано уважительное «друг» для редких моментов взаимопонимания. Хотя разве могут быть друзьями люди, один из которых безнадёжно влюблён в другого? Нет ли в этом слове, обращённом ко мне, толики… лицемерия?

— И не думала, что здесь нужны какие-либо объяснения.

— Не смею долее вас задерживать и не намерен беспокоить.

Сегодня его душа наглухо застёгнута, совсем как его одежда. Крепко стянута, закрыта, защищена от постороннего вмешательства. А если она робко пытается пробиться ко мне, недремлющий разум мгновенно пришивает ей на ворот ещё одну пуговицу, которую сноровисто протягивает в очередную тугую петлю...

Мне хочется подойти к Северусу, обхватить ладонями его бедовую голову, плотно прижать к себе — как в тот вечер, когда наше маленькое застолье по случаю триумфа в суде обернулось для него тяжёлыми воспоминаниями, а все мои усилия помочь ему избавиться от злоловещих теней прошлого не увенчались успехом.

Отогреть...

Прогнать из глаз проклятую отрешённость и уверенность в том, что он никому не нужен. Но для этого мне не хватит слов, а помощь он привык воспринимать только как проявление жалости. И неясно, что и когда сумеет разорвать этот порочный круг… И сможет ли вообще.

Задумавшись, я начинаю разглядывать его здоровую руку и внезапно чувствую, что не могу отвести от неё глаз. Изящная форма. Длинные нервные пальцы, то приходящие в движение, то замирающие, словно от контакта с незримой преградой. При слабом освещении кажется, что передо мной возникла картина одного из флорентийских мастеров.

Живописные складки одежды, резко очерченный профиль, напряжённо застывшая фигура и выразительная, словно выписанная маслом на холсте, мужская кисть, к которой так и хочется притронуться...

— У вас невероятно красивые руки, Северус. Как на старинном полотне...

Только спустя несколько секунд я понимаю, что произнесла эту фразу вслух, а не в своих мыслях.

Воцарившуюся в комнате тишину разрывает звенящий, ломкий, ледяной смешок. Так жутко смеётся человек, который находится в шаге от истерики.

— Сколько экспрессии, доктор! Но речевые ошибки в ваших устах досадны. Вы говорите о моих руках во множественном числе!

Я медленно накрываю его ладонь своею, чувствуя, как та мгновенно напрягается. Провожу по ней пальцами от узкого запястья до кончиков ногтей.

— Красивые... Обе.

Его рука сжимается в кулак так сильно, что белеют костяшки.

— Оставьте, мисс Макдональд! — в голосе Северуса появляется дрожь, и он сам мелко вибрирует натянутой тетивой. — Мне ненавистна унижающая жалость к калеке, в какие бы благообразные одежды вы её ни рядили. Я никогда не был даже симпатичен, и для того, чтобы не чувствовал себя уродом, не надо делать вид, что увечья нет. Достаточно не подчёркивать его слишком часто.

— Но, Северус, я вовсе не…

— Вы притворяетесь, — резко перебивает он меня, — что моих физических недостатков не существует. Что этот полусухой кусок отвратительной плоти, — он кивает на левую руку со скрюченными пальцами и зло, криво ухмыляется, — всё ещё напоминает нормальную человеческую конечность, а не полуразложившийся труп детёныша акромантула.

— Это только болезнь. Долгое время почти любые активные движения означали новое проявление каузалгии, а сейчас вы сами видите, что приступы сделались редкими. Движения руки всё ещё ограничены, только уже не болью или её ожиданием, а порождённой этим контрактурой. Но такое состояние победимо, Северус. Именно поэтому вы ежедневно под моим руководством выполняете программу реабилитации. Я знаю, как вам приходится трудно, когда нужно, сцепив зубы, растягивать съёжившиеся сухожилия, терпеть массаж, рефлексотерапию и воздействие стимулирующих кровообращение снадобий. А когда вы, надеюсь, полностью войдёте в состояние ремиссии, вам предстоит освобождать ткани от фиброзных и келоидных сращений, восстанавливать повреждённую иннервацию. Обезболивание применить будет нельзя, потому что врач и пациент должны находиться в постоянном контакте между собой, чтобы понимать, как идёт воздействие на пострадавшие участки, возвращается к ним чувствительность или нет. Это тяжёлый путь, но вы справитесь.

— Вы упрямо верите в полное выздоровление. И отбрасываете, как помеху, то обстоятельство, что все ваши и мои усилия могут оказаться бесплодными.

— Почему вы так решили?

— Я говорил с доктором Хантером.

— Когда…?

— Вскоре после суда. Помните, вы приглашали его, чтобы он оценил моё состояние и дал консультацию по дальнейшему лечению? Как только вы вышли из комнаты, я попросил его ничего не скрывать и сказать правду о том, что меня ждёт. Так вот… Хантер совсем не разделяет вашего оптимизма. И считает, что нужно, пока не поздно, делать хирургическую пластику рубцов и спаек с последующей операцией по пересадке нервного сосудистого пучка на мышечном лоскуте. Говорит, что соотношение успеха и провала при таком вмешательстве один к трём. Но, по крайней мере, это — шанс.

— Такая операция необратима, Северус. В случае неудачи вы действительно останетесь калекой на всю жизнь. Без возможности что-либо исправить. Но если вы захотите настолько рискнуть своим будущим, я не стану вас отговаривать.

— Зачем всё это, Мэри? — он наконец-то называет меня по имени, и его тон вновь становится безжизненным, как комок перекати-поля под сухим ветром. — Зачем эта нудная нервотрёпка вам? Ведь вы и так сделали гораздо больше, чем любой другой целитель. Почему не хотите смириться с тем, что мне суждено остаться неполноценным? До сих пор держите меня в своём доме… Во время процесса в этом был смысл, но сейчас всё уже позади. Суд даровал мне свободу, а вашими стараниями я вполне дееспособен. Мне пора искать себе занятие, при котором сгодится и одна рука.

Он поднимается со своего места. Отрешённый от всего суетного, недостойного, погружённый в себя, как в отдельный мир.

Куда мне до него! И до недосягаемых сияющих небес, где безраздельно владычествует Лили! Я всего лишь женщина. Обычная земная женщина из плоти и крови, способная совершать ошибки и действовать под влиянием мгновенного внутреннего импульса...

Переминаясь с ноги на ногу, я смотрю в чёрные непроницаемые глаза. Под устремлённым на меня внимательным взглядом невольно несколько раз облизываю губы. Опьянение играет со мной дурную шутку. Северус отличный легилимент, и если бы он сейчас решил прочесть мои мысли, то нашёл бы в них много интересного. А я не смогла бы, а может, и не захотела бы поставить заслон вторжению…

Почти не понимая, что творю, я делаю шаг к нему и запрокидываю голову.

— Не говорите так! Не надо…

— А как надо? Как, Мэри?

Я осторожно беру его больную руку, подношу её к своему лицу и прижимаюсь губами к потерявшей чувствительность, сведённой контрактурой прохладной ладони. А потом так же медленно и бережно её опускаю.

— Она обязательно оживёт, Северус. И вы… тоже.

Его глаза лихорадочно блестят. Он делает движение, словно хочет не то больно встряхнуть меня со всей силы, не то обнять, но я его опережаю. Мои руки, взметнувшись вверх, скользят по его груди, плечам, шее и мягко касаются кожи над тугим воротом.

От неожиданности он хватает ртом воздух. Его сотрясает мелкая, совершенно неестественная дрожь, которая непохожа ни на тремор от страха или смеха, ни на болезненный озноб.

О, я знаю, что сейчас с ним происходит. Как же мне знакомо это напряжение воли, которая боится капитулировать перед неожиданным и неукротимым взрывом желания!

Да, Северус... Долго быть никому не нужным вредно не только для самооценки…

— Невозможно… — едва слышно шепчет он, — то, что вы делаете со мной, невозможно…

И словно всё-таки проникнув в мои мысли, он срывается.

Его здоровая рука обхватывает мою спину, гладит её и движением ваятеля очерчивает каждую линию. Она будто ищет любую лазейку, чтобы проникнуть под одежду... И не находит. Зимнее удлинённое платье-футляр надёжно хранит свою хмельную бессовестную хозяйку от посягательств, даже если она сама едва держится на ногах…

И алкоголь тут совершенно ни при чём.

Ощущения от прикосновения к одному из самых чувствительных мест на теле сейчас, скорее, болезненные. Это не истома, не ленивая нега, неспешно обволакивающая всё существо, а острый и внезапный протест плоти против долгого забвения и попыток подавить её рассудком. Беспощадное, оголяющее нервы воздействие, от которого хочется закричать, съёжиться, спрятаться, закрыться, потому что противостояние с ним отнимает слишком много сил...

— Мэри... Вы ведь прощаетесь со мной, как я понимаю? — неожиданно произносит Северус и замирает в ожидании ответа.

Вот он, шанс сохранить лицо и сбежать. Сбежать, испугавшись своих эмоций, мужских действий и яростного потока гормонов в крови, парализующих волю и заставляющих не задумываться о последствиях внезапной потери самоконтроля.

— Нам действительно пора проститься... до завтрашнего дня.

— Как пожелаете. — Он легко и покорно отпускает меня, лишь на мгновение задержав руку на изгибе талии. — Доброй ночи, доктор.

Между нами из невидимых кирпичей вновь складывается прочная стена, которую всё никак не удаётся сокрушить.

Словно и не было обжигающих минут ни сейчас, ни в следственном изоляторе, когда мне отчётливо показалось, что нас сплотило не только общее стремление противостоять обстоятельствам.

Там, среди высоких унылых стен, пахнущих вековой сыростью и плесенью, в тусклом свете газового рожка, когда голова Северуса лежала на моих коленях, я впервые была по-настоящему важна для него. Будоражила, тревожила, провоцировала адреналиновую бурю в крови. Потому что рядом со мной он был жив, а за дверью сумрачной комнатушки верной собакой, ждущей своего хозяина, его караулила смерть. И она прошла так близко, что мы оба ощутили её ледяное дыхание.

Теперь он свободен, его жизни ничто больше не угрожает. Всё вернулось на круги своя. А память о Лили по-прежнему незыблема, как скалы в Элишадере, и она ревниво стережёт каждый его шаг, не позволяя сойти в сторону с выбранного однажды одинокого пути...

— Доброй ночи, Северус.

Я не хочу и не буду сражаться с призраками.

Не сегодня.

23 декабря 1998 года, Портри

Итак, я должен буду писать книгу...

Учебник для Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс в 2-х частях.

«Основы и начала изготовления магических зелий, бальзамов, растворов и эликсиров» — первая. На пять лет обучения для младших классов, коррелированная с министерским «Стандартом Обучения Волшебству».

«Продвинутый курс зельеварения» — вторая. Для старших классов, которым предстоит сдавать экзамен на соответствие «Последовательному Академическому Углублённому Колдовскому Стандарту».

До сих пор младшие классы учились по допотопным творениям Арсениуса Джиггера, отставного профессора Хогвартса. Старого чудака, владевшего по совместительству небольшой аптекой на Косой Аллее, основанной, если верить вывеске, ещё в 1207 году.

Говорят, Арсениус собирал немало зевак рассказами о своих великих победах над таинственными чудовищами и знаменитыми тёмными колдунами. Вопрос: когда это он успел одолеть две дюжины упырей, кельпи и оборотней, если с тридцати лет до восьмидесяти честно простоял за кафедрой у доски, а к почтенным годам занялся мирным ремеслом аптекаря? Тем не менее Люпин все эти джиггеровские басни весьма уважал и даже рекомендовал одну из его книг, «Основы защиты от темномагических явлений», нашим третьеклассникам… Достойная замена мемуарам Локхарта в качестве учебного пособия по ЗОТИ, ничего не скажешь!

Что Арсениус там по зельеварению накропал, честно говоря, читать невозможно. И отнюдь не по причине изменившегося языка. Методики, рецептуры, лабораторное оборудование — всё уже не то! На пороге XXI столетия топтаться с учениками в XIII… Смешно!

Но лучшего просто не было. А если и было, то, видимо, незыблемый, как скалы Азкабана, Министерский Стандарт его не завизировал.

Старшим классам повезло ещё меньше. «Продвинутый курс зельеварения», написанный выпускником Кастелобрушу Либациусом Бораго незадолго до Гриндевальдова мятежа и маггловской Второй Мировой, пошёл в печать совершенно сырым. С кошмарными недоработками в рецептуре, с не проверенной экспериментом теорией. Об этом автору писал еще молодой Альбус Дамблдор. Но то ли из-за войны некогда было текст до ума дотянуть, то ли Либациус скинул с плеч министерский заказ да и забыл о нём ко всем дракклам, занявшись в уединении тем, что ему было гораздо интереснее — совершенствованием веселящих душу настоев магических трав на вермутах. Книжку «Фиеста в бутылке», вышедшую из-под пера сего почтенного бразильянина, я, признаться, с большим трудом дочитал до конца. Искусственная радость, ни уму ни сердцу. Этакое пособие для начинающих пьяниц и наркоманов…

Как бы то ни было, я, сопливый пятикурсник, получив от матушки в дар на будущее его учебник за 6 класс, и то смог внести полезные изменения не меньше чем в полторы дюжины параграфов Бораго…

Конечно, необходимость в новом учебном курсе давно назрела. В полноценном курсе, с полностью обновлённой теорией и обширной, тщательно отработанной, жёстоко зачищенной от ошибок экспериментальной базой.

Эта книга могла бы заинтересовать моим неблагодарным ремеслом сотни одарённых юношей и восторженных девиц. А заодно и меня прославить как полноценного учёного-исследователя и одновременно — выдающегося преподавателя. Почему бы и нет, в конце концов?

Мэри, Мэри…

Вы искренне считаете, что до моего спасения — только шаг. Процесс выигран. Гражданин Магической конгрегации Королевства Великобритании Северус Т. Снейп жив, освобождён от судебного преследования по ряду уголовных дел, восстановлен в правах и волен теперь делать всё, что заблагорассудится.

В том числе и продолжать проповедовать стаду малолетних баранов поэзию глубинного естества материи, пропитанной волшебными силами...

Вот только один вопрос, наивная вы моя, что у вас самой, у прославленного ныне мага-ядоведа, врача-токсиколога с огромным опытом, было в школе с зельеварением?

Помнится ли вам ещё первая фраза из «Основ и начал»? «Зельеварение — искусство, сутью своей имеющее частный случай алхимического поиска совершенства и гармонии, данных природой миру, в котором мы живём».

Частный случай поиска совершенства...

Убеждённый гностик, каковым не может не быть наделённый магическим даром учёный, находится в вечном поиске этого трижды неладного, абсолютно недостижимого для меня совершенства. Это, собственно, и есть причина того, что только бредом наивной души я и могу считать ваш оптимизм на мой счёт.

Истинный мастер в нашем ремесле — обязательно гностик и алхимик. Непременно сторонник того самого направления натурфилософии, что идёт к истине через эмпирический эксперимент, подвергая его анализу и принося плоды работы своего разума на алтарь Её святейшества Систематизации. Лишь после многократно повторённой гаммы музыкант способен играть сонаты с листа, а до сочинения собственной музыки доходят единицы...

Я не имел достаточного времени на практику, чтобы претендовать даже не на искусство — всего лишь на мастерство...

В юности препятствием этому были бедность и необходимость соблюдать Барьер Секретности перед соседями и родичами отца в Коукворте. Чтобы иметь финансовую независимость и отбиться от душного стада обывателей, я был готов на все. И в силу юного максимализма выбрал самый короткий, но самый непродуктивный путь. Преступный, скажем уж честно, доктор!

А потом речь шла уже только об искуплении содеянного. Не более.

Преподавательская деятельность в сочетании с борьбой в составе Ордена оставляли слишком мало времени и сил на развитие и совершенствование себя. Это непременное условие роста учёного было мне практически недоступно.

А теперь...

Да, оправдан.

Нет, даже так: частично оправдан и поверх ещё до кучи амнистирован. Пользу обществу принёс: помог министру сохранить весьма респектабельный образ накануне стосемидесятого дня официального правления.

И что?

Разве это как-то отменяет правду? Правда же на данном этапе моей жизни такова: к преступному выбору в юношеском анамнезе добавлены новые и новые предательства и преступления.

Я должен был дорасти до своего Magnum Opus, но докатился лишь до тройного убожества.

Я калека.

На физическом плане болевые пароксизмы посещают меня реже — вашими стараниями, доктор. Но, во-первых, ваше терпение не вечно, как терпение любого живого человека, и я уже вижу ему впереди близкий конец. А во-вторых, для полноценной работы у атанора всё же нужны две руки. У меня — одна. Не считать же достойной ежедневного священнодействия эту скрюченную контрактурами жёлтую сушёную лапу гарпии...

Что я ею сделать-то могу? А ведь был в детстве полноценным амбидекстром...

Это плата за знак сопричастности банде, которую я по наивности к шестнадцати годам считал наиболее достойным себя сообществом. Справедливая плата!

Кроме того, стыдно признаться, я стал очень быстро уставать. Повреждение сосудистого пучка слева на шее не привело к тотальному кислородному голоданию мозга, но, видимо, где-то кровеносных жил, перекрытых извилистым келоидным шрамом, всё-таки не хватает. Уже через полчаса пребывания на ногах я близок к обмороку, и что-то за последний месяц период относительного благополучия без тошнот и головокружений не становится длительнее, а ведь я тренируюсь...

Вы говорите, я должен быть счастлив, что вообще не остался немым? Мол, голосовые связки чудом уцелели, удар пришёлся по хрящам гортани, а они восстанавливаются. Может быть, может быть... Но разве вы не замечали, как спустя пятнадцать-двадцать минут в каждой нашей беседе я начинаю хватать ртом воздух, сипеть, судорожно сглатывать подступившую к горлу омерзительную слизь с привкусом крови, пока вы не накапаете мне очередную дозу муколитического экстракта?

Однажды я просто разобью себе башку об пол, когда меня свалит с ног очередная судорога этого нерукотворного Круцио, что у вас, целителей, зовётся регионарным комплексным посттравматическим синдромом. Или — дракклов сухоручка! — уроню на себя кипящий котелок. Поверьте, содержимого стандартной «формы два» вполне хватит для не вполне мирной, но быстрой кончины от ожогового шока. Или просто не дотянусь вовремя до склянки со смесью вытяжек солодки, эфедры и дигиталиса — и попросту захлебнусь собственными соплями в приступе астмы.

Не то чтобы я себя жалел, поймите правильно. Умереть — это последнее, чего может бояться гностик, но... Сунуться в таком виде и при таких перспективах в лабораторию?

Осквернить её собой?..

Да и кто пустит?.. Цеховые традиции наших мастеров с незапамятных времён запрещали алхимикам брать в ученики всяческих горбунов, косоглазых, хромых, страдающих детским параличом и иных увечных отроков и юношей, если медицина и магия не в состоянии поправить их здоровье хотя бы до относительного уровня приемлемости в полноценной жизни.

Да был бы я калекой лишь физически, я бы, наверное, имел надежду. Но физическая оболочка сейчас лишь поверхностно отражает моё глубинное, настоящее несовершенство. А прямо говоря — уродство, увечье и убожество духа.

Я предал тебя, Лили.

Я убил тебя, пусть и чужими руками...

Убийца.

Дважды убийца.

Пусть что угодно там решает суд по поводу того, что я был связан клятвой, опутан обязательствами и принуждён прямым приказом старшего по служебному положению волшебника. Факт остаётся фактом: решив расстаться с исчерпавшей себя жизнью, старик директор выбрал в исполнители своей воли именно меня. Потому что… кого же ещё? У таких, как я, не может быть моральной планки...

«Я проклят и болен. Это уж вам решать, мой юный коллега, совершите ли вы преступление или акт милосердия по отношению к старику, умоляющему вас избавить от мук беспомощности и боли перед кончиной».

Мне.

Решать…

А ведь я знал тогда, стоя в стеклянном воздухе летней ночи на обсерваторской башне за секунду до вскрика «Авада Кедавра!», что если бы моё время, начиная с 1978 года, было потрачено на то, что должно... на то, что я в действительности мог... Да никакое проклятие не имело бы теперь значения! Даже то, защищавшее тёмный филактерий. Способное за год погубить вас, пусть и пожилого, но далеко ещё не дряхлого человека...

Для того, чтобы убивающее проклятие гарантированно удалось, инкантирующий его волшебник должен питать произносимую формулу своим гневом. Ненавистью… Отнюдь не состраданием к и без того умирающей жертве обстоятельств.

И я… ненавидел. Не будем уж врать хотя бы самому себе.

Ненавидел собственные упущенные возможности, воплощённые в благообразном седовласом директоре лучшей школы чародейства и волшебства…

Magnum Opus. Жизнь мастера, положенная на алтарь познания. Сердце таланта, бьющееся в тесной колбе грудной клетки. Философский камень в ладони ученика — вот что могло бы спасти и вас, Альбус, и прочих смертных, подвергшихся заговору на отсроченную смерть. Если бы я успел.

А теперь...

Уже поздно.

Силы добра одержали победу. В том числе над силами разума. Вас из могилы не поднять, а жаль. Посмотрели бы мудрым своим, чуть насмешливым взглядом поверх чудаковатых очков, каково нынче живётся вашему карманному микроскопу, которым вы так вдохновенно заколачивали гвозди в крышку гроба своего врага...

«Ради общего блага», я понимаю.

Чтобы написать эту злосчастную новую книгу, мало очинить хорошее перо, обмакнуть в драгоценную турмалиновую чернильницу в виде цветка Виктории Регии, и вывести слова на жёлтом телячьем пергаменте, тонком, как японский рисовый свиток, и тёплом, как сгусток матового фарерского янтаря-электрона: «Важнейшим компонентом многих седативов и гипотензивов является цикута — великолепный представитель семейства Зонтичных, они же Umbrelliferae. Народные названия: вёх, кошачья петрушка, омег, водяная бешеница, собачий дягиль, гориголова, свиная вошь...»

Вошь — на кабаньей щетине?

Разве что власоед какой... с железными челюстями.

Да чем там вообще думали эти троллячьи головы, вроде неподражаемого метра Теофраста, когда фиксировали в своих трудах такие видовые наименования?

Так и представляю себе класс, складывающийся пополам от хохота при чтении этого параграфа!

Стоп.

Нет!!!

Уже не будет никакого класса, по малолетству и в силу оного идиотству всегда готового ржать, как стадо абраксанских пегасов, над каждой неудачной фразой в учебнике. Потому что нет школ, где уроки шли бы 15-20 минут — до истощения сил слабака-преподавателя. Нет школ, где педагогический коллектив, родительский совет и ковен попечителей с распростёртыми объятиями приняли бы в учителя амнистированного уголовника. Нет школ, где допустят в лабораторию сухорукого полупаралитика, способного из-за своего недуга случайно ошпарить или отравить парочку-другую несовершеннолетних колдунов.

А без школы у меня нет и не может быть базы для написания этой книги. Нет лаборатории.

Круг замкнулся...

Одно и осталось — найти в себе мужество самому себе признаться, что время моё ушло. Впереди, как можно надеяться, долгие годы мира, которому я не нужен.

Благодаря содержанию цикутотоксина, цикутина и маслообразного эфира цикутола растение по кличке «свиная вошь» эффективно как седатив при психоэмоциональном возбуждении. При спонтанных выбросах магической энергии волшебников во время стресса. При клонических и тонических судорогах, при лихорадках и приступах нейрогенной гипертензии.

И это еще не всё.

Зеленовато-коричневой бурдой на основе цикутола можно проводить премедикацию в колдохирургии, сдерживать рост раковых опухолей — редких у чистокровных волшебников, но сплошь и рядом встречающихся среди магглов и полукровных...

А особенно эффективен вёх против врагов. Главное — дозу правильно рассчитать. Зря ли в пятом классе я именно напротив его описания в мамином учебнике Либациуса Бораго оставил инкантационную формулу Sectumsempra!

Цикутотоксин без остатка растворяется в благородных эфирах и в козерожьем молоке, в кипятке и в хлороформе. Не приемлет соседства концентрированных кислот. Он не алкалоид и не гликозид, что было бы нормой для растительного яда.

Он... другой. Это производное пиррона.

От «пиро» — огонь.

Пиррон в нашем кругу издавна считали результатом прямой трансмутации флогистона — божественного огня творения. То, что способно творить, может и уничтожить.

Цикутотоксин. Огонь, сжигающий жертву изнутри. Хватил полрюмки двухнедельного настоя вёха на 96-процентном алкоголе — и через полчасика последуешь тропой великого мэтра Сократа. Освободишь от себя мир, которому ты не нужен.

Я не злоупотреблял седативами. Двадцати-тридцати граммов обыкновенной спиртовой тинктуры должно хватить. И обставить дело так, будто случайно перепутал склянки с лекарствами, труда не составит. Не вечно же доктор Мэри будет контролировать приём мною ежедневных нейростимулирующих, кроветворных и релаксантов?

Мэри…

Выдающийся токсиколог и неплохой менталист. Догадается, конечно… И себя не простит. Будет считать себя виновной, несомненно. Всю оставшуюся жизнь. Да и много ли её останется?

Сам того не желая, я поставил её жизнь в жёсткую зависимость от своей. А любовь не должна порабощать и разрушать личность.

Не должна…

Но с завидной регулярностью именно это и делает. Когда бывает неразделённой. Мне ли не знать?..

…Мальсибер сидит — нога на ногу — за замызганным столом аберфортовской чумазой забегаловки. Тушит дорогие маггловские сигареты с золотистым ободком о нелепый шипастый обломок панциря панамского наутилуса. Некогда красивейшая раковина, высланная изнутри нежнейшим перламутром рассветного розового цвета, испещрена грязными черными пятнами в желтоватом ореоле.

— Любишь, говоришь, эту бестию долговязую?

— Да…

— А не задумывался, почему именно её? Чувих на белом свете мало?

— Тебе не понять.

— Ну почему же… Любовь в одни ворота — дело обычное. Правда, хорошо кончается она только в дешёвых дамских романах… Так что, утрись, Снивеллус, тебе не светит. Странно, что ты вообще говоришь об этом, когда у них там уже и помолвка состоялась.

— Говоришь, в основном, ты. И, заметим, совершенную чепуху, как всегда.

— Чепуху? Ну ты же, вроде, умный… Суди сам: тут все просто. Вспомни, как наши девчонки классе в пятом влюблялись в актёров, в героев мелодрам. Фотками чемоданы изнутри заклеивали.

— Ты так часто заглядывал к девочкам в чемоданы, что знаешь, какие там были фото на крышке?

— Но клеили же, правда? А тут ведь дело в чём: объект обожания прекрасен внешне, талантлив, находится в центре всеобщего внимания, из него легко соорудить себе в мечтах идеального партнёра. Но в жизни можно только, как максимум, автограф у него при встрече взять. Если повезёт... Это, брат, даже не влюблённость, а просто весьма безопасный способ реализации чувств на стадии формирования взрослого отношения к противоположному полу. Ни к чему не обязывает… Кроме посещения массовых развлекательных мероприятий с участием кумира. А ведь девочки порой и в подушку ночами по нему плачут, и совами с признаниями закидывают, и на заборе его дома рисуют сердца такого размера, что бронебрюхому дракону впору… А то и на пирушки напрашиваются, амортенцию варят, чтобы потихоньку подлить. И переживают совершенно всерьёз!

— Ты-то всё это откуда знаешь?

— А у меня, если помнишь, сестра есть. Все уши своим Майклом Ферроу прожужжала!

— Кто это?

— Музыкант. В «Morganas machinations» на клавесине лабает. Но мы не особо дёргаемся пока. Это, брат, не любовь, это сублимация. Перерастёт!

— Эк ты заговорил! Долго маггловский справочник по подростковой психологии листать пришлось?

— И не говори! Все глаза сломал об их дурацкую терминологию!

Он заливисто ржёт, с хрустом закусывая сушёными анчоусами горьковатое янтарное домашнее пиво. А мне при таких темах глоток в горло не идёт…

— Какое это имеет отношение к…

— К твоей Лили? А самое простое: она кого выбрала? Лучшего спортсмена школы. Да, чуть более доступная цель, чем Майкл Ферроу, но и что с того? А если и здесь перерастёт? И прибежит ещё сама к тебе — мириться.

— Не прибежит.

— Уверен?

— Да.

— Был бы ты в себе уверен так, как бываешь в других! Глядишь бы…

Я молча опрокидываю в себя пивную кружку, скомкано благодарю товарища за беседу и исчезаю из зачумлённой пивной в тусклую осеннюю ночь...

И надо ему было навязывать мне этот странный, тяжёлый разговор? Не нашлось больше ничего достойного, чтобы убить субботний вечер?

Наука давно уже проанализировала любовь с точки зрения взаимодействия веществ в человеческом организме. Окситоцин и дофамин… Два базовых гормона, которые рулят воспалённым страстью мозгом вне зависимости от возраста, пола, начитанности влюблённого и наличия у него магических талантов. Эти два тайных эликсира присутствуют при таинстве зарождения чувств равно и при счастливой любви, и при неразделённой. Разница лишь в том, что от первой родятся дети, а от второй — песни, бульварные романы и… вынужденные подвиги.

В любви взаимной празднуют триумф доверие, забота и близость. Неразделённая любовь превращает доверие в одностороннее всепрощение, близость — в вожделение на расстоянии, а заботу — в жертвенность, неизменную и разрушительную.

В 1861 году молодая прекрасная француженка, дочь известного писателя-маггла Виктора Гюго, приехала развеять скуку на Британские острова. И где-то на светском приёме на неё положил глаз повеса-кавалерист по имени Альберт Пинсон. Обыватель из обывателей.

Красавец? Я бы не сказал. Ну, рост. Ну, усы ниточкой, чуб завитой, грудь колесом, чему в немалой степени способствовала тогдашняя мода на ношение мужских корсетов под военной формой, ну, ноги, натренированные ежедневными конными упражнениями, чью рельефную мускулатуру хорошо подчёркивали узкие брючки с лампасами.

Гусар и гусар.

К тому же бабник, разумеется. Офицеру в те времена это чуть ли не уставы предписывали.

Французскую девицу он «потанцевал» на паре балов, ибо дама была видная и смотрела на него совершенно собачьими глазами…

А потом, как водится, кавалериста женили. Отец велел. И, естественно, на дородной скромнице из хорошей богатой семьи, а не на заезжей тонконогой француженке с романтической душой. С француженкой хорошо танцевать. А детей заводить следует с крепкой рыжей ирландочкой вроде той, каковой в юности была Молли Прюэтт-Уизли.

Но непростой штучкой оказалась Адель Гюго… Она отправилась за своим кавалеристом в гарнизон. И, явившись в дом к невесте, ошарашила многочисленную её родню заявлением, что уже жила с «милым Альбертом» как жена… Жила ли — никто не ведает. Но сказала. Брак несчастного гусара рухнул, по сути, и не начавшись.

Потом пленница собственных иллюзий следовала за несчастным гусаром и в часть, и в столицу, и в заморский доминион, и на бал, и на войну. Жила впроголодь, много плакала и молилась. Пару раз травилась и топилась, впрочем, неудачно. Попутно рушила все связи своего избранника с другими дамами, затевала скандалы… Так, что даже старый полковник, командир Пинсона, в конце концов уверился, что злосчастный гусар «иноземную девку окрутил и бросил несчастную». А это повод покалечить военному еще и карьеру. Генералом Пинсон так и не сделался. Как и счастливым мужем.

Так продолжалось несколько лет. Неразделённая любовь, превратившись в зависимость сродни вожделению морфиниста, убила психику Адели. Отец-писатель вынужден был отыскать дочь и отдать её в руки врачей. И дни её угасли в слезах в глухих стенах специального санатория для умалишённых.

Умерла Адель Гюго в весьма почтенном возрасте, спустя 54 года после начала своего больничного заточения, сжимая в высохшей жёлтой старушечьей ручке миниатюрный портрет бравого кудрявого усача в алом парадном мундире с золотой чешуёй звонких медалек, который к тому времени был обрюзгшим лысеньким стариком.

С точки зрения науки, такая любовь напоминает глубокую депрессию, сопряжённую с самообманом, добровольным самопожертвованием, безрассудными суицидальными попытками и постепенным разрушением личности. Симптомы просты: потеря интереса к жизни, бессонница, нервозность, вегетативные сердечные боли.

Да, разбитое сердце болит, Мэри. Как и расколотое убийством сознание. И, увы, даже в моем арсенале нет от этого средства. Не считать же таковыми маггловский коаксил и трициклиновые антидепрессанты, убивающие в человеке остатки собственного «я».

Даже если бы Адель попала каким-либо образом в руки наших целителей, что могли бы они предложить? Разве что Обливейт и длительную медикаментозную седацию. С непредсказуемым результатом для самосознания пациента.

Мэри, Мэри… Знаете ли вы, где кончается любовь и начинается эта злокачественная одержимость, подобная чувствам Адели Гюго? И знаю ли я это сам — через столько лет после того, как опустился на истоптанные доски разорённого дома в Годриковой Лощине с мёртвой Лили на руках?

Мы с вами ближе, чем любые брат с сестрой, потому что прошли почти одинаковый путь. Каждому из нас оставался один шаг до судьбы несчастной магглы, подарившей своё имя психическому недугу, возникающему от неразделённой любви.

А что если главный фактор, двигавший мной с октября 1981 года до сего момента, был всего лишь проявлением «синдрома Адели»?

Тогда смерть была бы лучшим исходом. И именно сейчас, не позже, ведь без жёстко необходимого дела я вскоре разучусь распоряжаться собой…

Я готов покинуть мир. Готов даже теперь, когда суд закончен и долги отданы. Но вправе ли я желать себе освобождения такой ценой?

В первый раз я захотел умереть еще лет в девять. Всерьёз и насовсем… Потому что так будет лучше всем.

Дети иногда думают о собственной смерти. Они понимают её совершенно не так, как взрослые. Младшие дошкольники просто не задумываются о ней, хотя видят на обочинах дорог сбитых автомобилями собак, встречают в родном городе похоронные процессии и по заветным воскресеньям вместе с родителями посещают кладбище, где в фамильном склепе покоится почтенный прадедушка.

А если и задумываются…

Смерть в это время далека, окружена мифами и… обратима. Не окончательна. Можно верить в сказки, где погибшего рыцаря отпаивает живой водой молодая прекрасная колдунья — и он оживает себе, как миленький!

Можно трогать за новую лаковую туфлю в гробу внезапно преставившуюся от инсульта бабушку, отцовскую маму, и канючить:

— Бабуль, проснись, а? Ну, проснись! Ты же мне обещала, что мы в субботу к морю пойдём…

Или можно принести домой дохлую ящерицу, которая уже вся высохла и стала похожа на деревянный сучок. И засунуть её в старый графин матового стекла, в котором у нас держали воду. Может, и отопьётся, как те мамины цветы, которые тоже стали засыхать, но в вазе с водой все открылись заново и даже пустили корни…

Я так и сделал в своё время.

К вечеру ящерица не ожила. Я её еще немного решил подержать в графине.

Отец пришёл усталый, — у него тогда ещё была работа. Тяжкими широкими шагами прогремел до нашей тесной кухоньки, схватил огромной, как лопата, рукой злосчастный графин и начал жадно пить прямо из горлышка.

Я стоял и заворожено смотрел, как в вырезе несвежей синей рабочей блузы ритмично ходит его крупный угловатый кадык. И знал, что сейчас будет, когда моя так и не ожившая покойница заплывёт ему прямо в отверстый жадный рот с кривыми зубами, жёлтыми от плохой еды и крепкого табака…

Липкий живой страх омерзительно ворочался где-то в животе, тошнотворно подступал к горлу, от него буквально холодели внутренности, окостеневали руки и ноги. Я не мог даже сбежать. А мать полола жиденькую растительность на полумёртвой клумбе во дворе и ничем, ничем не могла мне помочь.

Потом было много крика и грязных слов, которых не должны слышать дети. На щеке горел след отчаянной оплеухи, меня вертели в воздухе и трясли, осыпая отборной бранью. Но я этого почти не помню. Навсегда остались только холодные мамины руки, решительно вырвавшие меня из лап-лопат. И голоса:

— Тоби! Ты что, не видишь, он же в обмороке!!!

— Отравить меня задумал, сучонок! Пришибу, ведьмино отродье!!!

Ночью мне думалось: лучше бы и в самом деле — пришиб…

Правда, в этом случае я никогда не стану большим, и по шее ему за маму надавать не смогу. Но старый викарий из поселковой церквушки как-то говорил, что тех, кто умирает маленьким, принимают в ангелы. Они все красивые и добрые, не то что я… Они людям жить помогают. Я стану ангелом, у меня будут крылья, и я смогу помогать маме. Она не будет больше за меня бояться.

А еще викарий говорил, что ангелы могут воскресить того, кто умер… Я потренировался бы на ящерицах, а потом стал бы летать по всей земле и возрождать к жизни мёртвых. Ведь они, должно быть, кому-то нужны. Хотя бы для того, чтобы съездить с внуками к морю в субботу.

Всех не успел бы, конечно. Но ведь нас, ангелов, наверное, много. Если всем скопом собраться, должно получиться…

Потом, в младшем школьном возрасте наступает время страха. Смерть приходит во сне — уродливая тощая тётка с косой или серпом, как на гравюрах в одной из старинных маминых книг. Если за кем пришла — всё, каюк. Не уговорить, не обмануть, не спрятаться…

Первоклассники в нашем городке иногда шептались об этом вечерами, укрывшись от взрослых на тёмном чердаке чьей-то заброшенной дачи, чтобы было еще страшнее рассказывать всякие ужасные истории. Про Чёрного Человека, который прячется в чужих садах и ворует маленьких ребят, которые потом никогда не возвращаются. Про поезд-призрак, который приходит на нашу станцию в полночь, за минуту до последней электрички на Эддингтон, и если перепутать и сесть в вагон — приедешь прямиком в ад. Про Даму в белом, которую задушил из ревности собственный муж, а теперь она по ночам душит мальчишек, чтобы из них не выросли взрослые сволочи. И про саму Леди Смерть, конечно.

Меня в эту компанию не брали, но я быстро научился двигаться бесшумно, и пыльная, затхлая темнота чердака была моим союзником. Мне часто удавалось пробраться вслед за ребятами в кромешный мрак, тихонько усесться на испятнанные голубиным помётом серые доски и, едва дыша, слушать, слушать. Ведь Смерти все равно, сколько нас там про неё слушает — пять или шесть.

У пацанов было условие: кто первым заорёт от страха, тому всыпать «горячих». Я не получил ни разу. Во-первых, все эти истории, раз за разом повторяющиеся в устах разных рассказчиков, быстро становились скорее смешными, чем страшными. А во-вторых, я уже знал, что Чёрный Человек был просто беглым арестантом, которого давно поймали. За минуту до последнего пригородного поезда через станцию следует скорый на Лондон, который у нас даже не останавливается, а Дама в белом вообще никогда не существовала — её придумал один писатель, зарабатывающий на душещипательных историях для одиноких домохозяек. А Смерть… Это интересно, пожалуй. Но говорят, что человек не успевает понять, что она за ним пришла. Она же — Смерть… Если она здесь, значит тебя-то уже и нету…

К девяти годам я понял, что ангелами становятся далеко не все. Только верующие, наверное. А чтобы верить в Бога, надо быть совсем другим человеком, не таким, как я, ублюдок, маленький негодяй и вообще чёрт знает кто.

Бог существовал как-то отдельно от меня и нашей семьи, вообще не высовываясь из старой церкви, где ему, видимо, было хорошо в обществе чудака-викария и десятка-другого набожных старушек, не пропускавших ни одной воскресной службы. В конце концов, если ему, Богу, было бы до нас дело, разве бы он допустил бы, чтобы отец потерял работу, начал пить, поднимал руку на маму? Отношения в моей семье рушились всё далее и далее, пока от былой любви не остались только острые, ранящие любого, кто прикоснулся, ледяные осколки.

Матери так и не нашлось места в мире симплексов. И она пожалела о своём замужестве, потеряла надежду и желание понять, что же все от неё требуют. Её характер стал портиться, и чем откровеннее она была со мной, тем чаще её слова резали моё сердце.

— Ты моя единственная надежда, — слышал я от неё, — ты родился магом, Сев. Придёт время, ты поступишь в самую удивительную в Британии школу, она называется Хогвартс. И ты всё поймёшь про себя, про меня и… отца. Закончив школу, не возвращайся сюда. Все эти магглы мерзкие, а там, на волшебной стороне мира, ты станешь выдающимся чародеем, великим учёным и, надеюсь, любимым и нужным человеком для какой-нибудь волшебницы…

Я плохо представлял себе, что меня может полюбить какая-нибудь совершенно посторонняя на данный момент девушка, да ещё и волшебница… Женский корпус муниципальной школы был через дорогу от нашего. Но в девять-десять лет все девчонки кажутся парням существами из другого мира…

Однажды отец снова избил мать — уже совершенно не стесняясь моего присутствия. И я впервые попробовал защитить её всерьёз. Моя собственная воля, породив почти неконтролируемый поток магической энергии, подбросила в воздух и выплеснула на него корыто с полоскающимся в холодной воде бельём, напоследок наладив ему по темени заскорузлой от времени, потемневшей стиральной доской.

И он потерял сознание. Упал грудой нечистого тряпья, раскинув в грязной луже среди мокрого белья свои угловатые худые конечности. А мать… Бросилась к нему, приподняла его голову нежно… как мою! Отёрла тыльной стороной узкой изящной ладони кровь, выступившую меж тёмными, слипшимися в шипы, жёсткими короткими волосами. И крикнула, словно швырнула в меня пригоршню булыжников с железнодорожной насыпи:

— Ты убил его! Убийца! Если бы не было тебя, я могла быть счастлива!..

Я кинулся прочь из дома — в чём был, в осеннюю непогоду… И долго плакал на чердаке той самой заброшенной дачи, представляя, как к утру околею от горя и холода.

Представлял, как меня найдут, застывшего и жалкого, принесут домой и положат на столе рядом с плоским, окоченевшим телом отца, торчащим в потолок жёлтым хрящеватым носом.

И как потом нас закопают в раскисшей от холодных дождей глинистой и каменистой, вонючей земле, его — поближе к бабушке, все-таки он ей сын, хотя и беспутный. А меня… Меня, наверное, подальше, за оградой, возле свалки, куда кладбищенский служка свозит с могил гнилые венки. Где ещё лежать ведьминому отродью, малолетнему убийце, который собственного папашу укокошил стиральной доской?

А ангелов не бывает. Их викарий выдумал. Так что меня просто-напросто черви сожрут. И поделом. Даже мама плакать не будет — она же без меня была бы гораздо счастливее.

Я лежал ничком на занозистых, отчаянно пахнущих птичьим помётом досках и ждал смерти, сожалея, что у меня нет в карманах ничего, чтобы ускорить её приход — ни ножика, чтобы зарезаться, ни куска верёвки, на которой можно было бы удавиться. Лежал, пока меня действительно не нашли соседи и не приволокли домой силой.

Отец был жив.

Он лежал на старом продавленном диване лицом к стене и прижимал к пострадавшей башке большой красный резиновый пузырь со льдом, который соседка мисс Дженнифер притащила из аптеки. Рядом с кроватью стояла початая бутыль дешёвого зернового джина.

На моё появление отец, кажется, совершенно не обратил внимания.

Мать кинулась переодевать меня в сухое. Поить чем-то горячим, терпко пахнущим липой и чабрецом. Укладывать на узенькой железной кровати в чуланчике под огромное пыльное лоскутное одеяло…

Она что-то говорила, причитала, даже плакала. Но смысл её слов пролетал мимо замкнувшегося сознания. Я молчал и смотрел стеклянным взглядом, пассивно подчиняясь всему, что со мной делалось. Будто умер на самом деле, а в Паучий Тупик вернулось только тело.

Сознание отказывалось отныне считать это место домом и искать защиту от неудач на материнских коленях...

Неизвестно, что случилось бы со мной в ближайший год, к концу третьего класса начальной школы, если бы весной, когда во дворах снова повесили качели, я не встретил Лили…

Это она, звенящий солнечный лучик, ненадолго растопивший начавшую обволакивать моё сердце ледяную коросту, на время отогнала навязчивые мысли о том, что людям будет гораздо лучше, если на этом свете не станет меня.

А потом действительно была волшебная школа, ставшая для меня одновременно и домом, и адом на долгие годы…

Можно ли желать вернуться в ад, доктор Мэри?

Оказывается, можно.

В этом страшно признаться даже самому себе. Но где, как не в школе, я стал тем, кто я есть? С одиннадцати лет за партой, с двадцати одного года — за кафедрой. По большому счету, я больше ничего и не умею. Только учиться самому и учить других. Вечная восковая маска, адресованная ученикам — «какие же вы все глупые двоечники и как же вы все мне осточертели!» — достаточно прочно приросла к физиономии. Потому что не в моем положении было иметь привязанности и позволять кому бы то ни было привязаться ко мне.

Обстоятельства, породившие эту маску, исчезли, словно ехидный умелый колдун исподтишка сотворил им Эванеско. Личина пообтрепалась, покрылась чёрной сеткой извилистых кракелюров, но… не опала окончательно. А то, что лезет из-под неё теперь, моё ли вообще лицо?

«Цикутотоксин провоцирует аномальную рефлекторную активность центральной нервной системы, в особенности спинного мозга и продолговатого мозга. Оказывает влияние также на вегетативную нервную систему. В результате возникает резкое нарушение деятельности сердечно-сосудистой и дыхательной систем организма. Механизм действия яда связан с блокадой цикутотоксином гамма-аминомасляной кислоты, важнейшего тормозного нейромедиатора, характерного для ЦНС млекопитающих». Артур Цезарион Борджес, «Естественные яды и противоядия», часть первая.

Переводя на обычный человеческий язык, первыми симптомами отравления после часового скрытого периода будут головокружение, лёгкая тошнота, ощущение мельтешения мошек перед глазами. Точь-в-точь как в тот день, когда я впервые за долгое время был поднят вами с постели, доктор.

О том, что ещё испытал тогда от вашего прикосновения, забыть я уже не смогу. Как и мягкого, обволакивающего надёжностью тепла, защитившего меня на ваших коленях в следственном изоляторе.

В благодарность за это тепло я собираюсь лишить себя жизни? Выпить экстракт цикуты?

Да. Убийца, что ж вы хотели…

Потом придут «судороги, подобные припадку эпилепсии, холодный пот и цианоз кожных покровов». Корчиться буду… Хорошо бы, чтобы в этот момент меня никто не увидел. От первой судороги до полного паралича дыхательного центра пройдёт, полагаю, не более получаса, и с нелепостью моего существования будет покончено.

Верное средство.

Только что-то из цианидов было бы быстрее и надёжнее. Но цикуту я на любом болоте достать смогу, а синильную кислоту, пожалуй, нет…

Потому что нельзя вожделеть несбыточного. Максимум, на который я мог претендовать после всех недавних событий, уже достигнут.

Книга? Издательство наверняка найдёт автора с менее одиозным прошлым и с более покладистым характером. Мало ли нас, этаких несостоявшихся гениев!

Школа? Кто бы позволил!.. Дражайшая Минерва только сов посылает с пожеланиями скорейшего выздоровления и выражением поддержки «от всего педагогического коллектива». Но на мою просьбу прислать злосчастный фиал, значившийся в судебных документах как «документальное доказательство № 3», ответа не было. Как не было в прочих письмах ни слова о том парадоксе, что сложился её стараниями, и который нам давно пора с ней обсудить.

Да, магия замка подчинилась ей в бою. Но ровно настолько, насколько я смог это позволить, будем уж честны до конца… Небывалый со времён Основателей случай: у Хогвартса фактически два директора. Один действующий, другой как будто в изгнании. Вот интересно, что случится, если в один не слишком прекрасный для неё день я просто возьму и появлюсь на школьном пороге?..

Я этого не сделаю, конечно. Моя смерть обеспечит коллеге Макгонагалл вожделенную свободу действий, а это уже немало.

Лили заждалась…

Мэри… Разве своим существованием на земле я не причиняю вам слишком много боли? Вытаскивать за шиворот с того света убийцу с расколотой душой, дарить ему нежность, принося ежедневные жертвы собственной репутацией, здоровьем, взаимоотношениями с родными. Рано или поздно вы можете устать. И что тогда?..

Руперт Остин давно и прочно любит вас. Как только может любить человек искренний и открытый. Еще одна жертва неразделённого чувства, спасаемая только тем, что он душевно сильнее нас обоих вместе взятых.

Если бы не я, вы, наверное, могли быть счастливы?

Странная мысль: а ведь именно счастья для вас я более всего хотел бы. Незачем кривить душой — если бы во мне ещё оставалось после всех предательств и убийств хоть что-то человеческое, я мог бы, наверное, вас полюбить.

Полюбить…

Вас, удивительную женщину, встретив которую, любой нормальный мужчина просто не смог бы не восхититься красотой и физической оболочки, и души — целостной, самоотверженной, мудрой…

Но для этого мне пришлось бы совершить ещё одно предательство. Измену памяти. Измену единственному существу на земле, для которого я не был ни парией, ни средством достижения тех или иных политических целей.

«Я ещё должен ответить за то, что тебя нет на этой земле, Лили».

Тонкий силуэт юной женщины в зелёном платье, так идущем цветом к её лучистым летним глазам, мгновенно соткавшийся из тёплого ночного воздуха бывшей детской, невесомо присаживается на край кровати. Узкая ладонь, украшенная нежной россыпью веснушек по тыльной стороне, прохладной рыбкой скользит по моему разгорячённому лбу.

— Ты дурак, Сев. Чертовски начитанный, очень много знающий и понимающий про эту жизнь, умнейший на белом свете… дурак!

Она смеётся.

— Ты так считаешь?

— Ага.

— Почему, Лили?

— А ты задумайся на минуту… Отверженный ты наш и неприкаянный, да?

— Так было всегда. Ты — исключение.

— Хорошо. Допустим. Ответь только на один вопрос: сколько народу дали на суде показания в твою пользу?

— Не так уж и много. Макгонагалл, Ксено Лавгуд, Эльфиас Дож… На судей, скорее, повлиял энтузиазм твоего сына, Избранного Победителя Тьмы, инициатора этого процесса. И флакон с нашими с тобой общими воспоминаниями… Считай, что главные аргументы привела именно ты.

— Нехорошая у тебя усмешка. Прячешься ты за неё. Забираешься в цинизм, как краб в чужую ракушку, в которой моллюск уже давно сдох! Чихать, что там пахнет противно, лишь бы никто не сожрал!

— По-твоему, я чего-то боюсь?

— Да!

— И чего же?

— Тебе лучше знать… Ты же у нас, вроде, храбрый… Вот и разберись, что тебя так пугает, что и храброму впору голову в песок зарывать.

— Нечему уже пугать, Лили. Всё кончено.

— Всё ли? А может, и не всё? Зачем-то ведь всё это случилось?

— Случилось? Просто окружающие меня люди действовали в соответствии со своей профессиональной компетенцией и собственным пониманием гражданского долга. Врачи, судьи, адвокат… Они просто делали свою работу. И сделали бы её точно так же для кого угодно.

— Да ну? Можно, конечно убедить себя в том, что врачи вытаскивали тебя с того света исключительно для того, чтобы ты им не испортил палатную статистику. Даже доктор Мэри, хотя для такого предположения надо быть напрочь слепым. Что твоя адвокатесса, эта малышка Пенни, просто во что бы то ни стало хотела выиграть первое порученное ей серьёзное дело. Что Эльфиас Дож, милый старичок, весьма тщеславный на самом-то деле, всего лишь не упустил случая снова напомнить обществу, что всю жизнь крепко дружил с величайшим магом современности Альбусом Дамблдором и стал его душеприказчиком в смертный час. И что у нашей глубокоуважаемой деканши просто с детства своеобразные представления о справедливости — тоже. Но скажи, почему на твоей стороне оказался мой Гарри? Мальчик, которого ты, даже храня его от серьёзных неприятностей в течение всего времени учёбы, никогда не подпускал к себе близко? Кого ты подавлял, шпынял и даже наши тайны открыл ему лишь для того, чтобы именем Дамблдора послать на смертный бой?

— Он оказался смышлёнее, чем я думал. Прости. Всё же он — Поттер…

«Из-за грани истина виднее, да, Лили?»

— А ты все-таки конченый дурак, Сев.

— Я… просто устал.

— Просто… Хорошее слово. Жизнь вообще проще, чем ты думаешь.

Тень прошлого бесшумно тает в предрассветных сумерках, не дождавшись моего ответа.

Я устал, Мэри…

А вы все не устаёте меня любить.

Недостоин я вас. Поскольку малодушен и убог сердцем. Как бы и чего бы там мне ни хотелось ныне.

И что мне с этим делать — нет ответа.

…Серый зимний рассвет сочится сквозь плотные шторы. Еще одна ночь — мимо.

Встать. Побороть уже привычное утреннее головокружение. Прошлёпать на непослушных ногах к подоконнику, где за шторой прячется странный цилиндрический свёрток, что поздно вечером положил Кодди. По распоряжению доктора Мэри, несомненно… Наивный эльф полагал, что я уже сплю и его не вижу!

Узкий тубус длиной около фута, плотно завёрнутый в обычную маггловскую газету.

«Таймс».

Старый номер, вышедший в свет месяц назад, не меньше. Свёрток не опечатан, не перевязан тонким кожаным шнуром, не защищён никакими чарами...

И записка: «Это вам. Может пригодиться в работе».

Её почерком, разумеется.

Почему так холодно? Кодди как будто с вечера должен был натопить камин?

Подхватив здоровой рукой свёрток, я вынужден вернуться под одеяло. Для начала долой эту неуклюжую маскировку. Старая газета хрустко шуршит под пальцами, разворачиваясь и являя на свет жёсткий сафьяновый пенал с тиснёным кельтским узором. На круглом торце чёрное клеймо: «Лавка письменных принадлежностей Берты Филлинг-Райт, Косая Аллея, 14».

Перо.

Огромное перо чёрного лебедя с невесомым опахалом, слегка закудрявившимся по тонкому краю. Толстый, почти непрозрачный очин молочного цвета в двух местах перехвачен серебряными колечками с рунным орнаментом. Вместо обычного косого среза — изящная серебряная вставка с дерзко и хищно торчащим стальным острием.

К верхнему колечку прикреплён клочок мягкой натуральной замши в форме осеннего кленового листка с мелкой каллиграфической надписью: «Перед применением обеспечьте наличие в доступе открытой чернильницы и активируйте артефакт с помощью словесной формулы Dictaro».

«Вечное» самопишущее перо. Вряд ли такое же скоростное, как у проклятой репортёрши Скитер, но точно более дорогое. Представительское, можно сказать. Не подобным ли досточтимый сэр Кингсли Шеклболт, полномочный министр всея Магической Британии, накладывал свою резолюцию о помиловании на мой приговор?..

Ах, Мэри, Мэри! Что вы делаете со мной? Чем мне ответить на эту святую непосредственность?

Поблагодарить на словах? Поцеловать руку, дарящую элитные письменные принадлежности и несбыточные надежды?

Заглянуть в глаза, растворяясь без остатка в вашем лучистом взгляде, и забыться, как будто ничего не случалось в мире в течение двух десятков недавних лет?

Кто я, чтобы совершить именно это, последнее?..

До сих пор я всегда делал записи собственной рукой. Пока был здоров — нередко и левой, мне ведь почти все равно, почерк отличался только наклоном. В детстве у меня не было денег на причудливые самописки. Позже, когда уже стал неплохо зарабатывать в школе, можно было бы, наверное, и купить что-то вроде этого, но зачем? Слово «неудовлетворительно» на домашнем эссе очередного гриффиндорского раздолбая я и простым гусиным нарисую!

Липкий холодок безотчётной тревоги осторожно стучится в сердце. Что-то не так?

Нет, с пером все в порядке. После того, как я его активирую, оно будет отзываться только на мой голос — это обычное свойство большинства самопишущих перьев. Но я не буду спешить. Мне ведь, пожалуй, уже некуда…

Мэри верит в то, что книге — быть…

Тревога.

Почему?

Ах, да… Газета!

Нижняя половинка первой полосы за 5 октября 1999 года. «Подвал», как говорят газетчики. Хроника происшествий.

«Сегодня близ станции Паддингтон в трёх километрах от Лондона столкнулись два пассажирских поезда — пригородный BritishRailClass 165 и скорый InterCity 125. В результате крушения оба состава сошли с рельсов, вследствие разлития дизельного топлива и обрыва железнодорожной электросети произошёл объёмный взрыв и обширный пожар. На мечте происшествия работают врачи, пожарные и полиция. По предварительным данным, погибло около 30 человек, включая машинистов обоих составов. Более 250 человек получили повреждения различной степени тяжести. Согласно заявлению технического руководства перегона Паддингтон — Кинг-Кросс, по всей видимости, причиной трагедии является ошибка неопытного машиниста пригородного поезда, перепутавшего сигналы входного семафора станции».

Три месяца назад.

Мне тогда было не до текущих новостей — следствие, суд, многочасовые пароксизмы болезни… Устаревшая новость. Не более того. «Газета живёт один день». Тем более маггловская газета с мёртвыми фотографиями и тяжкими кирпичами неудобочитаемых заголовков.

Но с этой статьёй явно что-то не так. Нутром чувствую: как-то это всё меня касается!

Миссис Берта Филлинг-Райт, хозяйка канцелярской лавочки, завернула бы пенал в тонкий пергамент. А если и в старую газету, то это был бы номер «Daily Prophet». А вот в посёлке со смешанным населением могла попасться и располовиненная полоса «Times». Должно быть, Мэри заказала доставку не совиной почтой, а курьером, с получением в местном почтовом отделении. Там и перепаковали по какой-то причине…

Считать случайностью?

Ещё раз подробно!

«Близ станции Паддингтон в трёх километрах от Лондона столкнулись два пассажирских поезда — пригородный BritishRailClass 165 и скорый InterCity 125… Причиной трагедии является ошибка неопытного машиниста пригородного поезда, перепутавшего сигналы входного семафора станции».

Стрелка оказалась не переведена? Тогда какого драккла винят лопуха-машиниста, а не станционного смотрителя? Впрочем, полиции и железнодорожникам, наверное, виднее…

«Вследствие разлития дизельного топлива и обрыва железнодорожной электросети произошёл объёмный взрыв и обширный пожар».

Стоп!

Покажите мне такое дизельное топливо, которое разом вспыхнет от искры при обрыве проводов? Это же не авиационный керосин! Для объёмного взрыва в момент столкновения поездов нужна не лужа солярки, наверняка почти мгновенно впитавшаяся в насыпь, а высокая концентрация паров высокооктанового горючего в воздухе...

Или…

Конфринго!

В последнем случае даже топлива никакого не нужно. Хвост доказал, дюжину магглов одним махом угробив в радиусе сорока метров от места их с Блэком драки…

Интересно, маггловская полиция уже закончила расследование? Или так всё и списали на несчастного выпускника железнодорожного колледжа, перепутавшего сигналы семафора?

Как там у Наполеона? Выиграть генеральное сражение — ещё не значит завершить войну.

* * *

Пятое октября…

Насколько помню, это был понедельник. Один из тех тусклых, невыносимо длинных дней, когда, открыв глаза с рассветом, сожалеешь, что не покинул этот мир раньше наступления очередного утра.

Невозмутимое лицо доктора Остина, повисшее над кроватью.

Нейростимуляторное перорально, анестетики по вене, энергичный, до хруста в высохших суставах, массаж широченными медвежьими лапами злосчастного доктора. Полчаса пассивной и псевдоактивной гимнастики в пределах постели.

Безнадёжные потуги доктора убедить меня в несомненном прогрессе и скором восстановлении кинетических функций. В осмысленности существования...

Немного мигрени.

Нудное, изматывающее ожидание очередного приступа при первых признаках тягучей, как истома, горячей волны, ползущей от основания шеи по левому плечу.

Визит моей юной адвокатессы, любезно нанятой вечно лезущим не в свои дела злосчастным Поттером, которому, видимо, мало того, что он победил, надо ещё и в мою недобитую жизнь вмешаться.

Чтение доступных мне материалов досудебного расследования, выработка стратегической линии защиты и… несусветная каша в белокурой головке недавней выпускницы Равенкло.

— Мисс Кристалуотер, я бы не стал делать ставку на оправдание за отсутствием состава преступления.

— Но почему? В семнадцатом параграфе Уголовного уложения...

— Вы о принуждении к совершению убийства? Но меня никто не шантажировал, не избивал, не угрожал смертью в случае отказа. Я имел право сказать «нет». Более того, я это говорил. Но не был достаточно убедителен. Прямо как вы!

— Но обстоятельства складываются...

— Обстоятельства, мисс Кристалуотер, при желании складываются в большой мусорный ящик, над которым в дальнейшем совершается Эванеско. Ваш жизненный опыт и познания в юридической демагогии ещё недостаточны, чтобы это понимать, не так ли?

— Но Гарри говорил, что вас вынудили! А он это точно знает.

— Откуда?

— Видел...

— И что же он видел?

— Я, вообще-то, тоже видела. В Омуте... Они с профессором Макгонагалл показали мне, когда мы...

— Когда вы потребовали хоть каких-то оснований для того, чтобы заняться делом бывшего пожирателя смерти... На сегодня довольно, оставьте меня.

А дальше... в общем-то, тишина.

Пока я пребывал в своём ограниченном мирке «безнадёжного» больного, скорый поезд InterCity 125 начал сбрасывать ход, приближаясь к конечной станции. А навстречу ему с Паддингтонского вокзала уже вышел скромный пригородный экспресс за номером 165, под завязку набитый торопящимися на работу обывателями...

— Кодди!

— Здесь, хозяин Северус.

— Принадлежности для бритья. И подай мне одеться. Что-нибудь потеплее... Нет, пожалуй, достаточно будет того чёрного костюма, в котором я ездил в суд.

— С белой сорочкой с высоким воротником?

— Да. И галстук не забудь. Тот, длинный.

— Кодди не должен спрашивать, но... Плащ тоже подать?

— Пока нет. Я скажу, когда.

— Минуту, хозяин Северус.

— И ещё, разыщи мне где-нибудь старые выпуски «Daily Prophet» за 5-8 октября. И всё, что там писали с мая по декабрь о судебных процессах над пожирателями смерти. Я хотел бы иметь эти материалы сразу же после завтрака.

— Будет сделано, хозяин…

Через четверть часа, безукоризненно выбрит, чересчур аккуратно причёсан и весьма официозно одет, словно сегодня мне снова в суд, я спускаюсь в столовую, уже пропитанную жаркими ароматами крепчайшего чая, молока, фруктового джема и свежей выпечки с кунжутом.

Слишком мирную для текущего момента...

Несмотря на наличие помощника в доме, который обучен стряпне, Мэри предпочитает готовить завтраки только сама. С тех пор, как я на ногах, у неё, конечно, немного прибавилось для этого времени. Хотя, пожалуй, заподозрить её в любви к кухонной возне было бы трудновато...

Новая жертва?

Вряд ли...

Ей почему-то хочется, чтобы я чувствовал себя как... дома. Хотя дома у меня было совершенно не так!

Она была замужем...

Возможно, Джеральд тоже каждое утро вкушал неизменную овсянку (полезно: много клетчатки, медленные углеводы). Закусывал свежими блинчиками с апельсиновым джемом или кленовым сиропом. И запивал редкостными сортами чёрного чая из высокогорных индийских провинций.

Или зелёного — вьетнамского, китайского, сиамского.

Или белого — лаосского...

Может быть, он даже пробовал вот этот огненный, отливающий глубинной краснотой вулканической лавы, выдержанный пуэр, что мгновение назад отправился в пузатый терракотовый заварник под струю кипятка, едва покрывшегося мельчайшими белыми пузырьками.

Может быть...

К хорошему привыкаешь быстро. Уже не впервые ловлю себя на мысли, что я, годами довольствовавшийся к завтраку сначала ломтём дешёвой булки со стаканом желтоватого безвкусного Richard`а, заваренного поутру во второй раз, а потом тем, что предлагали к школьным трапезам домашние эльфы Хогвартса, не готов был бы скоро забыть эти крохотные пирожки с яблочной или вишнёвой начинкой, рябые от хрустких зёрнышек поджаренного кунжута на золотисто-розовой корочке.

— Доброе утро, Северус! Надеюсь, вам хорошо спалось?

— Благодарю. Не стоит особого внимания. Спал... надёжно. Мирно и благостно, как только может спать человек, который не знает, что его дом в огне. Кстати, спасибо за подарок. Никогда не держал в руках ничего похожего. Нынче же испробую этот великолепный письменный прибор.

— Очень рада, что удалось с ним угадать. Я подумала, что использование самопишущего пера существенно облегчит и ускорит работу над книгой. Единственное, в чём я не была уверена до конца, так это в том, какой выбрать цвет. Но потом вспомнила о вашем пристрастии к чёрному и решила, что не буду экспериментировать с палитрой.

Она улыбается и чуть закусывает губу.

— Перо прекрасно. И главное — естественно. Отделка весьма умеренна. Поможете приручить?

— Приручить?

— Ну, на первых порах, должно быть, этому прекрасному перу придётся несладко. Ему достался хозяин, у которого явные проблемы с диктовкой. Слишком быстро устаю. И я хочу, чтобы оно знало и ваш голос.

— Мой голос? — Мэри заливается краской до корней волос.

— Ну да, ваш голос. Вдруг что-то понадобится записать.

— Спасибо...

И глаза в пол! Как школьница, которой назначили переэкзаменовку вместо поездки домой на рождественские каникулы.

Её голос мягок и приветлив. Нежен... Как медный локон, соскользнувший из причёски на раскрасневшуюся спелым персиком щеку. Как мягкое, струящееся по округлым коленям под маленьким белым передником синее платье тонкой шерсти. Как небольшая скромная кашемировая шаль на плечах.

И ни одного вопроса по поводу моего официального облика за домашней трапезой...

— Мэри, вы что-нибудь слышали о «триаде Долохова»? Во время суда упоминалось...

— Нет. Если и так... Простите, я тогда думала немного о другом.

Невесомые руки священнодействуют над чистейшей белой скатертью, стремительно создавая на столе безукоризненную композицию из чашек тонкого фарфора, пирожковых тарелочек, серебряно сияющих приборов и исходящего густым паром котелка овсянки под стеклянным куполом.

— Вы помните, что у нас происходило пятого октября?

— Пятого октября? — Она морщит лоб в попытке вспомнить обстоятельства одного из многих дней, когда заботы сменялись тревогами, за стеной в половине восьмого утра ещё сопели сонные дежурные мракоборцы, а моё состояние не давало заняться чтением досужей прессы. — Вы впервые встали с кровати 8-го, а 9-го начался судебный процесс и...

«И мы, словно два подростка, стояли посреди комнаты, вцепившись друг в дружку, и не соображали, что с нами происходит. Вам, должно быть, хотелось потерять голову, как и мне... И только зелёная звезда, вонзившая сквозь оконное стекло свой длинный луч, так похожий на милосердное заклятие мгновенной смерти, не позволила мне забыться в ваших объятиях...

Прикосновения рождали жаркий отклик в отказывающемся повиноваться разуму теле. Нелепый кусок плоти, еще недавно полумёртвой и вполне готовой умереть окончательно, жадно пил дыхание жизни, истекающее из ваших полуоткрытых губ. Близко-близко…»

— Пятого, пятого... Насколько помню, я отдыхала после дежурства, меня сменил Руперт... Да, точно. Ничего особенного в тот день не было.

— Пятого октября сего года, неподалёку от Лондона, километрах в трёх от станции Паддингтон, некто в чёрном неслышно вошёл в кабину пригородного поезда № 165. И в спину применил к молодому магглу-машинисту, совершающему один из первых самостоятельных рейсов, последовательно три заклятия. Все на букву «К».

«Да, наверное, именно так и было. Длинная тень в чёрном, вставшая за спиной юнца, считающего себя повелителем механического монстра об одном дизельном моторе в две с половиной тысячи лошадиных сил и трёх прицепных вагонах. Тонкий жёсткий стержень в недрогнувшей руке. Еле слышный шелестящий шёпот:

— Коллошу!

И жертва никуда не двинется со своего места, будучи накрепко приклеена к полу подошвами ботинок. Дурная шутка, детское заклинание. Любой первоклассник какого-нибудь своего недруга к школьной напольной мозаике хоть раз да приклеивал. Даже я — Сириуса Блэка.

— Конфундус!

И несчастный включается в твою игру. Его сознание становится открыто твоему обману. Что внушил, то и получишь в итоге. Любимая штучка цирковых фокусников, нечистых на руку старьёвщиков и... профессиональных шпионов. С Конфундусом можно обмануть не только человека, но и извратить работу зачарованного предмета. Я предпочитаю работать по существам, которые хотя бы относительно разумны. Именно, что относительно — успех более вероятен, если «реципиент» будет недалёк, со сниженной способностью к критическому мышлению. Старый пьяница Мундунгус был уверен, что это он придумал фокус с оборотным зельем и переодеванием полдюжины гриффиндорцев в личину Избранного. Сам придумал. Безо всякого меня...

А Барти, подлец, турнирному кубку алгоритм сломал...

Беспечный машинист вместо красного семафора видит жёлтый. И одним движением руки направляет тупую стальную морду локомотива по стрелке, ему не предназначенной... Навстречу сто двадцать пятому скорому.

За мгновение до того, как на суммарной скорости 210 километров в час составы столкнутся на стрелочном переводе лоб в лоб, фигура в чёрном аппарирует, в резком развороте швырнув по топливному баку приближающегося «дизеля» третье заклятие:

— Конфринго!

В оглушительном скрежете рвущегося металла сходящие с рельсов вагоны погружаются в адское пекло пожара. Шестеро пассажиров скорого и двадцать три пригородного покидают этот мир, даже и не успев понять, что произошло. Из 554 человек, находившихся в обоих составах, 227 искалечены. Покойного машиниста (как там его фамилия, Купер, кажется?) находят на насыпи, обгоревшим до неузнаваемости. Трупа его коллеги из скорого не находят вовсе. Маггловское расследование объявляет погибших машинистов главными виновниками катастрофы. Принимается решение реконструировать семафорную группу станции Паддингтон с целью улучшения видимости сигналов. Пресса заверяет население, что повторение трагедии полностью исключено».

— Вот, взгляните, Мэри. В это оказался завернут ваш великолепный подарок.

Смятый газетный лист ложится на стол между тарелкой с остывающей овсянкой и пузатым терракотовым заварником.

Она берет газету осторожно, словно зачумлённую. Быстро пробегает глазами сообщения хроники происшествий.

— Да, Паддингтон... Конечно, это большая трагедия, подобные ЧП у нас на железной дороге происходят нечасто. Но если вы заинтересовались этой историей, да ещё и случившейся несколько месяцев назад... — Её лицо стремительно бледнеет. В глазах — застывшее пламя тревоги. — Вы хотите сказать, Северус, что это не просто страшный и трагический случай? Что же тогда? Теракт?

— Возможно. И, полагаю, ни ирландские сепаратисты, ни мусульманские фанатики на этот раз ни при чём. Да они, обыкновенно, устроив диверсию, непременно публично трубят о своём «успехе». Но за эту аварию никто из экстремистов не взял ответственности на себя.

— Значит... Вы хотите сказать, что это могли быть... Пожиратели смерти?

— Мне бы очень хотелось ошибиться, Мэри, но... Что-нибудь по этому поводу было в «Daily Prophet»?

— Н-нет... Не знаю... Я почти не читаю газет уже несколько месяцев. Даже статей о вашем судебном процессе. Но если вам нужны старые номера газеты, то их можно без проблем достать.

Чашка в её руке ходит ходуном, едва не выплёскивая своё ароматнейшее содержимое на белоснежную скатерть. Да, разумеется. Финальное заседание суда, оправдание, записка, сунутая мне в руку при попытке отбиться от стаи газетных репортёров...

Как там было? «Ты ещё поплатишься, Иуда».

— Северус, а это могли сделать те же самые люди, которые вам угрожали?

— Если мои умозаключения имеют хоть что-то общее с действительностью... Ответ — да. Как видите, я ничего не хочу от вас скрывать. Сам Долохов был, если Поттер не врёт и не ошибается, сражён нашим милейшим профессором Флитивиком, в прошлом — завзятым дуэлянтом, кстати. Сэлвин сел. Рудольф Лестрейндж тоже... Но я ничего не знаю, например, о судьбе Амброзиуса Джагсона, Сэмюэля Пиритса, Торквилла Треверса-младшего, потомка знаменитого мракоборца, кстати... И некоторых других моих клеймёных «друзей». Если кто-то из них жив и на свободе, они могут просто мстить.

— У нас в госпитале есть газетная подшивка. Я попрошу Руперта принести номера, начиная с 5 октября, все, где что-либо говорится об аварии. Насколько срочно вам нужны эти выпуски? Сегодня? Или дело терпит до завтра?

— Чем быстрее, тем лучше, Мэри. Пожалуй, я даже написал бы Кингсли Шеклболту. Просил бы о встрече.

— Если вам действительно грозит опасность, то лучший способ укрыться от неё — оказаться в таком доме, как этот, на который всё ещё наложены многие охранные чары. В случае надобности защиту особняка можно усилить.

Она осторожно касается холодными пальцами моей руки, неподвижно лежащей на скатерти.

— Речь не о моей безопасности, Мэри. О том, что дело не окончено, понимаете?

— Я давно уже ничего не боюсь, Северус. Отвыкла, наверное. Единственное, что может вывести меня из равновесия — это проблемы с… близкими мне людьми. В этом случае я предпочитаю оказаться рядом, чтобы помочь.

— Сначала мы определим уровень опасности, хорошо? Собственно, до этого момента беспокоиться рано. Газеты нам понадобятся, да. И надеюсь, вы понимаете, что я не смогу остаться в стороне, если Аврорату понадобится моя помощь. Таким образом, я становлюсь весьма опасным соседом для вас.

Безнадёжность в её встревоженном взгляде. А чего я еще хотел? Её цель — вылечить, защитить. Священное право друга. Вынужденного друга, который на самом деле давно желает совершенно иного развития нашей внезапной и такой странной связи...

— Я понимаю, Северус, что вы не останетесь в стороне и захотите помочь следствию. Просто потому, что чувствуете моральную ответственность за происходящее и лучше других знаете, с кем Аврорату придётся иметь дело. Но я прошу вас быть осторожным и не рисковать понапрасну. Если, конечно, вы захотите прислушаться к моим словам.

«Если захотите прислушаться...

Мерлин, ну что за выражение! Могли бы уж обратить внимание, доктор, на то, что я говорил «нам нужна», «для нас с вами».

Я не могу себе позволить вас потерять.

Мы теперь слишком тесно связаны.

А тот, кто передал мне записку после суда, скорее всего, знает, у кого я живу в гостях. Значит...

Из этого дома придётся исчезнуть, наверное. И лучше — уже сегодня.

Или...

Или остаться, чтобы иметь возможность защитить вас. Недавние недели покоя — это всего лишь следствие некоторой медлительности моих бывших соратников, уцелевших после разгрома. Месть, как известно, слаще, когда её подают холодной. Или у них до меня пока попросту руки не дошли.

С точки зрения общественного резонанса я не менее выгодная мишень, чем набитый магглами вагон пригородного поезда. По крайней мере, по эту сторону Барьера... Мордред возьми, почему медленно остывающий в полупрозрачном драгоценном фарфоре великолепный пуэр неожиданно приобрёл отчётливый привкус металла?».

— Мэри, а разве я ещё не предложил осторожничать вместе?

— Вы сказали, что можете оказаться для меня весьма опасным соседом.

Она говорит медленно. Спокойно. Если не считать отчетливо выделенного интонацией последнего слова.

— Хорошо, сменим формулировку. Опасным пациентом и… другом. Как-никак, в глазах бывших соратников я предатель, а предательство требует кары. Но вы ведь не предполагаете, что я, подобно Джеймсу Поттеру, выйду встречать непрошеных гостей, оставив палочку в комоде на втором этаже, а?

«Должно быть, мои слова звучат сейчас очень смешно. Стараниями моей добровольной сиделки меня уже перестало сбивать с ног случайным сквозняком из-под двери. Но и не более того. Не более».

— Нет, я никогда не смогла бы заподозрить вас в легкомысленном отношении к собственной безопасности. Будь вы человеком беспечным, разве сумели бы столько лет шпионить для Ордена и при этом не выходить из доверия у Волдеморта? Я без раздумий доверила бы вам и свою жизнь.

«Мне?!

Амнистированному убийце?

Ущербному калеке, из которого боец — как из троллячьего дерьма атанор?

Гриффиндор!!!

Да много ли вы, доктор, знаете о том, как это — не выходить из доверия там, где, по большому счету, никто никому не доверял!

Я выжил, потому что мои слабости были недоступны «друзьям и соратникам» ни с той, ни другой стороны.

Сейчас моя задача — вывести вас из-под удара. Потому что...

(Ну признайся хоть сам себе, остолоп!!!)

Потому что сейчас моя слабость — это вы, Мэри.

Наверное, единственный живой человек в этом мире, которому важен и нужен я сам, а не набор моих привычных функций.

Вы еще поймёте меня... потом».

— Я могу воспользоваться вашей совой, Мэри? Мне нужно написать в Министерство.

— Да, разумеется. Моя Батари в вашем распоряжении в любое время дня и ночи. Но учтите, она очень гордая, не терпит снисходительности или приказного тона. Мне её подарили в Индонезии. Эта порода называется малайская неясыть. Сказали, что в переводе с местного языка её имя означает «богиня». Очень смышлёная и преданная птичка. И ещё любит, когда её гладят.

Гладят... Ну конечно!

«Совы — это такие кошки, только с крыльями!»

Глубокомысленное высказывание пятилетнего белобрысого барчука, которому на заднем дворе роскошного уилтширского особняка с ромбическими окнами впервые посадили совёнка на толстую кожаную перчатку. Крепкие, окружённые белым облачком нежнейшего пуха ножки птенца, вцепившиеся жёлтыми коготками в неверную опору. Мягкие, еще короткие крылья, трепыхающиеся всякий раз, когда мальчишка шевелил рукой. И две пары одинаково изумлённых, восторженных глаз — почти оранжевых у птицы и льдисто-серых у человеческого детёныша…

Люциус Малфой меряет длинными шагами аккуратно подстриженную лужайку.

— У каждого волшебника непременно с детства должна быть своя сова, не правда ли, Северус?..

— Не знаю... У меня не было. Да и сейчас нет, честно говоря. Зачем?

— Оно и видно. Всякий раз, когда мы договариваемся о встрече, от тебя прилетает какой-то очередной голодный комок мятых перьев! Тебе вообще-то не к лицу посылать к старому другу этакую недобитую жертву чужой рогатки. На мой взгляд, сова — это вторая визитная карточка джентльмена. Если прилетает сова-заморыш самого непрезентабельного вида, как у тебя, то впору подумать, что и пишет человек несерьёзный... Ладно, возьмёшь себе птенца из следующего выводка моей Астарты.

— Не стоит, Люс... Мне и писать-то особо некому, кроме тебя. Боюсь, я сову не прокормлю. Да и держать её придётся в той самой школьной совятне, куда иногда наведываются двоечники с рогатками.

— Как знаешь. Совёнок скоро встанет на крыло. Я хочу, чтобы к этому времени вы с Драко завершили курс эпистолярного этикета.

— Заниматься придётся чаще. И читать больше. Пишет он неплохо, ошибок довольно мало, и почерк аккуратный, но усидчивости, честно говоря, немного...

— Если надо чаще, я подниму тебе плату за репетиторство. Не отнекивайся, я в курсе, что это не совсем простая работа, а при твоей занятости в школе...

Мальчик качает затёкшей рукой. Молодая сова удивлённо трепыхается на своём ненадёжном насесте, покрытом толстым жёлтым слоем дорогой выделанной кожи.

— Пап, я устал! Можно я его на траву пущу?

— На траву не надо. На это присада есть. С этого дня каждый вечер будешь играть с совёнком, но всякий раз по окончании общения он должен возвращаться на присаду. И обязательно давай ему живых мышей. У Добби возьмёшь.

— Мышей? Фу! Он потом их шерстью плюётся! Большими, противными слюнявыми комками!

— Если хочешь от птицы безукоризненной преданности, корми её сам».

У Малфоев в разное время были сипухи и филины, несколько белых «полярниц». Я своей совы так и не завёл. А у Мэри, значит, малайская неясыть... Strix leptogrammica, исключительный хищник, бесшумная рыбья смерть с прозрачными тёмными глазами, во время охоты парящая над чёрной ночной водой тихих озёр. Должно быть, непросто её содержать в нашем климате.

— А на обед ваше пернатое божество предпочитает живых ящериц, речную и болотную рыбу или более мелких представителей птичьего царства, конечно? Воистину, нектар и амброзия совиных богов! Надеюсь, кусается редко? С учётом состояния левой руки, пальцы на правой мне могут понадобиться больше, чем для одного письма в Министерство... Я собираюсь напроситься к Кингсли на аудиенцию. Как вы считаете, Мэри, что лучше: уведомить его секретаря о том, что я хотел бы явиться в приёмные часы, или просто передать привет бойцу Ордена с позывным Бладжер от Снивеллуса?

— Моя сова может клюнуть, но только в том случае, если вы сумеете вызвать у неё раздражение. Но у вас всегда есть шанс умаслить её лакомством. Батари привыкла к простой пище, больше всего она любит сушёную рыбу. А что до вашего решения обратиться к министру... Насколько я понимаю, лишняя официальность вам не нужна. Как и то, что ваша фамилия будет красоваться в длинном списке соискателей аудиенции. Нужен ведь приватный разговор. Что вам мешает отправить ему сову с запиской и, скажем, пригласить его сюда? Кроме нас и Кодди тут никого нет, никаких лишних глаз и ушей. А такая обстановка располагает к более непринуждённому, а значит и плодотворному общению. Что вы скажете на это, Северус?

— С-сюда?..

«Снизойдёт ли? Кроме того, при вечной занятости первого чиновника государства...

Да что там греха таить, как бы я отчуждённо ни вёл себя порой, а я уже защищаю этот дом от стороннего вторжения. Смешно! Это же не мои приватные покои возле класса зельеварения в школе!

Прижился...

И шаг за порог будет шагом за край, наверное».

— А почему бы нет? Сюда. Этот дом за время своего существования принимал разных высокопоставленных и известных гостей. Визит нынешнего министра он тоже как-нибудь переживёт. Кингсли Шеклболт, несмотря ни на что, с самого начала был на вашей стороне, Северус. Ещё когда впервые навестил вас в госпитале. Он искренне хотел, чтобы вы выжили. И именно его слово оказалось решающим в суде. Если бы он презирал в вас двойного шпиона, как вам казалось, или был настроен свести с вами счёты за грехи юности, всё было бы иначе...

— Он был надёжным соратником. Но не другом. Не другом...

— Но то, что он желает вам добра, лично у меня не вызывает никаких сомнений.

— Его доброжелательность не помешала ему не подавать мне руки в присутствии Аластора Муди.

— Неужели это так важно?

— Увы... Представьте себе, да, было важно. Теперь, когда он министр, уже, наверное, нет. Да, давайте попробуем его пригласить. В конце концов, что я теряю в случае его отказа? Разве что немного драгоценного времени. Но я не хотел бы в письме раскрывать причину приглашения. Давайте вместе придумаем повод? Желательно — абсолютно безотказный.

— У меня вряд ли таковой найдётся. А вот у вас... Скажем, завести речь о «документальном доказательстве номер три». Вам ведь так и не вернули из суда склянку с воспоминаниями, которые, по большому счету, касаются теперь только вас.

Не вернули. Да для этого и министр не нужен. Достаточно официального заявления в соответствующую комиссию. И через полмесяца придёт ответ, что «вещественные доказательства по делу такому-то по завершении процесса уничтожены». Дата, подпись ответственного лица — и всё.

А если не уничтожены?

Маловероятно. После суда уже довольно времени прошло, а я не обратился. Но если сосуд еще цел...

Один Мерлин знает, как много я мог бы за него отдать. Чтобы никто и никогда больше…

Если не воспоминания, тогда — что?

— Мэри... Если моё предположение верно, и авария в Паддингтоне — диверсия, я могу сообщить Шеклболту, что располагаю информацией, до которой ещё не добрался его Аврорат.

— Вы можете сказать об этом чуть подробнее?

«Тронул — ходи! И попробуй хотя бы несколько секунд не думать о тревоге, мечущейся в остановившихся глазах напротив...

— Разве что чуть-чуть... — Я заставляю себя натянуто улыбнуться. — Надо будет навестить окрестности Абердина.

— Когда мы туда отправимся?

— Вы не поняли. Мне придётся... одному.

— Я считаю, что вам ещё рано путешествовать без сопровождения, Северус. Честно скажем, самостоятельная аппарация пока не для вас.

— Когда нас учили, я первым в классе поймал расщеп. Не повезло... Но наставники были бдительны, и мадам Помфри подоспела вовремя. Даже шрама не осталось. В дальнейшем никаких проблем с межпространственными перемещениями не было.

— Я не сомневаюсь в вашем мастерстве. Но мне хотелось бы быть уверенной, что с вами будет всё в порядке. Если что-то пойдёт не так, вам будет нужен кто-то, чтобы предотвратить развитие приступа. И лучше я, чем доктор Остин.

«Остин! Безотказный аргумент, пожалуй!»

Она осторожно прикасается к моей руке, лежащей на скатерти. Я чувствую холодной кожей тонкий ореол умиротворяющего тепла вокруг невесомых пальцев.

— Я смогу быть вам полезна. И не создам лишних проблем. Что бы там ни было, ещё одна пара глаз вам точно не помешает. В экспедициях я привыкла к всякому. Когда идёшь по джунглям, тоже нужно быть постоянно начеку и соблюдать осторожность.

— А что если этой паре внимательнейших глаз лучше не видеть, что бывает с человеком, которому не так сильно повезло в жизни с докторами, как мне?

— Не так сильно повезло? Что вы имеете в виду?

— Вы что-нибудь слышали о зелье под названием Vita in Morte? Не та обычная «живая смерть», что по своей сути является просто надёжным снотворным, не «последний коктейль Джульетты», воспетый Шекспиром, а несколько иной состав. И совершенно противоположного действия.

— Противоположного? Может быть, хватит говорить загадками, Северус?

— «Живая смерть» погружает человека в летаргию. Vita in Morte заставляет тело, которое жизнь на самом деле уже покинула, вести себя, как на вид вполне живое. Его используют при сложном процессе создания инферналов — наряду со специальными ритуалами, инкантациями и артефактами.

— Инферналы? Самые омерзительны порождения тёмной магии? — переспрашивает она обманчиво спокойным тоном. — Я слишком хорошо помню брошюры «Как защитить свой дом от проявлений темномагической атаки», которые рассылало Министерство после возрождения Волдеморта. Один из пунктов вызвал настоящую панику среди волшебников. У многих моих коллег, например, были обереги, купленные у мошенников, на голубом глазу уверявших, что их артефакты способны защитить от этой нечисти. Разумеется, все эти медальоны, кольца, зачарованные броши были пустой тратой денег доверчивых и испуганных людей.

— Лорд действительно сделал инферналов сторожами при некоторых своих тайниках. Но для нападений на городских обывателей ему вполне хватало... нас.

Я смотрю ей в глаза, стараясь сохранить непринуждённый, чуть насмешливый тон разговора. Не солгать...

— Поймите правильно, Мэри. Речь идёт о более чем возможной встрече с тёплой компанией ходячих покойников с оловянными глазами, медленно разлагающихся, отчаянно воняющих и при этом весьма беспокойных. Таких трупов ещё не знала анатомичка Медицинской академии, поверьте. Это весьма пакостно на вид и, что скрывать, опасно. Но я могу видеть в этих ребятах лишь отходы природного процесса, мусор, тлен... Незавершённый, жестоко прерванный, осквернённый полусумасшедшим экспериментатором и потому отвратительный процесс нигредо. Но вы... вы врач. Женщина. А что если вы не успеете отринуть мысль, что эта мерзость могла быть чьим-то сыном или мужем? Могла любить своих детей, писать стихи, заниматься научными изысканиями...

— Вы не хотите меня брать с собой только поэтому? Боитесь, что моя нервная система не перенесёт вида разлагающихся тел? Или есть какая-то иная причина, Северус?

— К сожалению, Мэри, сейчас я не знаю, что встречу в том злосчастном доме под Абердином. Я даже не уверен, что смогу вскрыть его защиту, которая вполне могла уцелеть и после гибели старины Тома. Он ведь не доверял свои опыты с этим зельем никому, и я не был исключением. Но мне кажется, что скрывающие чары и дюжина жутких сторожей, которые не нашли себе применения при жизни Лорда, могут оказаться не единственной неприятностью.

— А разве инферналы не погибают, когда покидает мир их создатель?

— Нет. Только теряют управляющую ими извне хозяйскую волю. И что от них ожидать — никому не ведомо. Тем более Лорд мог усовершенствовать и ритуал, и зелье. Его бы на это хватило.

— Почему вы ничего не рассказали об этом следователям?

— О тайном убежище под Абердином знали только несколько человек из ближнего круга, в том числе я, но никто из нас там не бывал. А следователю Аврората, да еще столь недалёкому, какой попался мне, нужны были более конкретные сведения, а не предположения и гипотезы. Но как приманка для Кингсли, пожалуй, и гипотеза сойдёт, как думаете?

— Возможно... А что может случиться, если этого зелья отведает живой?

— Отравится, естественно. Хотя смертельная доза для взрослого человека и составляет не меньше трёх пинт, мало ему не покажется. Прозрачный изумрудно-зелёный яд уже после нескольких глотков перелопатит и вытащит наружу все, что так бережно хранит под замком наша долговременная память, исказит и швырнёт обратно в сознание. Этакий персональный ад из собственных грехов — истинных и мнимых... Говорят, это мучительнее Круциатуса. Впрочем, мне не довелось.

— Не что-то ли подобное, если верить рассказу Гарри Поттера на суде, летом 1996 года вынужден был отведать Дамблдор, когда они с мальчиком нашли тайник Волдеморта?

— Около того... Лорд знал толк в истязаниях. Чаша с медальоном, скорее всего, содержала именно этот яд.

— Значит, господин директор был дважды обречён?

— Да.

— А мог ли кто-то из пожирателей вскрыть защиту тайника?

— Со смертью Лорда? Может быть, может быть... Боюсь, если так, то тайна уплыла, Мэри. Если на свободе, скажем, Джагсон... Он не в состоянии сотворить себе крестраж, это редкое знание. Но вот запустить по городу пару-другую полуразложившихся трупов магглам на страх... На это он, пожалуй, способен. Подчеркнуть, так сказать, могущество тёмной магии.

— В ходе Паддингтонского крушения не было ли пропавших без вести?..

— Об этом не пишут, но... Когда напишут, поздно будет. Надеюсь, что Кингсли мне поверит. И когда мы будем разбираться с этим смеркутовым гнездом, весь Аврорат будет на подхвате.

Её рука резко отдёргивается, словно получив неожиданный ожог.

— Аврорат... на подхвате?! А вы, стало быть, намерены выступить в роли сочного живца, на которого точно клюнет долгожданная рыба? Тайник могущественного тёмного мага, охраняемый инферналами, или, чем Мордред не шутит, его возможными приспешниками, открывшими секретное убежище после смерти своего повелителя? Северус! Я не сомневаюсь в том, что вы сильный волшебник и отличный дуэлянт. Но при таких вводных даже опытные мракоборцы могут не успеть прийти на помощь... Простите, но я не могу понять такого бессмысленного риска. Вы не Джеймс Поттер и не Сириус Блэк. Их храбрость в сочетании с неосторожностью, самоуверенностью и желанием показать себя героями привели обоих к печальному финалу. Вы всегда были гораздо разумнее и просчитывали возможные риски. Вы выжили в этой войне. Почему же сейчас вы так настойчиво стремитесь играть с огнём? А если... Если с вами случится непоправимое? Вам, наверное, наплевать на собственную жизнь. Наплевать даже после того, как вы вернулись с того света... Но вы хоть на мгновение задумались о том, что будет со мной, если вы... вы...

Она не может произнести самое очевидное в данном контексте слово. И прячет лицо в похолодевшие ладони, как делают испуганные дети, создавая самим себе иллюзию защиты.

Мэри!

Нет... Нет!

— Но я должен доделать то, что не удалось раньше. Победа, которую так пышно отметил магический мир, оказалась... не окончательна. От рук моих бывших товарищей продолжают гибнуть люди. По-вашему, мне стоит окружить свою драгоценную персону тройным Протего и дожидаться, какой из недобитых партизан Лорда до неё рано или поздно доберётся?.. Полно, ещё ничего не случилось! В конце концов, я просто могу оказаться неправ относительно причины происшествия в Паддингтоне. И потом, Мэри, я не хочу умирать. Но ведь не добить врага — это и есть приблизить смерть, а?

— Вы можете мне обещать, что с вами ничего не случится? В конце концов, не хотите задействовать меня, так возьмите с собой Кодди! Он предан вам всем существом, а любой эльф обладает мощной магией. Он может быть отличным помощником не только в быту, но и в бою. А ещё мне будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что с вами находится кто-то, кому вы дороги...

— Придётся согласиться... Но поймите: мои цели простираются чуть далее, нежели разбить себе башку в попытке исправить ошибки мракоборцев. Я хочу получить секрет Vita in Morte. Сейчас я лишь примерно могу предполагать, какие бы могли быть к нему антидоты. Если из тайника удастся достать образец, его анализ Кингсли неизбежно поручит мне. Он даст допуск в отличную министерскую лабораторию, назначит помощников, положит, наконец, какой-то гонорар, хотя бы минимальный... И, кроме того, я помню о нашем с вами уговоре. Учебник. Пожалуй, вместо гонорара я мог бы уговорить министра использовать лабораторию в свободные часы с целью совершенствования практической базы для него. Видите, я всё продумал. Вам не о чём беспокоиться.

— Отправиться дракону в пасть ради того, чтобы попытаться раздобыть порцию яда, а потом создать противоядие, препятствующее превращению людей в инферналов?

— Согласитесь, вы, как дипломированный токсиколог и экспедиционный учёный, сейчас очень хорошо меня понимаете.

— Д-да... Благородная цель, похожая на ту, ради которой я сама стала токсикологом и шаталась по свету в поисках редких тварей, обладающей смертоносной силой. Исследование, желание заглянуть в сердце очередной тайны и разгадать загадку... А вы стосковались по настоящему делу, Северус! Вас зовёт ваше призвание. Что ж… Вы и в самом деле не станете рисковать сверх необходимого.

— Чтобы обеспечить себе безопасность, придётся рискнуть. Совсем чуть-чуть... И знаете, когда изумрудная тинктура окажется в моих руках я вас... приглашаю. Именно как учёного коллегу, как друга. Как победителя.

— Победителя?

— Повернуть на 180 градусов мировоззрение мизантропа, полагавшего что ему нечего больше делать в этом мире — для вас не победа?.. Ну так я возьму немного вяленых анчоусов для Батари?

— Разумеется, — на её побледневшем лице мелькает тень улыбки. — Решили расположить мою сову к себе сразу и бесповоротно, Северус? Батари шустрая, быстро выполняет все поручения. Хотя внешне она очень приметная.

— Да. Коричневая спина и огромные тёмные «очки» на светло-жёлтом лицевом диске? Или вам достался еще более редко окрашенный экземпляр?

— Нет. Именно так. Увидев её хоть раз, с другой уже не спутаешь... Здесь, на островах, такие не водятся. Думаю, она единственная представительница своего вида во всей Британии.

— Нет ли другой совы — пусть не такой быстрой, но... более обычной для этих мест?

— Увы!.. Батари служит уже лет шесть или семь. У меня и мысли не было поменять её на другую даже в самые тяжёлые времена после возрождения Тёмного Лорда. Преданность и доверие.

«Преданность и доверие... То, что, наверное, недоступно расколотой душе убийцы? Умеете вы вовремя сказать нужные слова, Мэри!»

Когда мы допишем письмо, вместе командуя тем самым подаренным пером, и она, волнуясь, на правах хозяйки дома продиктует от себя краткий постскриптум, я, повинуясь внезапному порыву, подойду и возьму в ладонь обе её руки. И неожиданно даже для себя, крепко прижмусь к ним щекой, ощущая легчайшее биение тонкой ниточки её участившегося пульса.

Рождество 1998 года, Портри

Тишина робко прячется между высоких книжных стеллажей из светло-бежевого полированного бука, уходящих высоко под белёный потолок, окантованный тонкой полоской лепнины. Строгая в своей угловатости, монотонная «греческая волна».

Да, конечно…

Здесь ничто не должно отвлекать посетителя от самого человеческого изо всех придуманных обществом форм культурного досуга — чтения. В том числе и орнамент на потолке.

Аккуратный столик-конторка с письменным прибором, аметистовая чернильница, дорогой и тяжёлый канделябр о семи толстых, полупрозрачных свечках цвета мутного янтаря. Глубокое и широкое мягкое кресло, обитое тонко выделанной жёлтой бараньей кожей, в котором не тесно было бы и этому медведю — доктору Руперту Остину.

«Впрочем, не похоже, чтобы этот гость предпочитал домашнюю библиотеку всем прочим помещениям уютнейшего особняка Макдональдов».

Строгая матовая люстра посреди потолка… с электрической лампой, нелепо поблёскивающей в свете свечей под белым колокольчиком-плафоном тщательно протёртыми от пыли тонкостенными боками!

«Ни разу не видел эту люстру горящей… И слава Мерлину: электрический свет слишком резок. Даже от той маленькой настольной лампы с облезшей зеленью помятого медного плафончика, под которой я дома делал уроки в начальной школе, через пару часов непрерывного чтения начинало резать глаза, словно в них запустили пригоршню дорожной пыли…

Зачем здесь эта люстра? Ах, да, ведь в этом доме много лет бывал мистер Уильям, отец Мэри, маггл. Это для него сделали, должно быть».

За высоким окном, подёрнутым тонким кружевом изморози, неслышно пошёл крупный влажный снег. Огромные хлопья медленно, отвесно падают на плоский покатый карниз, исчезая в растущем пушистом сугробе.

Нынешней «сиротской» зимой он, должно быть, и двенадцати часов не проживёт, этот девственно чистый, нежный, кажущийся таким тёплым снег. Уже к завтрашнему полудню под едкими солнечными лучами оплывшая влажная груда со скрежетом съедет с карниза на газон внизу и превратится в неаккуратную россыпь серо-белёсых комьев.

«Новый день покоя, в очередной раз подаренный мне в этом доме. Зачем? Он пройдёт так же, как прошёл этот страшный год — один из многих в моей дурацкой жизни…»

Мэри сотворила для меня очередное чудо: уже несколько дней даже во время постылых реабилитационных процедур я не испытываю выворачивающих наизнанку судорог. Боли не ушли совсем, но вместо обжигающих волн раскалённой плазмы, прокатывающихся от основания шеи и надплечья по всему левому боку, осталось только надсадное, тянущее чувство болезненной неловкости, к несчастью — почти постоянное. Как после долгой, невероятно долгой тяжёлой работы. Левая рука по-прежнему не повинуется мне, и, наверное, большего, чем теперь, мне уже и ожидать не стоит… Всё, на что способна колдовская медицина в сочетании с допустимыми методами из маггловского арсенала, уже перепробовано, и я, вероятно, должен благодарить судьбу за то, что уже не теряю сознание, когда, случайно пошатнувшись в тёмном коридоре, задеваю болтающимся на перевязи локтем дверной косяк…

Странно, но факт: у меня образовалось любимое место в этом доме. Вот это тяжеленное кресло между окном и библиотечным столиком, под неусыпной охраной чопорных стражей-стеллажей с плотными рядами старинных томов в тиснёных переплётах.

Именно здесь, с тяжёлым тёплым томом Джабира Ибн Хайяна в переводе Гебера на коленях, я совершенно не хочу думать о том, что ещё несколько недель, максимум, месяцев, и мне предстоит принять решение, которое определит мою дальнейшую жизнь. Курс лечения подходит к концу. А крайне двусмысленное положение, в котором мы с Мэри оба ныне находимся, давно уже требует какого-то конкретного исхода.

Секундная стрелка на тускло мерцающем циферблате тяжёлых стенных часов перепрыгивает на двенадцать, завершая очередной привычный круг. В половине седьмого Кодди позовёт меня к ужину. Потом ежевечерний ритуал очередных медицинских манипуляций, возможно, небольшой разговор с Мэри, снова книги, снова мысли о неизбежном будущем. Пока не провалюсь в глубокий тёмный колодец сонного забытья, оставшись наедине с безжалостной памятью…

Что дальше?

Учебник, который мне предстоит написать? Да, конечно.

А ещё что?..

«Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого — осторожно и с большим искусством».

Комментарий Джабира Ибн Хайяна, автора «Ядов и противоядий». Разбор терминологии от Гебера...

Книга, которую каждый понимает по-своему. Вечно открытая и вечно таинственная.

Как жизнь.

Как... женщина?

Сквозь тягучий туман тишины в сознание врывается какой-то странный шум, доносящийся со двора. Шаги? Голоса?

— Мордред!!! Руперт, это ты… нам?

— Ну должен же быть хоть кто-то на этом свете, кто напомнит заработавшейся на дому коллеге о том, что нынче Рождество, и стоило бы его отметить по-нормальному!

На крыльце гулко хлопает входная дверь. Спуститься?

Ещё не успев до конца осознать, что вряд ли доктор Остин будет рад моему мгновенному появлению, я откладываю книгу на конторку, заложив недочитанную страницу первым, что попалось под руку — сухим и пёстрым совиным пёрышком из пустой чернильницы. Поднимаюсь, только теперь заметив и осознав, что от напряжённой по привычке позы всё тело затекло до колких неприятных мурашек. На ватных ногах неуклюже спускаюсь по лестнице в прихожую. А там…

Заваленное огромным зелёным облаком тесное пространство коридорчика остро пахнет свежестью и холодом. И беззаботный смех летает по нему стайкой растревоженных птиц.

Ель…

Настоящая, всего пару часов назад спиленная где-нибудь в маггловском рождественском лесопитомнике северного Лоуленда. С абсолютно ровным медным конусом ствола и густыми мутовками разлапистых симметричных ветвей, густо опушённых короткими малахитовыми иглами, сбрызнутыми инистой сединой.

Срез ствола оранжево-жёлт, тонкие плотные годовые кольца сочатся прозрачной влагой и клейким янтарём.

А над всем этим великолепием поверженной лесной королевы — огромный в своей меховой куртке, заснеженный, хохочущий Руперт. Сейчас он как никогда напоминает Хагрида. Только окладистой кучерявой бородищи не хватает.

И — Мэри. Смеётся. Хлопает в ладоши...

Я морщусь.

— Н-да! Календарь напомнил, что настало время детского праздника? Во всей Шотландии нет столько снега, сколько вы ухитрились натащить с этим вашим хвойным веником в коридор, доктор!

«Научившись виртуозно гасить радость в себе, я часто рикошетом попадаю по другим. По инерции. Без злого умысла. Но Руперта этим не проймёшь».

— Ну, во всей Шотландии, наверное, нет больше и такого человека, который изо всех сил корчит из себя мизантропа и пытается пришибить в себе мальчишку, нагло желающего обыкновенного детского праздника! Не правда ли, Мэри?

— Спасибо, Руперт! — она легчайшим жестом руки, без палочки, сбивает мокрые хлопья снега с бобровой опушки его капюшона. Голос искренен и звучит очень тепло. — Ты единственный из нас вспомнил о Рождестве... Единственный не забывший, что жизнь продолжается, и это… — короткий, с несмелой улыбкой, взгляд на меня, — это… чудесно!

— Куда ставить будем? — Крупноплечий увалень-доктор неуклюже избавляется от куртки, не забыв высушить заклинанием насквозь мокрое плечо.

— Хороший вопрос, — усмехаюсь я. — Ёлочку-то, похоже, заказывали для конференц-зала вашей трижды неладной обители милосердия! В ней же футов двадцать, не меньше!

— Да не, тут и тринадцати не будет. Я её на обычной маггловской рождественской ярмарке купил. В Эдинбурге. На пятой по счёту, которую мне пришлось обойти… Видите ли, в этом году почему-то на всех ярмарках ёлки какие-то… худосочные. Словно по полгода на больничной кровати без дела провалялись!

Вспыхнуть праведным гневом и ответить дракклову медведю так, чтобы мало не показалось, я просто не успеваю.

— В самом деле, Руперт, ты не мог выбрать деревце немного пониже? У нас нет такого большого помещения. — В глазах Мэри отчаянно бесятся восторженные искорки. Как у девчонки-первоклассницы в предвкушении кучи сладких подарков и разрешения не отправляться в десять вечера в постель.

В очередной раз раздражённо хмыкнув для проформы, я вытаскиваю из кармана широких и мягких домашних штанов — серых в тонкую чёрную клеточку — волшебную палочку. Невербальным metior запускаю вдоль ствола яркую оранжевую искру-измеритель.

— Двенадцать футов четыре дюйма... На сей раз ваш глазомер случайно оказался точнее, доктор. Но смею напомнить, что потолок в здешней гостиной почти на семнадцать дюймов ниже. Ещё ведь нужен бочонок с песком... У камина стоит ведро для золы. Сами изобразите из него бочонок, или мне заняться?

— Mobiliarbus! — и под звонкое, почти восторженное восклицание Мэри огромное дерево плывёт на высоте наших локтей, шурша пушистыми ветвями по стенам, в гостиную. На полу ни хвоинки…

— Свежая, как ни странно! На маггловском базаре вы, доктор, этак и искусственную могли подцепить. Магглы удивительно ловко умеют подделывать настоящее, да…

«Это было уже лишним, пожалуй. Старинный дом наполнился терпкими, морозными ароматами зимнего леса, запахами покоя и радости. От них слегка кружится голова. Сволочь я недобитая! Но… Никогда ещё в моём присутствии Мэри не была так отчаянно, так беззаботно и откровенно счастлива!

Он любит её.

Если бы в её жизни не было меня, это счастье доставалось бы ей куда как чаще!»

— Знаете, что? — Мэри окидывает нас обоих внимательным взглядом и нарочито деловым тоном продолжает: — Раз уж Рождество решило столь внезапно напомнить о себе, предлагаю оставшиеся до него часы потратить на подготовку к празднику. Сейчас вы вдвоём займётесь елью, а я — праздничным ужином. Традиционной индейки, увы, не будет, — она сокрушённо вздыхает, — потому что я её попросту не успею приготовить. Но я соображу, что поставить на стол. Тем более у меня тоже будет помощник. Кодди!

— Кодди здесь! — Слегка помятое лицо эльфа с вечно удивлёнными зеленющими яблоками глаз — огромных, вяло хлопающих сероватыми веками — наглядно свидетельствует о том, что мой камердинер зря времени не терял. Отсыпался где-то в кладовой поблизости от кухни…

— Принесите, пожалуйста, из чулана тот большой картонный ящик, который стоит на третьей полке от входа. Поставите здесь — приходите ко мне на кухню!

— Будет сделано, мэм!

Через мгновение огромная коробка уже водружена на широкий стол. И один за другим на свет появляются разноцветные стеклянные шары, банты из атласа, тряпичные и стеклянные куколки, лошадки, олени, мотки золотистого серпантина, красные коробочки с конфетти, остроконечный серебряный шпиль с Вифлеемской звездой, фарфоровая расписная фигурка Санты, сгорбившегося под тяжёлым красным мешком подарков…

Я смотрю на этот сверкающий ворох праздничных безделушек — тихих, ещё не оживших в час чудес на тяжёлых малахитовых лапах ели...

Что-то не так.

Гирлянда?

Тонкий зелёный провод, скрученный в мягкий клубок, топорщится десятками крохотных разноцветных стеклянных шариков...

— Маггловская?!

— Да. В доме полно маггловских вещей, без которых я не мыслю своей привычной жизни. Часть из них я перевезла из родительского коттеджа. — Она делает изящный, неопределённый жест, указывая куда-то в сторону. — Здесь много чего есть. Телевизор, стереомагнитофон, микроволновая печь... И уж тем более я никогда не отказалась бы от электрической гирлянды, которую мой отец своими руками каждый год вешал на ёлку. Вы тут разбирайтесь, а я все-таки займусь ужином.

— В последний раз мне доводилось держать нечто подобное в руках лет тридцать назад— дома, в Коукворте.

…Ёлка была невелика — футов пять с небольшим. И все равно от неё в комнате казалось тесно и душно. Я сидел у стола на высоком деревянном табурете, нелепо растопырив угловатые тонкие руки, и мои запястья липко и холодно обвивал такой же провод.

— Сиди и не вертись, бестолочь! — бормотал отец, необычно сосредоточенный, чисто одетый и пока ещё совершенно трезвый. Он налаживал у стола старый паяльник со сверкающим полудой острым жалом. — Сейчас найдём, где тут порыв... Будут и у нас огни в окне, как у старого Торнтона и его тётки Дженнифер! А что, мы, небось, не хуже других, тоже праздновать умеем...

Восьмиконечная Вифлеемская звезда, щедро оклеенная искристыми осколками разбитого зеркала, беспомощно лежала на клочке старой газеты посреди стола. Керосиновый запах клея летал по темной комнатушке, смешиваясь со сладким духом оранжада, который варила в кухне мать... Под уже наполовину наряженной ёлкой, крепко прибитой трёхдюймовым гвоздём за комель к новенькому тесовому кресту, лежали завёрнутые в хрустящую фольгу подарки...

Мне хотелось думать, что там — коньки. Но, зная экономную щепетильность матери, скорее всего, снова будет портфель для школы, или шапка, или коробка с карандашами... Или что-нибудь такое же утилитарное. То, что мальчишкам положено иметь. Положено, а не просто хочется.

Как просто было бы отремонтировать обрыв провода при помощи простого Репаро! Или вообще выбросить эту пластиково-латунную зелёную путаницу, от которой над ёлкой при включении повисает тяжёлая, болезненно отдающаяся в голове пелена электромагнитного поля.

Я так и не привык в детстве к жёсткой эманации электричества, к которой легко привыкает большинство рождённых в маггловских семьях детей-чародеев...

Выкинуть её вон, а на ёлке развесить настоящие свечи с афламмарным фитилём, дающие холодное пламя, от которого никогда не будет пожара.

Но нельзя.

Отец не разрешает. «Будут гости, они не поймут» и всё такое... Пусть. Потерплю. Потому что предпраздничные хлопоты приносят в наш дом недолгий мир.

Я сижу с растопыренными руками, держу гирлянду, и мне тепло. Спокойно. Но где-то в глубине маленького сердца, безжалостно отмеряющего пульсом последний час перед праздником, уже растёт глубокая, почти необъяснимая тревога.

Потому что я знаю: праздник — это ненадолго. И ещё неизвестно, чем кончится!..

— Надо проверить, не переломилась ли где жила... Вы умеете паять, доктор?

— Не-а! Не умею. А Репаро потянет?

— Мерлин его знает… Электричество! Чтобы починить гирлянду, нужен, собственно, паяльник, немного олова, еловой смолы и паяльная кислота.

— А с чего это мы решили, что она не работает? Не включали же ещё. Попробуем сначала воткнуть вилку в розетку. Вдруг ничего и паять-то не надо?

Никак не привыкну к тому, что здесь, в гостиной, и на кухне довольно часто используется электрическое освещение. Вот как теперь… У Мэри редкая среди волшебников особенность — брать от миров по обе стороны Барьера всё лучшее и полезное, что изобретено для человеческого удобства. На моей памяти Мэри — третья из чародеев, кому это удаётся.

Первый — Артур Уизли. У него вполне сносно работало маггловское радио, и он даже научил им пользоваться своих мальчишек, что в своё время стало неплохим подспорьем для подпольной борьбы Ордена с почти победившим Лордом.

Вторая — Гермиона Грейнджер. Но с этой-то все понятно: магглорожденная…

— Вот почему ты такой, а? — Руперт откровенно смеётся. — Даже о совершенно счастливых и праздничных вещах говоришь с такой кислой физиономией, будто успел на год вперёд объесться той самой паяльной кислоты!

— Потому что подготовка к празднику — дело серьёзное, и если кто-то этого не понимает... Держите этот дракклов моток проволоки, а я вилку воткну.

Лёгкий хлопок кажется совершенно оглушительным в наступившей темноте — доли секунды спустя после того, как из стенной розетки, куда я решительно вонзил потемневшие от времени латунные рожки контактов, выбило крохотную колючую молнию. Я успел отдёрнуть руку, но в пальцах мгновенно поселилась противная мелкая судорога.

Дом замер во мраке.

— Я за ужин при свечах, доктор. А вы?..

В ответ Руперт начинает тихо смеяться в кромешной темноте. Сначала просто подхихикивать, будто икая. Потом громче и громче. И, наконец, ржать, как будто Риктумсемпру отхватил. Сквозь его грохот даже совершенно не слышно моё шипение, когда я вешаю в гостиной в качестве временного источника света голубой, режущий глаза флуоресцентный шарик Люмоса.

— Прекратите, наконец, реготать, доктор! Мэри на кухне, в темноте, у неё там плита горячая!

Руперт, поперхнувшись очередным припадком хохота, кидается прочь из гостиной — в тёмный коридор, топоча, как дюжина гиппогрифов разом. Мгновение спустя я слышу его громовой голос:

— Порядок, профессор! Мэри здесь нет. Она вышла переодеться к столу. Кодди с ужином сам закончит — эльфы, в отличие от нас, в темноте хорошо видят.

«Уф-ф-ф! Слава Мерлину!»

— И не смейте называть меня профессором. Я у вас не преподавал!

— А как тебя называть? — на весь дом гремит окаянный лекарь. — По фамилии — достало, пациентом — поздно, ты уже не в реанимации, а назвать так, как хочу, Мэри не позволит…

Его прекрасную тираду прерывает дикий грохот. Чёрный мрак сделал своё дело: злосчастный доктор все-таки вписался на кухне в полку с кастрюлями… Мерлин свидетель, как вовремя!

— Спокойствие, джентльмены! — в голосе Мэри, долетевшем откуда-то из верхнего коридора, слышится откровенная нотка ехидства. — Паниковать и разносить обстановку ещё рано. Я сейчас до щитка доберусь…

— Какого еще щитка?

— Распределительного. Руперт, что у тебя было по маггловедению? Вы ухитрились пробки вышибить, грамотеи!

В голубоватом сиянии искусственного магического огонька ёлка, уже установленная и подогнанная при помощи Редуктоарбус по высоте под размеры комнаты, кажется почти чёрной. А то, что Руперт успел развесить на ней, рассыпает по стенам мириады отсветов и бликов...

Точно так же сверкали и бросали блики на стену в свете пробивающегося меж штор фонаря зеркальные осколки на отцовской звезде, когда мать бесшумно вошла в комнату, тщательно прикрыла за собой дверь и тихо сказала мне:

— Он спит... Хочешь настоящее чудо?

— А он не узнает?

— Нет. Ты ведь не скажешь никому?..

Короткий взмах палочкой — и на фарфоровом лице крохотного ангела с лирой появляется живая улыбка. Искусственный снег в стеклянных шарах начинает идти, кружиться в белёсой клубящейся дымке. Чёрт на метле срывается с еловой лапы и со свечой в крючковатых пальцах делает вокруг ёлки круг почёта, а у плюшевого жеребёнка, привязанного у самого ствола, звенят на шее бубенцы.

Блики от осколков зеркала становятся звёздами...

— Красиво... Почему это надо делать только тогда, когда отец спит?

— Красиво и непонятно. А что непонятно, то опасно. Так считают многие люди.

…Лёгкий, едва слышный щелчок тумблера в конце коридора возвращает в нашу жизнь рукотворное солнце.

Я крепко зажмуриваюсь, ослеплённый слишком ярким после моего лёгкого Люмоса светом. А когда решаюсь, наконец, открыть глаза, за моей спиной уже гремит посудой Кодди, накрывающий праздничный стол. А в дверях…

В дверях я вижу Мэри — такой, какой ещё никогда не видел.

Впервые за этот год — не со строгой причёской, а с распущенными волосами ниже пояса. Тяжёлые медные локоны, завитые самой природой, льются по плечам, увенчанные лишь крохотной драгоценной заколочкой с гранёным сапфиром — под цвет глаз. На лице — совершенно юный румянец. Косметики минимум, ресницы лишь чуть тронуты тушью, на губах неброская помада. И — платье. Длинное, с небольшим шлейфом, струящееся мерцающим шёлком цвета морской волны, чётко обрисовывающее контуры изящной, лёгкой фигуры…

Я невольно ловлю себя на мысли, что просто облизываю взглядом это благородное и естественное одеяние, способное и застенчивую красоту наделить ноткой дерзкого совершенства.

— Я не планировала отмечать Рождество как-то особенно. Раньше в это время просто ездила к родителям в Бат... Договаривалась с Джеральдом о том, чтобы он привёз Натали на каникулы к деду с бабушкой…

Потом мы долго сидим за столом, наслаждаемся жареными колбасками под клейким клюквенным соусом, великолепным эгг-ногом с французским коньяком и фирменным шоколадным пудингом. Руперт без устали наполняет бокалы, пустившись в воспоминания студенческой поры…

— Мэри, а ведь это я первым назвал тебя королевой Медичи, помнишь? Спец ты наш по отраве всяческой…

— Что бы ты понимал… Здесь ключевое слово — «королева»! Вспомни ещё о нашем пари на Рождество в середине второго курса…

— Да уж! Пришло же тебе в голову биться об заклад, что ты перепьёшь парней!

— Я собиралась не «перепить парней», а доказать, что моё средство для выведения алкоголя из организма надёжнее привычного антипохмельного!

— Ну как же… Только вот в чувство тебя потом мне приводить пришлось!

— После безоговорочной победы над доброй половиной группы, Руперт.

— Повторять эксперимент не будем, надеюсь?..

Мне нечем ответить на такие воспоминания. Я молча потягиваю эгг-ногг с тёплым запахом корицы и мускатного ореха и слушаю, слушаю её голос, ловя себя на мысли, что готов внимать беспечному разговору бесконечно. Вот только не лишний ли я за этим столом, где старым друзьям есть что вспомнить из времён учёбы в Академии колдомедицины?..

Не встревать же в беседу, признавшись, что сам я сварил себе первое антипохмельное ещё на шестом курсе школы — после первой большой попойки с Эйвери и Мальсибером в пропахшем козлятиной чумазом заведении Аберфорта Дамблдора?..

Полуночный бой огромных стенных ходиков возвращает нас из прекрасного прошлого в сегодняшний вечер — такой спокойный и счастливый. Словно ничего не было. Ни войны. Ни потерь. Ни боли…

— Пора загадать заветное желание! Северус, вы будете первым?

— Н-нет, Мэри…

«Что я могу пожелать? Моя мечта спит под серым камнем в Годриковой Лощине. А отделаться дежурным «всем здоровья и счастливого Рождества» пошло в сложившейся ситуации».

— Не стесняйся, про… к-как же мне все-таки тебя теперь называть, а?

«А Руперт, похоже, изрядно наугощался. Наверное, так и нужно!»

— Давайте уступим главный момент вечера даме, доктор!

— Д-давай!

— Нет уж! Я выскажусь последней. Начинай, Руперт!

— Тогда так: чтоб нам всем, и мне в том числе, встретить Рождество ещё не меньше сотни раз — и всё в хорошей компании!

Мы сдвигаем бокалы.

— Да будет так! Ваша очередь, Северус!

«…Маленькая девочка на летящих в весеннюю синь качелях заливисто смеётся, взмывая в пронизанную солнцем высоту. Болтает ногами совсем как… Лили.

Только Лили была старше, когда я впервые решился к ней подойти.

Девочке — года четыре. У неё огромные ослепительные глаза и блестящие мягкие тёмные волосы, выбившиеся из-под светлой вязаной шапочки. Почти как у меня в раннем детстве.

Я не знаю её. Но чувствую, что она мне родная…

Этого не может быть. Я никогда не забуду глаза матери, вернувшейся из больницы после того, как она потеряла мою сестру. Кровавый комок неживой плоти выплеснулся в муках из её чрева прежде времени. А она уже успела придумать ему имя».

— Я хочу… Чтобы всем нам больше не пришлось никого терять.

Снова сдвинуты над столом бокалы. Руперт лихо подмигивает Мэри.

— Тебе слово, королева!

— Люди нередко говорят: «Бойтесь своих желаний», потому что они могут сбыться совсем не так, как нам того бы хотелось. Поэтому сегодня, в эту ночь, я хочу, чтобы все наши мечты и желания, самые отчаянные, потаённые и, возможно, даже бредовые, не только сбывались, но ещё и не приносили бы с собой разочарования и боли. Чтобы они никогда не заставляли нас жалеть о том, что мы когда-то произнесли их вслух или… про себя.

Звон бокалов ставит точку в словах, пропитанных нежностью и надеждой.

— Да будет так!.. Как мудро и точно сказано. А вам доводилось жалеть о своих желаниях?

— Да, приходилось, Северус. И не раз. Недавно я загадала встречу с вами. Но когда она случилась, зареклась впредь загадывать что бы то ни было.

— А вот в этом вы были не правы… Не будь этого вашего желания, для меня не было бы этого праздничного вечера.

— Да…

— За тех, кто верит в невозможное, и… за сбычу самых сумасшедших… мечт… мечтов… Короче, желаний! — грохочет Руперт.

26 декабря 1998 года, Бат

— Всё никак не могу привыкнуть к тому, как быстро вы, волшебники, перемещаетесь в пространстве, — говорит отец. — Элинор едва успела связаться с тобой, и вот на тебе — не прошло и часа, как ты уже сидишь со мной в гостиной, пьёшь кофе и потратила на дорогу ничтожно малое количество времени.

— Мне нужно было привести себя в порядок, иначе я появилась бы намного раньше. В жизни магов есть определённые преимущества. Возможность трансгрессировать или пользоваться каминной сетью, чтобы без промедления оказаться в нужном месте, одно из них.

— А если захочешь, например, отправиться в Америку? Тоже взмах палочкой — и ты уже там? Или, как сегодня, через камин?

— Нет. Это и слишком большое расстояние, и другая страна. Но если мне потребуется там оказаться, к услугам авиакомпании я прибегну разве что ради сомнительного удовольствия многочасового трансатлантического перелёта. Существует гораздо более быстрый способ перемещения — международные порталы. Единственное связанное с ними неудобство — их нужно заказывать заранее в Министерстве. Специальные службы, напоминающие привычные тебе пограничный контроль и таможню, проверяют и цель, с которой человек отправляется за границу, и, разумеется, кто он такой, не имеет ли проблем с законом. Меры предосторожности значительно возросли после окончания недавней войны. И хотя многие недовольны нововведениями, я лично считаю, что они оправданы. Безопасность должна быть превыше всего.

Он согласно кивает головой.

— Кстати, благодарю тебя за присланные подарки. Мама, как несложно догадаться, очень обрадовалась серьгам, хотя и сказала, что сапфиры больше подходят к твоим глазам.

— Ты сам знаешь, что такой женщине, как она, к лицу любые украшения и цветовые сочетания. Я присмотрела и купила серьги ещё весной во время экспедиции. Натуральные камни надо приобретать там, где их добывают, а не там, куда экспортируют.

— От меня отдельное спасибо за редкую книгу о Чжан Хэне.

— Я знала, что ты оценишь.

— Прелюбопытнейший тип был этот китаец! Не только замечательный математик, но и астроном, механик, сейсмолог, географ, философ, в юности не чурался поэзии, а к закату жизни стал политиком и одним из высших чиновников государства, покуда не был оклеветан завистниками и не сослан в провинцию. Жил в одно время с Птолемеем, и они оба независимо друг от друга создали армиллярные сферы. При этом сфера Хэна приводилась в движение водой...

Кажется, я начинаю понимать, как мой отец заражал учеников страстью к своему предмету…

Когда он рассказывает с таким жаром и увлечённостью, им невозможно не любоваться. Красивое волевое лицо становится необычайно одухотворённым, глаза сверкают, а завораживающий низкий голос и выразительная жестикуляция лишь добавляют экспрессии его речи. Неудивительно, что его хочется слушать и слушать, идти за ним в неведомые миры новых знаний, двери в которые он так гостеприимно распахивает.

— На его счету также тележка-компас с шестерёнными передачами, — вдохновенно продолжает он. — А ещё этот неординарный человек изобрёл сейсмоскоп. Представь себе большой бронзовый кувшин диаметром примерно в шесть футов, похожий на те, в которых хранили масло или вино. Только внутрь этого был помещён маятниковый механизм. По внешней стороне сосуда на равном расстоянии друг от друга были сделаны восемь драконьих голов, которые глядели в разные стороны света и держали в зубах металлические шары. Вокруг кувшина были рассажены бронзовые лягушки, и каждая смотрела на своего дракона. Если всё было спокойно, прибор оставался неподвижным. Но стоило произойти землетрясению, как один из драконов ронял шар из своей пасти прямо в открытый рот лягушки. Раздавался громкий, привлекающий внимание звук. И по расположению шара можно было понять, с какой стороны движется сейсмическая волна. Простейшее с современной точки зрения изобретение, но зато какое оригинальное! Оно было способно улавливать подземные толчки на большом расстоянии от эпицентра природного катаклизма! Только подумай, его создатель жил во время династии Хань — две тысячи лет назад!

— Интересная история.

— Не забывай, что Чжан Хэн, прежде всего, был математиком, а значит, обладал совершенно иным мировосприятием в дополнение к исповедуемой им философии, которая строилась на том, что человек должен жить в полной гармонии с природой, имеющей во всём идеальный, божественный порядок. Но только не говори мне, что Чжан Хэн тоже из ваших!

— Насколько я знаю, он был магглом, обладавшим выдающимися способностями к науке. Хотя могу и ошибаться, — мне хочется немного подразнить любимого отца, — ведь за шестьдесят отпущенных ему земных лет он успел изучить и сделать столько, сколько другой не сможет и за шесть жизней.

— Всё дело в дисциплине и самоорганизации. Подавляющее число людей совершенно не умеют распоряжаться своим временем и тратят его впустую. Тем приятнее встретить исключения вроде твоего гостя.

— Человек — это всё-таки не только работа, папа.

— Разумеется. Между прочим, мы очень ждали тебя на Рождество, хотя я и говорил Элли, что ты вряд ли сможешь вырваться. Надеюсь, в этот раз ты отметила его в доброй компании? Или безвылазно проторчала в особняке, так и не решившись изменить обществу своего пациента?

— Или. Но благодаря Руперту всё состоялось и было просто замечательно.

— Остин отмечал Рождество с вами? — отец недоверчиво прищуривается.

— А что тебя так удивляет? Он мой коллега и самый близкий друг. Я очень ему благодарна, ведь мы совсем не готовились к празднику, — произношу я и неожиданно ловлю себя на том, что невольно объединяю нас с Северусом в единое «мы». — Но Остин и сам на месте не сидит, и обожает тормошить других. Ты бы видел, какую здоровенную он притащил ель! Едва удалось её установить в гостиной! А раз появился главный символ Рождества, его обязательно нужно было нарядить, чем мы и занялись. Потом всё плавно и естественно перетекло в небольшое застолье… Кодди помог мне приготовить ужин. Всё получилось спонтанно, но при этом как-то очень искренне и здорово… Руперт даже не забыл принести несколько упаковок с фейерверками, которые мы запустили под утро.

— Какие у него отношения со Снейпом?

Вопрос в первый момент настолько ставит меня в тупик, что я теряюсь, не зная, как на него ответить. Почему отец его задал? Он прежде не отличался назойливым любопытством, и если сейчас завёл такой разговор, то его что-то настораживает.

— По-разному. Они много раз конфликтовали друг с другом. Руперт иногда бывает бесцеремонным, а Северус слишком щепетилен и нетерпим к чужим недостаткам. Их отношения в госпитале не ладились, но сейчас как будто стали теплее. Ненамного, но всё же…

— Вооружённый нейтралитет, — хмыкает отец, — понятно. И всё же Остин, несмотря ни на что, решил отметить праздник в компании человека, которого недолюбливает?

— Наверное, хотел порадовать меня.

— В этом нет сомнений. Ох, Мэри, Мэри… Неспроста мы с Элли беспокоимся за тебя.

Так вот к чему было столь отвлечённое вступление! Мама не теряла времени зря и решила подключить к своим атакам отца!

— Я благодарна вам обоим за заботу о моём будущем, но не стоит ещё раз повторять её слова. Она уже объяснила, как мне нужно жить, и попыталась, впрочем, безуспешно, навязать своё представление о моей дальнейшей судьбе.

— Когда мы виделись в прошлый раз, ещё шёл судебный процесс, исход которого был неизвестен. Сейчас Снейп получил свободу, очистил своё имя от ложных наветов, восстановился в правах...

— Но…? Договаривай, пожалуйста, раз уж начал. Ты осуждаешь меня за то, что я не тороплюсь выставлять его вон?

— Тихо-тихо, ёж. Спрячь колючки, — говорит отец с улыбкой, а потом серьёзно продолжает: — Ты взрослый человек, и уже хотя бы поэтому способна отдавать отчёт своим поступкам. В том числе и тем, которые касаются отношений с мужчинами. Ты прекрасно знаешь, что в твою личную жизнь я никогда не лез и впредь этого делать не стану. Однако, не скрою, мне всё же хотелось бы знать, каким ты видишь ваше со Снейпом совместное будущее.

— Совместное?

— А разве нет? Я думал, за это время вы уже значительно сблизились.

— Смотря что ты подразумеваешь под сближением. Если тебя, как маму, тревожит, не стали ли мы любовниками, — я ловлю быстрый взгляд отца, явно удивлённого моей резкостью, — то ответ отрицательный. Он по-прежнему только пациент. Самый тяжёлый за мою практику. Не столько в смысле излечения, сколько в упорном нежелании мириться со всем, что ограничивает его функциональность.

— После таких травм любой был бы счастлив, что вообще остался жив!

— Вот только он — не любой, папа.

— Выходит, Снейп требует от тебя чуда?

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, что в его поведении сейчас достаточно эгоизма, который ты ему прощаешь и готова терпеть в будущем. И этим ты сама даёшь ему повод к новому недовольству и даже придиркам, капризам. Нужно обладать безупречным благородством, чтобы не воспользоваться случаем и не обернуть чужую слабость себе на пользу. Особенно если вторая сторона ничуть не против такого расклада.

— То есть… ты хочешь сказать, что он пользуется мной?

— Без сомнения. Хотя, возможно, сам он этого не осознаёт. Ты хороший врач, Мэри. Сумела поставить его на ноги, у тебя хватило терпения продолжать лечение, хотя многие твои коллеги в данной ситуации наверняка спасовали бы перед таким непростым случаем. И всё же ты не сделала самого главного.

— Самого главного?

— Ты до сих пор не выпустила его за установленные рамки. Слишком много опеки.

— И что, по-твоему, я должна сделать? Сказать ему, что он загостился у меня и пора бы проваливать на все четыре стороны?

Отец морщится.

— Ну, не слово в слово, но общий смысл ты уловила. Ты спасла человека от смерти, почти полностью избавила от мучительных болевых приступов. Теперь дай ему возможность жить самостоятельно. Найти подходящее занятие, обустроиться, обрести собственную крышу над головой. Это тот минимум, с которым должен справляться каждый мужчина. Иначе это никчёмный слюнтяй, которого можно смело пришивать к женскому подолу.

— Лечение пока ещё не завершено.

— Хорошо. Пусть он ещё немного останется в твоём доме, если это действительно так необходимо. Места там хватит, чтобы разместить целый госпиталь. Но Снейп обязан вернуться к работе и получать за это деньги, Мэри. Насколько я могу судить, его угнетает нынешнее зависимое положение и необходимость жить в долг, не имея возможности даже оплатить службу своего слуги. Тогда как обретение осмысленного и оплачиваемого занятия позволит ему уважать себя. Даже если это будут вначале всего лишь гонорары за научные статьи. Публикации позволят вернуть ясность его мыслям и снабдят той необходимой долей тоски по любимой работе, которая позволяет учёному двигаться вперёд в своих изысканиях. Чем скорее он вновь ощутит себя самостоятельным, тем проще придёт к выводу о том, что человеческая полноценность не зависит от медицинского диагноза. А в его случае прогноз не исключает и выздоровления.

— Представь себе, я думала об этом. И даже кое-что предприняла.

— Неужели?

— Он будет работать, но не над статьями, а над новым школьным учебником. Удалось заинтересовать одно не самое бедное издательство. Готовый труд будет опубликован и хорошо оплачен.

— Надеюсь, тебе не придёт в голову сказать Снейпу, что ты имеешь к этому отношение?

— Разумеется, нет. В сущности, моя заслуга только в том, что я использовала свои старые связи в издательском мире. Остальное он сделает сам. Я хочу совсем немного подтолкнуть его в нужном направлении. Ему стоит лишь приступить к работе, а потом, уверена, он втянется. Северус не из тех, кто бросает начатое дело. А если появится занятие, которое поглотит без остатка всё его свободное время, он иначе станет смотреть на многие вещи.

— Умный ход, дочь. Но что будет потом, когда он закончит свою книгу? Не кажется ли тебе, что ты так или иначе попытаешься найти причины, чтобы подольше удержать его рядом с собой? Взять даже его нынешнее физическое состояние. Вряд ли для того, чтобы продолжать терапию, ему непременно нужно находиться в твоём доме. Насколько я могу судить, ему не требуется госпитализация, а показано только амбулаторное лечение. Твоя нерешительность вызвана тем, что ты не хочешь спустить его с медицинского поводка. Ведь это означает расстаться с ним.

— Глупо, правда?..

Он протягивает руки через стол и сжимает в них мои ладони.

— Я ни о чём не мечтаю так сильно, как о том, чтобы однажды впервые увидеть тебя по-настоящему счастливой. Будет ли это Снейп, Остин или другой мужчина — не так уж и важно. Главное, чтобы избранник тебя любил. Чтобы это не было с его стороны благодарностью, выгодой, удобством или, не дай бог, шансом последней надежды. Я не соглашусь отдать свою девочку приспособленцу! Но односторонние чувства — это неправильно, Мэри, какими бы сильными и искренними они ни были. Если на них не отвечают — это не твой человек.

— Как у тебя всё просто, папа…

— Это называется жизненным опытом, милая.

— Знаешь, я всегда страшно гордилась тобой и мамой. Потому что так должны жить все — в любви, согласии, уважении, заботе друг о друге. У вас всё поразительном образом получилось, хотя более разных людей, чем вы, я не встречала. Глядя на вас, я не сомневалась, что однажды и у меня будет точно так же. Вы невольно отравили меня своим примером. Я и помыслить не могла, что в моей жизни всё сложится иначе.

— Мы с Элинор действительно виноваты перед тобой, Мэри.

— Что ты такое говоришь?

— Ты наш единственный ребёнок. Мы были молоды, неопытны и растили тебя в меру своих представлений о том, что правильно, а что нет. Старались развить те душевные качества, которые считали не столько необходимыми для твоего благополучного будущего, сколько самыми лучшими. А добились того, что выпестовали максималиста с идеализированным взглядом на мир. Я уже не говорю о том, что каждый из нас тянул тебя в свою сторону, стремясь доказать, что уж его-то образ жизни лучше, рациональнее, достойнее разумного человека. Сейчас я отчётливо вижу, насколько все эти перекосы в воспитании осложняют тебе существование.

— Теперь поздно о чём-либо сожалеть. Я такая, какая есть, и вряд ли изменюсь.

— Я долго не мог смириться с твоим даром, а Элли — с моим неприятием ваших с ней особенностей. Мы были неправы, оспаривая тебя друг у друга.

— Когда мама впервые рассказала о том, кто я такая, моему горю не было конца.

— Странно. Мне казалось, для волшебников это самая лучшая новость.

— Для любой семьи по ту сторону Барьера Секретности так оно и есть. Этого момента ждут с трепетом и нетерпением, надеясь, что первый стихийный выброс магии случится у ребёнка как можно раньше. Чем дольше этого не происходит, тем больше волнений за его будущее. Я, например, по меркам нашего мира очень сильно запоздала. У меня всё началось только в десять лет.

— Как это происходит, Мэри?

— По-разному. Одни уже в трёхлетнем возрасте могут притягивать к себе игрушки, другие избегают неминуемого падения и зависают в воздухе, третьи способны усилием воли что-нибудь разбить, поджечь или, наоборот, потушить огонь или собрать осколки. И так далее... А я, испугавшись, не дала разбиться красивой чашке, которую вопреки запрету достала с полки и выронила. Но мама и бабушка, узнав о том, что случилось, были так счастливы, что совсем не обратили внимания на моё непослушание. В тот же вечер рухнул мой прежний мир, когда мама всё рассказала. И больнее всего было узнать, что ты, мой родной отец, никогда не сможешь стать таким же, как мы.

— В детстве сверхъестественное воспринимается гораздо проще, чем во взрослом возрасте. Когда Элли открыла то, кем на самом деле являетесь ты, она и вся её семья, я решил, что моя жена повредилась рассудком. Ей пришлось продемонстрировать несколько приёмов с палочкой и без, после чего у меня не осталось никаких сомнений в помешательстве, только уже собственном. Мне потребовались годы, чтобы научиться жить с этой правдой.

— Почему у вас больше не было детей?

— Элли не захотела.

— Мама? Значит, дело было не в тебе, а в ней?

— Она боялась родить обычного ребёнка.

— Может быть, сквиба?

— Да, она называла именно это слово.

— Но это не совсем обычный ребёнок, папа. Правильнее будет сказать, что волшебные способности у него находятся в зачаточном состоянии. До сих пор неизвестно, почему дар на определённом этапе останавливает своё развитие. Сквиб способен чувствовать магию, видеть существ из нашего мира. Но он не в состоянии сотворить даже самого простого заклинания. Например, в Хогвартсе уже много лет служит завхозом мистер Филч. Он сквиб, но сумел найти себе место в старейшей волшебной школе. В определённой степени обрёл призвание. Другим его собратьям по несчастью везёт гораздо меньше. Беда в том, что они, в отличие от своих близких, вынуждены жить, как простые люди, постоянно ощущая собственную ущербность там и инаковость здесь. Для древних чистокровных семей подобное считается позором, пустоцветом на благословенном древе рода. В прежние времена от детей, магия которых не проявлялась к одиннадцати годам, предельному сроку раскрытия способностей, нередко избавлялись.

— Ты хочешь сказать, их… умерщвляли?

Отец выглядит потрясённым.

— Нет, до этого дело, к счастью, не доходило. Обычно тех, кому не повезло, ссылали к дальним и, как правило, бездетным родственникам, отдавали в приюты или устраивали в маггловские семьи.

— Какое невероятное варварство!

— С точки зрения цивилизованного человека — да. Но мир магов ужасно консервативен, и сложившийся в нём уклад жизни отстоит от современного общества на век или даже больше. И если речь идёт об известной и влиятельной семье, то в ней сквиб до сих пор приравнивается к бастарду. Не говоря уже о позоре, на который такой «неполноценный» невольно обрекает своих родителей. Только если они не предпримут определённых усилий, чтобы скрыть бесчестье. Например, объявят ребёнка умершим.

— Неужели они добровольно идут на такое?

— Их обязывают к этому вековые устои и репутация. Однажды бабушка призналась мне, что в семьях, подобных её собственной, ничто не создало больших бед, чем необходимость блюсти чистоту крови.

— Возможно, я чего-то не понимаю, но разве подобные традиции в замкнутом сообществе не ведут к вырождению — подобно тому, как близкородственные и инцестуальные связи пагубно отражаются на потомстве?

— Если рассуждать с научной точки зрения, то в магической Британии нет и не может быть ни одной известной семьи, кичащейся своей чистокровностью, которая избежала бы рождения сквиба. Разумеется, никто из представителей этих «благословенных» гордецов никогда не признается в подобном, дабы избежать нездорового интереса и пересудов, пятнающих честь фамилии. Но во время учёбы в Академии, общаясь с преподавателями и другими студентами, я лишь уверилась в своей правоте. Существование магических способностей древнейших родов можно поддерживать только одним способом — время от времени вливать кровь магглов в старую, застоявшуюся за века, обессиленную кровь волшебников, вынужденных ради сохранения собственной элитарности решать вопросы брака в узком кругу избранных. Появление сквиба — это всегда сигнал опасности. Предупреждение о том, что процесс вырождения уже идёт вовсю. Соответственно, если не предпринять радикальных мер, магический потенциал потомков будет значительно снижен, а риск появления на свет детей, лишённых волшебного дара, наоборот, многократно возрастёт. Не говоря уже о том, что неблагоприятная наследственность проявляет себя и целым букетом дегенеративных отклонений — начиная от проблем с физиологией и психикой и заканчивая тем, что жертвы династии, чью кровь стремились сделать безупречной, умирают во младенчестве или не доживают до репродуктивного возраста, обрывая своей смертью одну из ветвей рода.

— Это доказанный факт или только гипотеза?

— Чтобы это стало общеизвестным фактом, необходимы научные исследования, спонсируемые Министерством магии, и открытость результатов. Но мир по ту сторону Барьера ещё долго не сможет принять такую правду. Идеи о превосходстве волшебников над магглами в обществе возникают регулярно и подчас имеют катастрофические последствия. Признать, что спокойное и взаимовыгодное сосуществование с обычными людьми и смешанные браки не только желательны, а необходимы для выживания небольшой, по меркам остального мира, популяции — жуткая крамола даже после завершения недавней войны. Не думаю, что ошибусь, если скажу, что сила 28-ми самых известных британских волшебных магических родов, процветающих до сего дня и дающих сильных волшебников, обеспечивается волевым решением глав семейств. Если бы у магов была возможность делать тест на отцовство, многие из них были бы шокированы результатами.

— Шокированы? Что ты имеешь в виду?

— Наш консервативный мир пусть медленно, но меняется, становится менее чопорным, существовавшие веками барьеры размываются, делаются всё более проницаемыми. Наиболее прогрессивные волшебники уже позволяют своим дочерям выходить не только за полукровок, но и за простецов. А вот сыновьям до сих пор обычно стараются подыскивать исключительно чистокровных невест. Представляешь, какой трагедией будет мальчик-сквиб — и это вместо лелеемой надежды на появление достойного и сильного потомка? Вот поэтому наиболее разумные представители семейств идут на смешанные браки, признание прижитых на стороне детей или… на прямой подлог. Такое происходит, если сын, который должен произвести на свет потомство, уже несёт в себе явные признаки вырождения: магически и физически слаб, болен, имеет психические отклонения или проблемы с мужской силой, склонен к перверсиям. Небольшие манипуляции с памятью, волей и сознанием, напиток, вызывающий кратковременное, но непреодолимое любовное влечение, и с чистокровной новобрачной в период, когда она может с высокой вероятностью зачать, ложится не законный муж, а выбранный главой рода внешне подходящий парень, к тому же выглядящий под действием специального зелья так, что не только жена — родная мать не увидит разницы. Маггл после этой единственной ночи и знать не будет, что с ним случилось, где он находился и что делал. Остаточные свойства стёртой памяти, возможно, ему подскажут, что он с кем-то хорошо провёл время и получил удовольствие. Но через определённый период времени у пары, которой он, сам того не подозревая, оказал помощь и дал своё крепкое молодое семя, родится здоровый наследник или наследница. Если потом появятся на свет другие дети, они возьмут от родного отца его гены и, если повезёт, крохи магии, которые хотя и позволят избежать участи сквибов, но всё же не сделают их сильными волшебниками. Однако такого спроса, как с первенца, с них уже не будет. И такого внимания со стороны тоже. В результате семья сохранит статус чистокровной, а о том, что для этого потребовалось улучшающее генофонд вмешательство, будет знать и вечно молчать один человек — тот, кто всё инициировал. Но такая сомнительная с моральной точки зрения манипуляция, на мой взгляд, всё же лучше, чем избавление от нежелательного ребёнка.

— Ты сейчас говоришь чудовищные вещи!

— В Британии уже двадцать лет как не считается чем-то необычным процедура искусственного оплодотворения, предложенная Робертом Эдвардсом. Тебя же не шокируют дети «из пробирки», про которых говорили, что зачатие неестественным и противным природе путём лишает их души?

— Уже нет.

— Вот видишь. То, что прежде казалось невозможным и отцами церкви именовалось богохульством и покушением на высший промысел, со временем стало нормой. Теперь бездетные пары могут обратиться в специализированную клинику и с помощью врачей стать родителями. Им подыщут подходящий биологический материал от донора, чтобы будущий ребёнок имел желаемый клиентами цвет глаз и волос. Но у нас о подобном нельзя и помыслить — мгновенно запишут в число опасных вольнодумцев и сумасбродов. Для того, чтобы перенять определённые медицинские технологии и всё это увязать с этическими аспектами и принятыми правилами жизни, должно сначала измениться инертное мышление общества. А это процесс не одного дня, а многих десятилетий. Например, в Мунго некоторые давным-давно придуманные магглами приборы появились только потому, что возникла острая необходимость в оказании неотложной помощи жертвам терактов. Тогда и выяснилось, что такие изобретения во многих случаях надёжнее и справляются с задачей спасения человеческой жизни быстрее и лучше, чем привычные целителям заклинания.

— Это всё-таки техника, Мэри, но дети, дети!.. То, о чём ты рассказала, слишком похоже на процесс выведения породистых животных, а не людей. Как же так? Не понимаю…

— Такие вещи открыто не обсуждаются. Всё на уровне упорно циркулирующих слухов и трёпа целителей. Однако имеющий уши да услышит. От генетики отмахнуться невозможно даже в нашем мире. Как неоспорим и тот факт, что обновление крови улучшает здоровье в целом и даёт резкий толчок к развитию способностей. Недаром отцом самого могущественного тёмного мага всех времён, того самого, о котором ты уже знаешь, стал обычный человек, хотя его матерью была чистокровная колдунья.

— А Снейп? — внезапно спрашивает отец. — Он ведь тоже полукровка?

— Да. И при этом очень сильный и талантливый волшебник. Он из такой же семьи, как наша. Похожая история у многих ребят, которые попадают в Хогвартс и другие школы. Есть ещё ученики, оба родителя которых магглы. Но на самом деле это значит, что где-то в роду у них затесался сквиб. Магия не возникает из пустоты. Она передаётся из поколения в поколение, постепенно накапливается и непостижимым образом выбирает того, в ком захочет себя показать в полную силу.

— То есть… в тебе она могла не проявиться?

— Могла, хотя вероятность этого была мала. С девочками, к слову, осечки случаются реже. Но если бы это произошло, ты до сих пор не знал бы, что твоя жена волшебница… С другой стороны, мама тогда не стала бы осторожничать и родила бы ещё одного ребёнка. Или двух.

— Ты хочешь сказать, что она пошла бы на это после… сквиба?

Он недоверчиво смотрит на меня и качает головой.

— Уверена. Чтобы один из детей оказался таким же, как она. Воспитание предписывало ей исполнить долг перед родом и передать свой дар.

— Долг…

Я стискиваю его крупные руки.

— Пойми, для меня не имеет никакого значения, есть в твоей крови магия или нет. Иного отца я бы себе не пожелала. Мы все тебя любим. И я, и мама, и Натали, и даже Джеральд, о котором ты был нелестного мнения, считая его избалованным и праздным прожигателем жизни.

Он хмыкает.

— Кстати, о Натали. Мы ведь тебя и вызвали сюда из-за неё. Ты в курсе, что внучка собирается нас навестить и встретить здесь Новый год?

— Не может быть! — ахаю я. — Нэтти?! Вот молчунья! Ничегошеньки мне не сказала!

— Наверное, захотела обрадовать свою мать и нам, старикам, сделать сюрприз.

— Тоже мне, нашёл старцев! Вы ещё молодым фору дадите.

— Насчёт Элли не поспоришь. В отличие от меня, она будто ежедневно пьёт эликсир вечной юности.

— Вы у меня оба настоящие красавцы. Скажу тебе по секрету, — я наклоняюсь к нему и негромко произношу: — мама до сих пор тебя ревнует ко всем знакомым женщинам.

Отец довольно улыбается.

— Ну так как? Присоединишься к нам? Натали будет здесь завтра утром, а отправится обратно первого января. Провести пять дней с дочерью и родителями — не так уж и мало при твоей нынешней занятости.

— Мэри, — раздаётся голос неслышно вошедшей в комнату мамы, — разумеется, принимая во внимание все обстоятельства, мы приглашаем и мистера Снейпа тоже.

А вот это уже интересно… И такое говорит мне женщина, от которой всего полтора месяца назад я выслушала гневную отповедь по поводу моих запутанных с ним отношений?

Неужели такая перемена в её поведении— заслуга отца, который пытается навести мосты между нами и избежать потенциальных конфликтов в семье? Никогда не замечала за ним тяги к миротворчеству.

— Мама, ты действительно хочешь, чтобы Северус приехал сюда?

— Во-первых, его уже пригласил Уилл, — она бросает взгляд на отца,— и было бы крайне невежливо отменить визит. А во-вторых, я действительно не против того, чтобы он встретил с нами праздник.

— Но здесь будет Нэтти! Они не слишком ладили в школе. Ей плохо давался предмет, который преподавал Снейп.

— Знаю. Но если им суждено однажды пересечься, то почему не сейчас?

— Поддерживаю, — спокойно произносит отец. — У нас у всех появится возможность неформального общения. Вам с ним стоит переменить обстановку после долгого периода, проведённого в четырёх стенах. Столько времени находиться взаперти и в отрыве от остального мира! Эдак и умом тронуться можно.

— Тебе необходимо отдохнуть, — в голосе мамы появляется заботливая интонация. — Тревога за пациента и суд над ним тебя вымотали. И не смотри на меня так, пожалуйста!

— Как?

— Так, словно ты не веришь ни одному моему слову!

— Нет, я всего лишь недоумеваю… Ты ведь не переменила своего мнения о Снейпе с прошлого раза?

— Мэри, — предостерегающе начинает отец, — не нужно.

— Погоди, Уилл, я отвечу. Да, я не скрываю, что отношусь к нему настороженно. Но это потому, что я совершенно его не знаю. Чтения газет и одного совместного чаепития мало, чтобы разглядеть человека и понять, чего от него можно ожидать. Я не хочу обвинений в предвзятости.

— Извини, — у меня вырывается вздох облегчения, — ты права. Нам всем потребуется время, чтобы узнать его получше. Даже я пока в этом не преуспела… Спасибо.

— Значит, решено, — произносит отец. — Мы ждём вас завтра. Если Снейп вдруг заартачится, можешь ему сообщить, что отказа я не приму. Но у него, думаю, хватит здравомыслия и такта ответить согласием на наше приглашение.

Отец переглядывается с мамой, и я замечаю скользнувшую по его губам лёгкую улыбку.