Любовь, смерть и карточки от шоколадных лягушек (гет)

Когда Гермиона входит в палату, его глаза закрыты, лоб прорезает морщинка, а линия губ опущена. Это делает лицо Малфоя похожим на трагическую театральную маску. Усталость и безысходность пугают больше, чем почти серая кожа и яркие фиолетовые круги под глазами. Он похож на человека, который сдался.

Стоит ему осознать ее присутствие (она старалась не издать ни звука, дверь еще не захлопнулась, чувствует ее Малфой, что ли?!), как внутри «маски» включается лампочка. Драко улыбается с притворной безмятежностью, в уголках его глаз собираются добрые морщинки. Гермиона любит каждую из них, но никогда в этом не признается.

— Я в порядке, можешь идти домой, уже поздно, — выдает он на одном дыхании.

Это заготовка и это неправда. Он совсем не в порядке.

— Ломит кости? — спрашивает, игнорируя браваду и совет.

— Грейнджер, я же сказал…

— Ты всегда говоришь, — она пожимает плечами и взмахивает палочкой.

Температура субфебрильная, но Гермионе и не нужна проекция процессов, происходящих в организме, чтоб это понять, слишком уж лихорадочно блестят серые глаза. Гемоглобин неукоснительно падает. Если Малфой снова пошутит про то, что его кровь голубеет день ото дня, она его проклянет.

— Систолическое давление девяносто, диастолическое — пятьдесят пять, кровь почти на том же уровне, что и утром. Стабильность — признак…

— Признак того, что мое зелье работает, — перебивает она.

— Я не сомневался в твоих талантах к варке крововосполняющего. Четвертый курс Хогвартса.

— Ты всегда сомневаешься в моих способностях к варке зелий, — поддерживает она легкий поддразнивающий тон, а затем резко меняет тему: — Я рада, что обилие посетителей не истощило тебя полностью.

Гермионе становится неловко оттого, как неуклюже она приступила к дознанию, но ей действительно важно понять, что здесь произошло. Это напрямую связано с состоянием пациента. И коллеги. И друга (она надеется, что десять лет плотного общения позволяют употребить это слово). Любимого друга (она надеется, что об этом он никогда не узнает).

— Социальная грация горного тролля, — кто-то другой пощадил бы остатки ее гордости, но точно не Малфой, вот только за сморщенный с левой стороны нос и эту ухмылку, приподнимающую губу, она прощает ему любые остроты. Пусть упивается собой, ладно.

— Ну? — вздергивает бровь Гермиона. Он может подавиться своей «социальной грацией», с хождением вокруг да около на сегодня покончено.

— Что «ну»?

Она не ведется, продолжает давить на пациента тяжелым взглядом и держать отрешенно-вопросительное выражение на лице.

— Можешь поздравить, теперь я свободный человек, — нарочито равнодушно отвечает он, принимая расслабленную позу.

Ее сердце пропускает удар.

— Что значит «свободный»? — она боится поверить. Неужели это произошло? Здесь? Сейчас?

Зачем?

— Зачитать статью из словаря? Тебе ли не знать, что это значит, Грейнджер.

Эта шпилька даже не шпилька.

— Толсто, Малфой! — она кривит губы в презрительной гримасе. Тема ее развода изжила себя полгода назад.

— Должен же я перед смертью прочувствовать, каково это…

— Малфой, упоминание смерти и тебя в одном предложении запрещено в этой палате. Ты прекрасно знаешь, что я работаю…

— А ты прекрасно знаешь, к чему все идет. Не оскорбляй мой интеллект…

— Если я сказала, что вытащу, значит, вытащу…

— А я попросил оставить потуги. У тебя есть другие пациенты, нечего…

— Я варю зелье, которое даст нам немного времени.

— Оно темное.

— Плевать.

— Тебя лишат лицензии.

— Ты серьезно считаешь, что лицензию можно сравнивать с жизнью? Ты? Да если бы не… Знаешь, чего стоило от... — Гермиона замолкает на полуфразе, заставляет себя промолчать. Праздновать победу еще рано, она расскажет потом, когда комиссия выдаст вердикт. — Драко, я не хочу ссориться. Пожалуйста.

Малфой кивает и прикрывает глаза. Она видит, как сжимаются кулаки под легкой простыней, но через минуту он снова собран.

— Хоть ты и не хочешь этого признавать, но мы оба понимаем, чем все закончится, — Драко жестом заставляет ее удержать в себе слова протеста, тихо повторяет «понимаем» и возвращается к легкой беседе (как же Гермиона ненавидит эту манеру!): — Поэтому я начинаю делать то, что хочу, без оглядки на то, что мне за это будет.

— Собираешься устроить оргию или массовые убийства? — ухитряется ответить в тон Гермиона, и голос только самую чуточку трещит.

— Идея с оргией мне нравится, — подмигивает он. — Почему бы свободному человеку не устроить оргию напоследок?

Грейнджер закатывает глаза, слишком резко — из-за неосторожного движения одна слезинка все-таки срывается вниз. Ей не дано отрастить достаточно толстую кожу, упоминание близкой смерти всегда ранит.

— Начал я с того, что стал первым Малфоем, который развелся. Эту информацию следует добавить на мою карточку от шоколадной лягушки.

Карточка… Гермиона решительно протягивает ему записку от сына.

Драко прекращает паясничать и смотрит на короткую фразу с грустью и нежностью.

— Вот ради этого, — пользуется Гермиона подвернувшейся возможностью, — ради него ты должен бороться. Ты не имеешь права лишать его отца, а Тори — мужа, несмотря на то что вы натворили…

— Астория переезжает в Штаты. Думаю, — он смотрит на настенные часы, — они уже там. Скорп теперь далеко.

— В Штаты? — Гермиона не может скрыть степень своего ошеломления.

— Ага.

— Но как она… как ты без нее… Ты же ради…

— Мы приняли это решение вместе, — Драко голосом обозначает: она пересекла границу личного. Он очень щепетильно относится ко всему, что касается жены.

Гермиона давит вспышку ревности.

— Я пообещала Скорпиусу, что ты выздоровеешь.

— Значит, тебе жить с невыполненным обещанием, — пожимает плечами Малфой, и Гермиона с трудом удерживается от того, чтобы врезать ему — от души, как на третьем курсе. Целую жизнь назад. — Радуйся, что он будет далеко и тебе не придется смотреть ему в глаза.

— Ему в этом году в Хогвартс, — напоминает она, не проговаривая, но подразумевая, что отец должен проводить сына в школу, что Скорпиус будет этого ждать.

— Пойдет в Ильверморни, — снова это наигранное равнодушие. — Грег проводит.

— Гойл?

— Почему бы и нет? Не скажу, что выбрал бы его в отчимы моему сыну, но он любит Асторию…

— Что ты такое говоришь! — она просто не может больше слушать спич о том, что будет после. — Ты любишь Асторию, Астория любит тебя, при чем здесь Гойл?! Зачем вам развод?! — кричать на пациентов нельзя по уставу, но то, что происходит за дверью вип-палаты больницы святого Мунго, остается за дверью вип-палаты больницы святого Мунго.

— Не все живут по придуманному тобой сценарию, — холодно отрезает Малфой, остужая ее пыл. — Не тебе решать, кого любить мне, и не тебе решать, кого любить Астории.

Лед в голосе глубоко ранит. Гермиона не успевает совладать с собой, на лице отражается вся сила боли. Интонация меняется, словно по мановению волшебной палочки:

— Прости, Грейнджер, но ты и вправду понятия не имеешь о том, что чувствую я или что чувствует Тори.

Не имеет. Потому что эталонные слизеринцы держат чувства под замком. Но он же… он не может не знать, что чувствует Гермиона. Она не слизеринка, всё, что у нее на душе, можно прочитать по лицу.

— Грег любил Тори с детства, таскал на руках, когда она была крохой, позже крал для нее конфеты со стола и разорял цветники наших мам. Он так и не женился. Если честно, с самого начала Астория была бы гораздо счастливее с ним.

Что за приступ самоуничтожения?! Что за обесценивание своих и чужих чувств?! Астория была счастлива рядом с ним много лет, он ради нее пошел на…

Драко мотает головой.

— Тебе не нужно во всем этом разбираться. Это сложно. Грег сделает так, чтобы Тори ни в чем не нуждалась.

И снова интонации смирившегося с фактом своей смерти человека. Гермиона осознает, что это прозвучит… ну… некрасиво прозвучит, но сдержать себя не пытается:

— Ты серьезно, Драко? Хочешь, чтобы твоего сына воспитывал Гойл?

— Воспитывать его уже не надо, обучать его будут учителя, а обеспечивать ему нормальную жизнь сможет и Грег, — Малфой на диво не огрызается и отвечает исключительно по делу.

— Драко… — она не знает, что сказать. Глупо будет, если она, бездетная, разразится тирадой о том, что процесс воспитания никогда не заканчивается, что он включает личный пример, что ребенок впитывает не только вербальную информацию, он смотрит на родителей и старается стать похожим на них. Или не похожим. Драко — кумир для своего сына, хоть и отрицает это.

— Гермиона, — он тяжело вздыхает и смотрит в потолок. Потом протягивает руку и сжимает ее ладонь. Рука у него сухая и теплая. Даже слишком теплая, но это из-за температуры. Нужно следить за своим дыханием. Малфой не должен понять, что с ней делает простой дружеский жест. Ей тридцать семь лет, черт побери, стыдно так реагировать.

— Ладно. Слушай...

Грейнджер собирается попросить его поберечь силы (поговорить можно утром, когда он выспится), но Драко сжатием руки дает понять, что знает, о чем она скажет, и качает головой, мол, не перебивай. И Гермиона не перебивает, несмотря на то что с самого первого предложения ей хочется сделать именно это.

— Скорпиус — мой сын, он Малфой. В случае моей смерти опекунство автоматически переходит не к Тори, а к моему отцу, — он делает паузу, давая время обдумать, что это значит. Гермиона мысленно сравнивает воспитанного и доброго Скорпиуса, открытого для магического и магловского мира (решение Тори), с одиннадцатилетним Драко. Нет, Люциуса близко нельзя подпускать к ребенку. К тому же она из первых уст знает, как старший Малфой относится к невестке. Предоставь ему возможность, и он выбросит мать из жизни сына. — Поэтому мы развелись и по взаимному согласию назначили ответственным родителем Асторию. В идеале ей бы сейчас быстро выйти замуж, а ее новому мужу успеть усыновить Скорпа, пока я могу дать свое согласие, и раньше, чем отец узнает про всю эту аферу. Раньше, чем…

Драко не договаривает фразу, Грейнджер ему благодарна.

— Зачем усыновлять?

— Я отрезал возможность прямого опекунства Малфоев, но никто не запретит Люциусу многие годы таскать Асторию по судам. Он может поднять законы затертых лет, там обязательно будет какая-нибудь патриархальная чушь о том, что одинокая ведьма не должна растить ребенка. В способностях и желании отца испортить жизнь Тори я не сомневаюсь. Если же Тори и Скорп перестанут носить мою фамилию, Люциус будет связан по рукам и ногам. Так что, любимая целительница, ты должна меня удерживать на этом свете еще минимум месяц.

— Драко!

Он смотрит на нее с такой же мечтательной нежностью, с какой смотрел на записку Скорпиуса. Свободной рукой Гермиона тянется заправить прядь волос, падающую ему на лицо, и отодвигает ее, почти не отдавая себе в этом отчета. Соображает, что делает, когда Малфой прижимает ее ладонь к своей щеке. Гермиона собирается начать тараторить о расписанных схемах, но дыхание перехватывает. Они сидят в абсолютной тишине близко-близко и смотрят друг другу в глаза. Кроме нежности, в серых глазах вспыхивает что-то иное. Она знает, что ей не мерещится страсть, что не мерещится похоть, но разум тут же находит рациональное объяснение: Драко в больнице уже два месяца; Тори не приходила к нему без сына; он мужчина, который привык к регулярной половой жизни; Гермиона — женщина; будь на ее месте любая другая целительница, да хоть Аврора Тинк… Гермионе не хочется, чтоб Аврора оказалась на ее месте. Что ж, ее собственные чувства имеют совсем другую природу, глупо врать себе.

Драко, не отводя взгляда, поворачивает голову и целует ее ладонь. Прямо посередине.

— Что ты… — в ушах шумит, кровь приливает к голове так стремительно, что даже сформулировать полноценную фразу не получается.

— Я же сказал, что рассчитался с долгами и теперь начинаю делать что хочу... — его голос становится глубже, и каждое слово отдается пульсацией между бедер. Из этого транса выдергивают другие вибрации — сигнал тревоги от браслета на запястье. Кто-то из пациентов срочно требует внимания.

— Я должна бежать, — вскакивает она, не зная, благословить или проклясть этот вызов.

— Иди, моя Песешет ⁽¹⁾.

Глупая девочка, всё еще живущая где-то внутри, расцветает от притяжательного местоимения, но умудренная опытом тридцатисемилетняя женщина понимает, что это фигура речи.

1) Песешет — древнеегипетская женщина-врач, одна из первых врачевательниц в истории.

Вернуться к тексту