Не меньше, чем барон (гет)

На следующее утро завтрак предваряет несколько чрезмерно торжественное объявление мачехиной кузины о том, что семнадцатилетней Софике, средней из сестёр Траммо, были доставлены ранним утром четыре букета и две корзинки с цветами. К каждому из подарков приложена записка, и мачехина кузина, нахмурившись, выражает надежду, что Софика отправит каждому из джентльменов короткое письмо с благодарностью — когда, разумеется, после завтрака, музыкальных занятий и примерки платья для похода в театр, прочтёт все записки. Другие воспитанницы мачехиной кузины после этих торжественных слов охают то ли с восхищением, то ли с завистью и тихонько, чтобы ничего не услышала мачехина кузина и сама виновница подобного внимания, шепчутся между собой — впрочем, услышать слово «выскочка», весьма нередкое, вполне возможно.

Софика смотрит на цветы с некоторой долей удивления и даже непонимания — она никак их не ожидала так скоро. Быть может, после седьмого-восьмого бала или после исполнения роли Осени в грядущей небольшой постановке, но явно не сейчас, когда она успела посетить лишь один-единственный бал да пикник.

Софика с улыбкой разглядывает цветы и гадает, кто из вчерашних кавалеров мог бы ей послать какой-нибудь из этих подарков. Ей подарены: букет из белых хризантем, перевязанный светло-голубой лентой, маленький букетик из цветов гибискуса, букет из жёлтых, словно платье Софики для пикника, лилий, перевязанный такой же жёлтой лентой, букет красно-жёлтых роз, корзинка с астрами и георгинами, а также корзинка с сиренью, белой, розовой и почти фиолетовой, и васильками. Софика силится вспомнить, что означает каждый подарок на языке цветов, но знания эти, поверхностные и скудные, словно сдуло из её головы. А ещё Софика никак не может понять, кто из вчерашних кавалеров мог бы прислать ей хоть что-то из этого! В голове её нет ни единой здравой мысли! Она может думать лишь о том, есть ли среди этих букетов и корзинок подарок от Тобиаса Сиенара.

На завтрак подают омлет с помидорами, и это Софику, не сумевшую вчера вечером от волнения и переживаний поужинать досыта, определённо радует. Из поданных приборов, вопреки правилам, Софика берёт лишь вилку — и ту в правую руку. Омлет она не режет на кусочки, как положено. Лишь отламывает себе куски вилкой и поспешно глотает, едва успевая распробовать вкус.

— Ты такая счастливая! — восхищённо шепчет Софики Амалья. — Долли говорит, что ты — самая успешная из дебютанток, что когда-либо имели хоть какое-то отношение к пансиону мадам Шенно!

У Амальи в глазах зависть, но зависть эта, кажется, всё-таки несколько иного толка, чем у других воспитанниц — Амалья, во всяком случае, не кажется столь раздосадованной и обиженной, как остальные. Софика, впрочем, не уверена — не скажется ли это утреннее недоразумение на их отношениях так же, как сказалось распределение ролей в предстоящем спектакле на отношения Амальи и Руфины, ставшие гораздо холоднее прежнего.

— Самой успешной из дебютанток мадам Шенно Софика станет тогда, если сможет либо выйти замуж за титулованного дворянина, либо заслужить место фрейлины при дворе нашей королевы! — хмурится Руфина, и у неё в глазах совсем нет восхищения или зависти, лишь неподдельное беспокойство. — Не понимаешь, что ли, Амалья, что чрезмерное количество поклонников даже может навредить порядочной девушке — закрепить за ней славу беспечной, ветреной девицы?!

Софика фыркает и обращает на себя и на сестёр внимание мачехиной кузины, которая до того за что-то шёпотом отчитывала Долли. На веснушчатых щеках Долли совсем нет румянца, а взгляд потуплен. Она кажется растерянной и пристыженной, и определённо радуется тому, что внимание с неё, наконец, переключилось на кого-то другого.

— Барышни Траммо! — голос мачехиной кузины твёрд, как оружейная сталь. — Извольте вести себя прилично! И, Софика Траммо, пользуйтесь приборами так, как пристало, и не смейтесь с открытым ртом!

К пристыженной Долли мачехина кузина за завтраком больше не возвращается, но зато за Софикой и её сёстрами следит гораздо пристальнее прежнего, и не вызвать ещё большего раздражения у этой женщины, удаётся лишь Амалье, которая тотчас делает совершенно невинный вид и орудует ножом и вилкой так же умело, как иные гвардейцы из романов орудуют шпагой.

У Руфины же руки начинают от волнения трястись так, что вилка выпадает из её пальцев и со звоном падает на пол. Это вызывает явное презрение на лице мачехиной кузины, которая пренебрежительно кривит губы и подзывает слугу, чтобы тот заменил Руфине вилку.

Софика же и вовсе, кажется, навлекает на себя раздражение мачехиной кузины одним своим существованием — та сейчас даже редко переводит свой пронзительный колкий взгляд на кого-то другого. Софика, впрочем, догадывается, что почти никогда не бывает примером для подражания, но всё-таки испытывает некоторую досаду из-за того, что мачехина кузина относится к ней, кажется, несколько предвзято.

Потом начинается репетиция предстоящего спектакля — и Софика, её спрашивают самой первой, поёт перед учителем арию Осени. Поёт ещё и ещё — до тех пор, пока тот, со вздохом, не находит, что пусть голос у Софики вполне приятный и не лишён своего очарования, но совершенно не подходит для сколь-нибудь более серьёзных ролей. Впрочем, наставник тут же усмехается, что, пожалуй, претенденток на роль Осени всегда гораздо меньше, чем на Зиму или на Лето, или на чаровниц и муз, а потому весьма удачно, что в пансионе мадам Шенно оказалась Софика, неспособная исполнить какую-либо ещё арию.

Руфине и вовсе нет нужды петь. Учитель лишь показывает ей, как следует встать, чтобы исполнить роль Весны, и какое выражение лица принять — роль у Весны совсем небольшая, зато костюм, учитель уверяет в этом несколько зажатую Руфину, самый прелестный из всех.

Роль Лета достаётся девушке по имени Арабелла — кудрявой и рыжеволосой. Она довольно высока ростом — самая высокая из воспитанниц мачехиной кузины — и обладает весьма внушительным бюстом и хитрыми зелёными глазами. Арабелла поёт вполне неплохо — арий у неё несколько, и появляется она в нескольких сценах, а не в одной, как Софика и Руфина.

Марта, Камилла и Долли исполняют роли трёх чаровниц — бестолковых и смешных божеств с непреодолимой тягой искать в людях любовь и полным непониманием того, что именно любовью является. Чаровницы не имеют собственных арий — они поют лишь втроём, зато поют часто.

Амалья — она поёт за Зиму — появляется на сцене едва ли не чаще главной героини. Она поёт самые разные колыбельные красивому юноше — роль его исполняет Джакетта, худенькая и смуглая, с жёсткими сильно вьющимися волосами — и спорит с героиней, когда та пробирается сквозь все преграды, чтобы добраться до своего лучшего друга, околдованного Зимой.

Констанция, голубоглазая высокая девушка с каштановыми волосами, исполняет главную роль, и, как и Амалья, из кожи вон лезет, чтобы показать себя перед учителем с самой лучшей стороны. Констанция — раз уж теперь Софика знает её не только внешне, но и по имени — всегда, даже дома, одевается и причёсывается вычурно и элегантно — даже дома она носит корсет и даже для домашних причёсок завивает волосы в крупные тугие колечки.

Ещё с полдюжины девушек исполняют роли муз, две — роли вздорных брата и сестры, белокурых и облачённых в ярко-алые одежды, три — роли разбойниц в разноцветных юбках, две — роль ворон и двадцать три — роли всяких жителей, цветочниц и придворных.

Наконец, репетиция заканчивается, и Софика улучает момент между репетицией и другими занятиями, чтобы добраться до своих подарков и удовлетворить собственное любопытство, хотя бы мельком прочив записки.

Она узнаёт, что розы ей прислал Тобиас, лилии — тот самый граф, что рассказал о леди Еве, корзинку с астрами и георгинами — некий Джеймс, которого Софика совсем не помнит с пикника, васильки и сирень — юный Чарли, хризантемы — его брат, Николас, а гибискус — Якоб.

Софика кидается прочь, чтобы побыть с собой наедине хотя бы немного. Она поднимается к себе в комнату, улучив момент, когда Руфина, Амалья и остальные слишком заняты обсуждением костюмов для спектакля, чтобы заметить её исчезновение — Софика видит много тканей самых разных расцветок, множество перьев, искусственных цветов и бумажных разноцветных листьев, блестящих камушков или стёкол, но они её совершенно не трогают.

Представится ещё миллион возможностей рассмотреть сценические костюмы — сейчас Софику гораздо больше заботит уединение (а точнее, его самая пламенная необходимость, которая в пансионе мачехиной кузины отчего-то почти никогда не удовлетворяется).

В комнате Софика обнаруживает на кроватях три тёмно-синих — почти чёрных — платья с рукавами-фонариками — впрочем, фонарики эти расположены не на плечах, а ближе к локтям, тонкой талией и пышной юбкой. Под это платье обязателен корсет. У кровати стоят туфли того же цвета, что и платье, на небольшом каблучке. Софика догадывается — это платья для похода в театр. Тёмно-синие — как и пристало юным барышням, не занимающим ещё серьёзного положения в обществе.

На первом этаже звонят в колокольчик, объявляя о начале следующих занятий — колокольчик этот всегда хорошо слышно из спален, чтобы юные воспитанницы мачехиной кузины явились на уроки, даже если сильно проспали завтрак.

Но Софике идти на занятия совершенно не хочется. И она садится с краешку на кровать и думает, что определённо следует позвать слугу, чтобы тот помог ей с корсетом и застёжками на платье. В конце концов, думается Софике, раз уж сейчас идёт урок танцев, ей, Софике Траммо, нет никакой необходимости там быть — танцует она достаточно ловко и прелестно, чтобы быть за это спокойной. Так что, можно примерить платье для театра и полюбоваться на своё отражение в зеркале — пока все остальные заняты реверансами и поклонами.

Примерив платье и полюбовавшись на своё отражение, Софика отмечает, что кажется самой себе вполне прелестной. Остаётся только понять, как будут уложены её волосы — должно быть, в две косы, а потом обёрнуты вокруг головы. Или уложены вокруг висков. Или заплетены в необычную косу из пяти или шести прядей — у Руфины плести подобные косы получается необычно ловко.

Софика остаётся вполне довольной увиденным и кокетливо делает сама себе книксен, а потом вертится вокруг себя, чтобы разглядеть получше каждую складочку на юбке и пышных-пышных рукавах, которые кажутся больше похожими на паруса, чем на часть костюма. Она даже не замечает, как скрипит дверь — так поглощена разглядыванием самой себя и платья, которое кажется ей очень даже удачным.

— Вы, барышня, просто легкомысленная кокетка, — голос у мачехиной кузины, заставшей Софику вертящейся перед зеркалом, злой и колкий. — Я лишь молю провидение, чтобы вы не принесли в подоле или не сбежали с недостойным доверия повесой, пока находитесь под моей крышей! Подумать только — вместо занятий и разглядывать своё отражение! И ведь вы так тщеславны, что вас занимают лишь танцы, кавалеры да собственная внешность!

Софика дёргается от неожиданности и резкого неприятного голоса, хмурится и отступает инстинктивно на шаг назад, но тут же берёт себя в руки и старается встать как можно более устойчиво и удобно.

И колкие, неприятные слова кажутся Софике скорее смешными и забавными — потому что она едва ли может усмотреть в них хоть толику смысла.

— Разве в обществе, в котором у приличной девушки нет иных путей к успеху, кроме выхода замуж, а знакомство с женихом возможно лишь на танцах или на пикниках, забота о своей красоте и партнёрах по танцам не должна считаться всячески достойной похвалы? — улыбается Софика, спокойно и уверенно глядя на мачехину кузину, что, должно быть, вполне может расцениваться как самая настоящая дерзость. — Не кажется ли вам, что это, по крайней мере, было бы справедливо?

Та кривится.

И Софике вдруг думается, что мачехина кузина похожа на цаплю — длинношеяя и тощая, словно палка. И эта цапля смотрит на неё, Софику, как на ядовитую лягушку, которую не может ни проглотить без вреда для собственного здоровья, ни отпустить с миром. Лягушка эта не даёт цапле покоя, и оттого она чувствует к маленькому созданию едва ли не ненависть.

— Это вы-то — приличная девушка? — теперь в голосе мачехиной кузины слышится неприкрытая насмешка. — После того, как нарушили все приличия и на первом же балу отправились танцевать?

Софике хочется рассмеяться ей в лицо, высказать все мысли, что появились в голове о такой бессмысленной, дурацкой традиции, и хочется улыбнуться при мысли о том бале, о танцах с Тобиасом и о его взглядах, которые тогда показались ей что-то значащими. Улыбнуться грустно, возможно, — Софика никак не может решить. Но она сдерживает себя и старается лишь смотреть на мачехину кузину спокойно и прямо, не показывая лишних эмоций. Старается держать себя серьёзно и достойно — Софика не уверена, что в противном случае эта грымза предпочтёт делать вид, что с Софикой вообще невозможно о чём-либо разговаривать. И Софика всей душой лелеет своё твёрдое намерение выдержать этот разговор с бесстрастностью, достойной самой королевы.

— Вертихвостке вроде вас место в каком-нибудь дешёвом провинциальном театре, — цедит сквозь зубы мачехина кузина. — А вашу Руфину и вовсе не следовало присылать в город из деревни — она слишком проста и неуклюжа для того, чтобы блистать на балах или посещать салуны. И зачем я только согласилась на это, поведясь на уговоры вашего батюшки?

Намерение — вероятно, не настолько твёрдое, как казалось минуту назад — держать себя достойно и серьёзно растворяется, словно сахар в стакане с горячей водой — ярость закипает в крови, а в голове не остаётся хоть сколько-нибудь спокойных мыслей. Злость берёт над Софикой верх почти мгновенно — как обычно с ней и бывает в подобных случаях.

— Не смейте говорить так о Руфине! — кричит Софика так яростно и громко, что мачехина кузина даже отшатывается от неё. — О ком угодно — обо мне, если считаете нужным — но только не о ней! Она — самая умная из нас и единственная истинная леди в стенах этой обители лицемерной добродетели, чтобы вы о ней не думали! Вам следует радоваться тому, что она здесь, потому что иначе я и Амалья впутались бы в стократ больше неприятностей, а не называть её простушкой просто потому, что ей чужды все эти ужимки и хлопанье ресницами!

Мачехина кузина не сразу находится, что ответить. Она смотрит на Софику широко раскрытыми глазами и то открывает, то закрывает рот, словно все силы вдруг покинули её тело. У мачехиной кузины вид почти что испуганный — должно быть, от того, как громко прокричала свои слова разгневанная Софика.

И проходит, кажется, не одна минута до того момента, когда мачехиной кузине удаётся взять себя в руки и снова скорчить то презрительное выражение лица, которое было до того.

— На следующие два бала вы не пойдёте вовсе, Софика Траммо! — ледяным тоном объявляет мачехина кузина, и Софика почти не чувствует злости из-за наказания, которое кажется ей скорее смехотворным, чем действительно обидным и несправедливым. — И, как только вы и ваши сёстры вернётесь из театра, вы будете отселены от сестёр в отдельную комнату, чтобы не могли портить ни одну из них своим влиянием!

Дверь за мачехиной кузиной с грохотом захлопывается, а Софика остаётся в одиночестве. Теперь она больше не может сдерживать хохота. Да и не старается, по правде говоря.

До самого вечера Софику никто не беспокоит. Даже сёстры — те посещают множество скучных и едва ли необходимых уроков, и появляются на втором этаже лишь после ужина, на котором, как и на обеде, Софика предпочла не присутствовать, несколько трусливо решив, что следует пока держаться подальше от мачехиной кузины. Во всяком случае, пока следующая глупая случайность, приключившаяся с Софикой, не станет ярче брошенных слов.

У Амальи поистине сияющий и цветущий вид — она явно вовсю предвкушает сегодняшнее представление, о котором знает пока лишь то, что смотреть его они, сёстры Траммо, будут в главном театре — его так же именуют королевским — Мейлге, самом роскошном и удивительном театре всего мира.

У Руфины вид не столь сияющий, но определённо воодушевлённый — в руках она держит какую-то толстую книгу и чуть менее толстую тетрадь, всю исписанную мелким аккуратным почерком. Софика с усмешкой замечает — последним уроком перед ужином была литература, и Руфине, должно быть, удалось упросить учителя одолжить ей одну из тех безумно скучных книжек с пафосными высказываниями, которых Софика всегда остерегалась не меньше, чем открытого огня, когда танцевала в кринолине.

— Ты, Софика, совсем лентяйка! — восклицает Руфина чуточку возмущённо. — Эти уроки нам даны совсем не просто так — они призваны делать нас лучше и совершеннее. А ты пропускаешь их!

— Я бы сама их пропустила, не повисни в воздухе меч непременной расплаты за подобную небрежность! — тяжело вздыхает Амалья, подскакивая к своей кровати и принимаясь разглядывать платье. — Так несправедливо учиться, когда голова занята лишь предстоящим спектаклем!

Софика фыркает, а лицо Руфины принимает недовольное выражение. Пару секунд Руфина будто серьёзно размышляет о чём-то, а потом вздыхает и зовёт слуг, чтобы те помогли им одеться и причесаться.

Почти одетой Софике — ей остаётся лишь натянуть на руки тёмно-синие шёлковые перчатки и обуться — расчёсывают и заплетают волосы в косы, укладывая их вокруг ушей, а потом в тугой узел на затылке. Руфину и Амалью одевают и причёсывают точно так же — они втроём смотрятся вместе скорее как школьницы, а не как барышни, которых уже выводят в свет.

Софика не знает пока, кажется ли ей это забавным или оскорбительным. Она решает, что стоит оставить это на потом — она, Софика, в любой момент сможет признать любой из вариантов верным. А сейчас она совсем не готова об этом думать.

Впрочем, Софика определённо считает, что волосы Руфины следовало зачесать как-то иначе — возможно, распустить. Или завить. Или хоть каким-то образом прикрыть её плечи, не оставляя их почти обнажёнными. Руфина смотрится немного нелепо — в отличие от Амальи, которой наряд безусловно к лицу, или Софики, которая тоже не имеет причин жаловаться на выбор костюма для похода в театр.

— Мы совсем одинаковые в этих платьях! — смеётся Амалья, натягивая на руки перчатки. — Даже забавно, что нам, в кои-то веки, не вплели в косы разные ленты и что наряды у нас тоже совсем-совсем одинаковые! Мы даже, наконец-то, смотримся сёстрами!

Амалья сверкает, как начищенный чайник, и совершенно не замечает никого вокруг. Амалья рада походу в театр — именно это было её основной целью с момента прибытия в столицу. И она определённо собирается провести сегодняшний вечер как можно увлекательнее.

Руфина со вздохом достаёт из прикроватной тумбочки театральный бинокль и на слова Амальи никак не реагирует. Она становится вдруг какой-то чересчур взволнованной — и то и дело бросает на Софику обеспокоенные взгляды, и Софика не в силах понять, о ком из сестёр беспокоится сейчас Руфина больше всего.

— Поторопитесь же, барышни! — слышится из коридора нетерпеливый, раздражённый голос мачехиной кузины. — Коляска барона Сиенара уже подана к нашему крыльцу! Порядочным леди не пристало заставлять джентльмена ждать!

Они выходят из спальни и торопливо спускаются по лестнице, от волнения или от близости мачехиной кузины совсем не разговаривая друг с другом всё время до входной двери.

Внизу, не поднявшись даже на одну ступеньку, стоит Тобиас в довольно вычурном и причудливом костюме, и Софика может лишь изо всех сил сдерживаться, чтобы не расхохотаться при виде его.

— Мадам! — перед тем как выйти из дома приседает в реверансе Амалья, и личико у неё самое кроткое на свете.

Мачехина кузина может лишь прошептать растроганно сдавленное «о, дитя!» и поцеловать Амалью в лоб. Она даже не шепчет привычные перед балами и пикниками наставления о манерах и чести.

Амалья легко и изящно спускается по ступенькам — она словно летит, а не идёт — и потом приседает в реверансе перед Тобиасом и говорит ему что-то своим нежным голосочком, и с его помощью забирается в коляску.

— Мадам! — степенно произносит Руфина, когда та приседает в не столь изящном, сколь у Амальи, реверансе.

Мачехина кузина сухо кивает ей, не удостаивая даже словом. Руфина спускается по ступенькам осторожно и деловито, стараясь не запачкать длинных юбок и не запутаться в них. Тобиасу она тоже делает реверанс, а потом слышится звучное «барон», сказанное её голосом. И Руфина тоже оказывается в коляске — она садится рядом с Амальей и что-то тихонько шепчет ей на ухо.

— Мадам! — всё же не может удержаться от хихиканья из-за костюма Тобиаса Софика и тут же путается, сделав мачехиной кузине книксен, а не положенный в таком случае реверанс.

Мачехина кузина делает вид, что собирается её поцеловать в щёку, а сама вцепляется в локоть Софики с такой силой, что той становится почти невыносимо больно. И Софика почти готова дёрнуться от неё, чтобы вырваться из этой неприятной стальной хватки.

— Ведите себя прилично, я вас умоляю! — почти шипит мачехина кузина Софике в ухо, прежде чем снова нацепить на себя улыбку и отпустить локоть воспитанницы.

Софика спускается с лестницы проворно и недостаточно аккуратно. На последней ступеньке — нижняя ступенька раза в два уже своих сестёр — Софика спотыкается и весьма неуклюже падает в объятья вовремя среагировавшего Тобиаса. И она не сразу может вдохнуть, почувствовать горячие — даже сквозь ткань или, быть может, ей лишь так кажется — руки на своей талии.

Сообразив, что участь испачканного платья и разбитого носа её миновала, Софика хихикает — даже скорее хрюкает, судя по звуку — и несколько неуклюже высвобождается из объятий. Не без доли сожаления, впрочем. По позе силуэта мачехиной кузины в дверях Софика догадывается, что это происшествие ей обязательно припомнят.

— Кажется, я терпеть не могу туфли на каблуках! — доверительно шепчет Тобиасу она, снова хихикая. — Особенно, если меня кто-то торопит или одёргивает!

Тобиас Софике улыбается мягко и ласково, и смотрит на неё словно видит в ней гораздо больше, чем забавную провинциальную девочку. Мысль эта вдруг отрезвляет затрепетавшую было от удовольствия и восторга Софику. Она тут же одёргивает себя — Тобиас видит в ней Еву, баронессу Сиенар, женщину, которую любил и, должно быть, превозносил, раз уж он так смотрит, но не Софику Траммо, непосредственную и, возможно, нередко совсем глупую. И улыбка на мгновенье сползает с лица Софики, когда она забирается с его помощью в коляску.

Улыбка быстро возвращается на её лицо. Но Руфина — Софика этого не замечает, прилагая все силы лишь на то, чтобы выглядеть и улыбаться как прежде — успевает разглядеть перемену на её лице, и взгляд её становится гораздо более задумчивый, чем следует в подобных обстоятельствах.

Тобиас ловко забирается в коляску следом за Софикой и садится рядом с ней. Затем он кивает кучеру, и коляска трогается.

Едут они недолго, да и огни ночного города сейчас Софику совсем не интересуют. Ей вдруг становится тошно и плохо, и больше всего на свете ей теперь хочется вернуться домой — даже к мачехиной кузине, с которой у неё с первого дня сложились взаимно неприязненные отношения.

Амалья, напротив, воодушевлена и взволнована так, что едва может усидеть на месте. Она вертится. Она разглядывает всё вокруг. Она то и дело расталкивает недовольную этим Руфиной и шепчет ей что-то всё более громким шёпотом. И тут же замолкает, и принимается разглядывать что-то ещё. А затем всё повторяется снова и снова. И никак Амалье не надоедает.

Руфина старается держаться степенно и спокойно, но Софика — только сейчас она обращает внимание на сестёр — видит какое-то волнение в её жестах и голосе, когда Руфина всё-таки отвечает что-то на шёпот Амальи. Софика списывает это на те же причины, что и перед балом и пикником — Руфина желает показать себя хорошо и не может быть уверена, что сёстры не втянут её в авантюры. И потому, разумеется, нервничает.

Само здание театра, когда они к нему подъезжают — его едва ли возможно принять за что-то другое — производит впечатление даже на равнодушную в целом к спектаклям и кулисам Софику. Театр выглядит просто громадным. Софика даже не представляет — сколько там должно появиться жителей Мейлге, чтобы заполнить все-все места. Быть может, хотя бы половина всего населения мира?..

— Какой огромный и роскошный! — с неподдельным восхищением громко шепчет Амалья, озвучивая мысли своих старших сестёр и тут же спрыгивая на землю так поспешно, что ещё не вылезший из коляски Тобиас, кажется, просто теряется при виде её энтузиазма. — Ох, девочки! Никогда не видела такого красивого здания! Оно внутри, должно быть, ещё прекраснее!

В конце концов, ему удаётся совладать с собой и появившейся в воздухе неловкостью, и он спрыгивает с коляски.

— Благодарю вас! — размеренно и важно произносит Руфина, когда Тобиас помогает ей выйти, и поспешно направляется к почти прыгающей от восторга Амалье, чтобы успеть одёрнуть её прежде, чем та что-нибудь сотворит.

Софике едва ли действительно требуется помощь, чтобы слезть, но сегодня она отчего-то эту помощь принимает. Быть может, оттого, что споткнулась на лестнице при выходе из дома мачехиной кузины. Быть может — оттого, что теперь чувствует в груди клубок противоречивых желаний, каждое из которых даже в отдельности может свести её с ума при неудачном раскладе.

— На улице сейчас так свежо и хорошо, что не знаю, хочется ли мне входить в это помпезное здание! — смеётся Софика, оказываясь снова на земле, но в душе ей совсем не до смеха.

Тобиас снова улыбается ей. На этот раз его улыбка кажется ещё теплее и ещё восхищённее, и Софика чувствует заклокотавшую бессильную ярость в своей груди. Ей не должно быть так хорошо с этим человеком, напоминает себе Софика. Он смотрит на неё как на леди Еву. Он не видит в ней кого-либо, помимо покойной леди Евы, будь она неладна.

С леди Евой Тобиас, должно быть, был очень счастлив, и теперь он изо всех сил пытается найти кого-то, кто мог бы ему её заменить. И Софика категорически не согласна служить лишь чьей-то заменой. И думать об этом, думать всё это время, не остаётся никаких сил. И Софика вглядывается в темноту, стараясь переключить своё внимание на что-то другое.

Руфина яростно и тихо отчитывает за что-то Амалью, а та лишь отмахивается и смеётся. У Амальи даже в темноте видны сияющие восторгом глаза. И оттого её лицо становится не просто хорошеньким, а поистине прекрасным. У Руфины становится определённо смущённый и даже пристыженный вид, когда она ловит на себе взгляд Софики. Руфина сразу замолкает и тушуется. Амалья же не видит ничего, кроме восхитительного огромного здания перед собой.

— Я могу называть вас просто Софикой? — спрашивает Тобиас мягко и тихо, чтобы ни Руфина, ни Амалья не могли его слышать, и Софика лишь кивает ему. — Это несколько не по правилам — звать вас лишь по имени, но мне бы хотелось...

— Я ведь зову вас Тобиасом! — нетерпеливо перебивает его Софика, и Тобиас, кажется, находит её ответ удовлетворительным.

Во всяком случае, ничего больше на этот счёт он не говорит. А Софика и не горит желанием отвечать ещё. Мысли о леди Еве всё ещё преследуют её, отравляя всё удовольствие от внеочередного выхода в свет. Леди Ева словно поселяется в душе Софики и теперь не даёт ей покоя.

Руфина дёргает за руку Амалью — должно быть, слишком сильно и слишком грубо, потому что Амалья приглушённо взвизгивает и поспешно вырывается — и ждёт, пока Тобиас и Софика поравняются с ними, чтобы отправиться внутрь театра. У Руфины — как и у Софики, должно быть, — чуточку растрепались волосы, но у Амальи причёска в идеальном порядке.

Внутри театра шумно и многолюдно. Софика видит не меньше двух десятков девушек в таких же, как она и её сёстры — платьях и с такими же почти в точности причёсками. И множество девушек и дам постарше — цвет платья у них становится всё светлее и светлее в зависимости от положения в обществе и срока, прошедшего с момента первого выхода в свет. Отделки на тех платьях тоже гораздо больше, тогда как у Софики, Руфины и Амалья платья совсем простые, без вышивки или кружева.

Причёски те дамы и девушки тоже носят совсем иные — завивают волосы, некоторые носят их распущенными, некоторым волосы пышно взбивают надо лбом, а некоторые сооружают на голове подобие кораблей или башен, но определённо нет почти ни одной гладко причёсанной.

Внутри театра светло и просторно. Софика почти с восторгом смотрит на широкую-щирокую лестницу, покрытую тёмно-синим ковром с необычными узорами, о которых, должно быть, заверещавшая от восторга Амалья, может поведать всё от истории изобретения где-нибудь пару миллионов лет назад до самого ничтожного повода применения в Мейлге или других мирах.

Наверху лестницы красивая женщина в ослепительно-белом одеянии и в мехах переговаривается о чём-то с роскошно разодетым мужчиной. Рядом с этой женщиной стоит девушка — по возрасту, должно быть, ровесница Софики или одной из её сестёр, если судить по магическому следу ауры. На девушке скромное светло-голубое платье, но светлые волосы уложены так же, как у Софики, Руфины и Амальи. Девушка внешне — чертами, цветом волос и фигурой — походит на женщину, и Софике приходит в голову, что они, должно быть, дочь и мать.

Спина у девушки в голубом платье идеально прямая, а сама она стоит словно бы с доброжелательно заинтересованным видом слушая разговор женщины и мужчины. Но Софика отчего-то понимает, что девушка эта остаётся вполне безучастна и равнодушна к разговору.

Тобиас кивает сёстрам Траммо и начинает подъём по лестнице. Софика шагает рядом с ним. Руфина и заробевшая вдруг отчего-то Амалья отказываются идти спереди и пристраиваются за Тобиасом. На десятой ступеньке Софика успевает подумать, что у девушки в голубом платье необычайно грустный вид, и что было бы неплохо развеселить её хоть как-то.

— Ваше величество! — кланяется красивой холодной женщине Тобиас, останавливаясь наверху и дожидаясь, когда его спутницы поднимутся вслед за ним, и сёстры Траммо поспешно приседают в реверансе, заслышав это обращение. — Позвольте представить вам и кронпринцессе Эденлии сестёр Траммо — Руфину, Софику и Амалью.

Каждая из них выпрямляется и приседает в реверансе снова, как только называется её имя. Софика стоит чуть впереди сестёр и не может их видеть. Зато сталкивается взглядом с девушкой в голубом платье — очевидно, кронпринцессой Эденлией — и едва заметно улыбается ей.

Королева отвечает Тобиасу кивком и вежливой улыбкой, а кронпринцесса просто улыбается и, кажется, даже больше Софике, чем Тобиасу, и он, кивнув сёстрам Траммо, устремляется дальше — к двери, на которой стоит серебряный красивый вензель в виде сплетённых друг с другом букв «T» и «S».

— Собственная ложа! — слышит Софика приглушённый шёпот явно восхищённой этим фактом Амальи.

Руфина Амалье ничего не отвечает, но Софика почти уверена, что взгляд сестре посылает весьма укоризненный. Впрочем, уверена уже полностью, что даже если такой взгляд и предназначается Амалье, та в данной ситуации совсем не склонна ничего замечать.

В ложе стоят четыре обитых синим бархатом кресла. И Софику это заставляет задуматься — всегда ли в ложе стояло именно это число кресел или к приходу сестёр Траммо приставлены ещё три. Или одно — если вспомнить о сыне и сестре Тобиаса и предположить, что они тоже бывают в этом театре.

Амалья и Руфина занимают кресла слева от небольшого прохода, а Тобиас и Софика справа. Амалья все вертится, подскакивает в какой-то момент и почти перегибается через ограждение, и Руфина тут же испуганно охает и дёргает сестру обратно за руку, заставляя сесть в кресло.

— С ума сошла! — восклицает Руфина приглушённо. — Так ведь и убиться недолго — мы ведь не иберцы и крыльев не имеем!

Амалья обиженно хмурится и тут же принимается дуться на сестру. Даже шепчет ей что-то. Весьма неприятное, судя по залитому краской негодования лицу Руфины. Впрочем, дурное настроение слетает с Амальи сразу же, как только слышится третий звонок, и поднимается синий-синий занавес. Амалья снова становится той восхищённой девочкой, которая не может усидеть на месте и минуту.

Полившиеся, словно рекой, арии наводят на Софику тоску. Она не знает, как может это доставлять столь сильное удовольствие Амалье — по правде говоря, Софика гораздо с большим удовольствием посетила бы какой-нибудь водевиль, а не оперу. Во всяком случае, в водевиле всё обычно хотя бы весело.

Руфина слушает арии с гораздо меньшим энтузиазмом, нежели внимающая каждому слову и каждой ноте Амалья, но всё же не засыпает к середине первого же акта Софика, которую будит лишь негромкое «бокал вина, пожалуйста», брошенное Тобиасом подошедшему официанту.

Софика видит, с каким неодобрением косится на этот бокал вина Руфина, вечная поборница трезвенности, но тут начинает петь главная героиня — голос у неё отчего-то кажется Софике не совсем естественным для женщины и чуточку более низким, чем следует, — и Амалья снова подскакивает с места, едва не бросаясь вниз от переполняющих её эмоций.

— Она просто прекрасна! — ликует Амалья, но Руфина лишь стремится вернуть её обратно в кресло, не особо обращая внимания на эти слова.

Почти тут же Руфина оборачивается к Софике и Тобиасу, и взгляд её отчего-то Софике совсем не нравится. Во взгляде Руфины читается твёрдое намерение не оставлять их наедине ни на секунду, даже если уединения в театре и вовсе невозможно достичь. Руфина напрягается, когда Тобиас ставит на поднос пустой бокал, и официант бесшумно исчезает. Руфина пристально и внимательно следит за каждым движением Тобиаса, за каждым жестом своей сестры, и Софика с усмешкой думает, что в перерыве обязательно скажет Руфине, что не нуждается в столь пристальном внимании — не столь уж часто она и совершает глупости, чтобы думать о возможности этого даже теперь, в театре, где едва ли есть хоть одна возможность натворить дел.

Но конец первого акта кладёт конец твёрдому намерению Руфины — Амалья срывается с места и, с хихиканьем объявив, что вернётся после небольшого перерыва, выбегает из ложи, и побледневшая от испуга, волнения и шока Руфина тут же бросается за ней.

Софика, не выдержав, хохочет в голос. Сегодняшнее поведение Амальи оказывается для неё неожиданностью — пусть Софика и знала, как сильно её младшая сестрица мечтает посетить театры столицы. К тому же, настороженные и недоверчивые взгляды Руфины несколько уязвляют Софику, пусть она прекрасно осознаёт, что не раз подавала поводы для этого недоверия.

— Позволите говорить с вами прямо, Софика? — слышит она голос рядом, и тут же оборачивается и перестаёт смеяться. — Боюсь, я не слишком хорош в том, чтобы сделать всё в полной мере учтиво.

Софика смотрит на него непонимающе и почти испуганно, но всё-таки осмеливается кивнуть. Руки у неё начинают дрожать, словно от холода, и она не может вымолвить ни единого слова, вопреки своему обыкновению шутить и смеяться всякий раз, когда страх сковывает её сердце.

Софика чувствует себя совершенно уязвимой и беззащитной перед ним, перед тем, что он может сказать ей, и это ощущение беспомощности давит на неё всей своей тяжестью. Это кажется Софике немного неприятным, и она надеется лишь, что Тобиас заговорит скорее.

— Как честный человек и дворянин, Софика, ради вашей репутации, после случившегося на балу, я обязан просить вашей руки, — голос у Тобиаса мягкий, словно любимые бархатные перчатки Амальи, и почти спокойный, хотя Софика видит, как бледны его лоб и щёки. — И дело не только в этом — я давно не чувствовал себя рядом с какой-либо женщиной так хорошо, как с вами. И пусть это совершенно против правил, я готов немедленно отправить письмо вашим родителям и вашей наставнице с просьбой разрешить наш брак так скоро, как вы только того захотите, не дожидаясь вашего шестого бала, если только вы согласны стать моей супругой.

Он замолкает. И почти на неё не смотрит. Софика на краю сознания удивляется — неужели, этот разговор повергает его в такое же волнение, как и её саму. Само упоминание замужества, свадьбы, пугает её. Заставляет её сердце биться чаще и словно сильнее.

— Вам следует подумать о своей репутации, а не о моей, Тобиас! — выдавливает из себя улыбку Софика, подавляя в своём теле и голосе дрожь. — Я ведь разрушу вашу репутацию подчистую, если только соглашусь стать вашей женой.

Голос её звучит как-то иначе. Не так, как должен. Нетвёрдо. И гораздо тише. Софика и чувствует себя иначе — не улыбчивой озорной девочкой, которая может позволить себе любую шалость только потому, что за искреннюю улыбку и гораздо менее искреннее раскаяние её простят за что угодно.

— Но вы согласны? — спрашивает Тобиас, и на этот раз его голос выдаёт некоторое замешательство и волнение.

Он смотрит на неё с такой любовью, что Софика чувствует необходимость отвести взгляд — о, зачем только он смотрит на неё так! — и перевести дыхание, чтобы ответить то, что должно.

— Боюсь, что я не могу согласиться стать вашей женой, — улыбаться Софика больше не может. — И не хочу соглашаться.

Она выпаливает это почти скороговоркой — боится, что иначе не сумеет отказать ему. Что чувства её возьмут верх над гордостью и рассудком, которого в ней всегда было немного. Софике думается, что произойдёт катастрофа, чудовищная лично для неё катастрофа, если она позволит своему сердцу взять верх над тем внутренним стержнем, который ещё держит её.

Софике кажется, что с этим отказом рушится её мир. Что теперь никогда ничего не будет так хорошо, так безоблачно и замечательно как прежде. И в голове лишь бьётся набатом «только не смей плакать». И Софика готова поклясться — глаза у неё всё ещё совершенно сухие.

Только после этих слов она осмеливается взглянуть Тобиасу в лицо снова. И с содроганием замечает, что, очевидно, причинила ему своим отказом боль. Софика не хочет этого. Не хочет его боли. И сердится на него за это нелепое, несвоевременное предложение, которое испортило ей и без того невеликую радость от оперы и театра. Она злится на него за то, что он парой фраз заставил её разрушить их и без того обречённые на провал отношения. Она почти в бешенстве из-за того, что он заставил её перестать быть той маленькой легкомысленной девочкой, заставил осознать себя взрослее, осознать себя невестой — чего с ней никогда до этого не случалось.

И злится на Руфину — на Амалью злиться нету сил, — которая оставила её, бросила сейчас с Тобиасом, вздумавшим нести чушь, наедине. Ведь в её присутствии он едва ли позволил бы себе заговорить об этом.

И Софике почти до слёз обидно из-за всего этого. И ей хочется топать ногами и разбрасываться вещами, чтобы хоть как-то перекрыть эту обиду.

В ложе воцаряется тишина, которую ни один из них долго не осмеливается разрушить. Софике кажется, что проходит слишком много времени. Что Амалья или Руфина уже обязаны бы вернуться.

— Я приму ваш отказ со всем смирением, на которое только способен, — выдыхает, наконец, Тобиас таким голосом, будто бы каждое слово даётся ему с трудом, и лицо у него становится совсем бледным, а глаза сверкают почти лихорадочным блеском. — Я слишком стар для вас и, должно быть, смешон в своей сентиментальности и в дерзости просить о браке столь юную девушку. Но, прошу вас, ответьте мне хотя бы — есть ли кто-то, кто претендует на ваше сердце и готов просить вашей руки?

Софика дёргается от его слов. Хмурится. Её руки начинают дрожать так сильно, что Софика может только порадоваться тому, что не держит ни веера, ни театрального бинокля. Потому что иначе они сейчас же упали бы на пол. Ей кажется, что щёки её пылают.

— Нет! Нет... Вы нравитесь мне, пожалуй, больше, чем любой другой мужчина Мейлге! — дрожащим голосом произносит Софика, мысленно молясь лишь о том, чтобы не разрыдаться прямо перед ним. — И вы, разумеется, самая прекрасная партия для любой девушки, и, кажется, хороший человек. Но я едва ли когда-нибудь смогу согласиться занять чужое место.

Она вскакивает из кресла. Почти так же порывисто, как Амалья. Только совсем по иной причине. Корсет плотно сжимает грудь Софики, и теперь, когда ей хочется дышать чаще и глубже, от него становится почти больно. И Софике досадно, что она потребовала у слуги зашнуровать его так туго. И она снова злится — уже только на себя саму. Только на свою глупость.

Софике хочется на воздух. Хочется броситься прочь. Вон из этой ложи. Вон — из театра. Вон — из столицы Мейлге.

Софике больше всего на свете хочется домой — к мачехе. Хочется бросить всё на свете и ворваться в скромный деревенский домик, где было так хорошо. Хочется кинуться ей в объятья и разрыдаться, словно дитя. Хочется получить своё печенье, свою кружку молока и изрядную долю утешений. И, быть может, даже колыбельную, которые мачеха никогда не умела хорошо петь.

Но Софика, пожалуй, согласна и на Руфину — она утешала её недавно не менее заботливо, чем мачеха. Софика только не готова давать Амалье повода видеть её такой — заплаканной и встревоженной.

— Знаете... Я ведь вполне согласна занимать в жизни своего будущего супруга не первое место и, наверное, смогу согласиться быть даже не единственной, но только место должно быть лишь моё и никого больше, — голос Софики почти срывается, — и я определённо не желаю становиться женой кого-либо лишь потому, что похожа на женщину, которую он когда-то любил.

Она говорит всё тише и тише, переходя на шёпот, но упорно не давая Тобиасу вставить и слова. Не давая себе думать слишком много. Софике кажется, что если она перестанет говорить и будет думать — она уж точно разрыдается.

— Я не хочу быть чьей-то заменой, — шепчет она едва слышно. — Я хочу оставаться Софикой, а не быть кем-то другим, даже если этот кто-то много лучше меня.

Из ложи она выбегает быстрее, чем Тобиас может хоть что-то ей ответить, хоть как-то возразить ей, оправдаться. И слёзы готовы вот-вот покатиться по бледному лицу Софики, а она сама лишь стремится поскорее добраться до какого-нибудь укромного местечка, где её никто не найдёт до конца спектакля.