Читай по губам (гет)

Духи всегда жадны до впечатлений, им всегда интересно, как это: видеть цвет, чувствовать запах, гладить кору, пить сидр и прыгать через костры. Духи знают. Но духи не чувствуют. И от того они блуждают между деревьев и животных, поминутно влезая в чужую шкуру. Они не ведают, как калечат, но и не ведают, как исцеляют. Им доступна красота, но недоступна нежность.

А потому нет худшего испытания для человека, чем стать домом такому духу. Поэтому ведьм и колдунов боятся. Их дружба с духами когда-то была необходима: чтобы исцелять и предсказывать, изобретать и исправлять — но ценой служила жизнь. Ведьма или колдун — почти живые мертвецы. Мир не тревожит и не радует того, за кого живёт гость иного мира. Только иногда, в минуты сильной радости или дикого горя, когда даже дух не способен пожрать все чувства, что даёт ему это тело, ведьмы ощущают себя немного живыми. Как прежде.

Мать нашего героя это знала. Знала, что пройдёт совсем немного вёсен и ей будет уготована жизнь орудия. Она будет плести чужие судьбы, но не собственную. Сердце трепыхалось в её груди, будто рыба, заглотившая крючок. Она хотела жить. Как угодно, но только целиком, телом и душой…

Поэтому она решила разорвать свою связь с духами.

В промозглый час перед самым рассветом, когда земля оплетена белым виноградом тумана, она с острым ножом в руке спустилась к речке.

Она отдала реке своё кольцо.

Она отдала реке свой голос.

Она отдала реке свои волосы.

И освободилась. Скиталась из деревушки в деревушку, ходила за овцами, пряла, ткала. Где везло — плела кружево. Её не принимали всерьёз — ведь у неё больше не было голоса, умеющего убеждать, только голос обычной женщины. Её провожали похотливыми взглядами, ведь у неё больше не было кольца, защищающего её от взглядов чужаков. А скрытые косынкой короткие волосы напоминали о скромности. Ведь волосы это желания.

Но она жила. Запахом травы на рассвете, красками неба на закате, вкусом молока в полдень. Она растворялась в мире и была почти счастлива. Затем встретила молодого кузнеца — и стала совсем счастливой.

Так ей казалось.

Вот только тем, кто рвёт связь с духами, нельзя больше её бередить. Можно связать свою судьбу с чужой судьбой. Но нельзя давать новую жизнь. Но где было юной девушке это узнать? Она и так провела обряд разрыва, не советуясь с семьёй, а потом бежала от их гнева…

Она родила первенца. Самый красивый мальчик на свете. Вот только когда тому было три года, за ним пришли тени. Тёмные шёпоты на изнанке слуха, дикие пляски смутных ощущений. Тихий спокойный ребёнок будто бы стал другим в одночасье. Подрастало двое других сыновей. А бывшая ведьма не ведала, что происходит. И вот однажды, пока муж был на ярмарке, она решилась: рассовала детей по тёткам и кузинам и отправилась в путь. Испуганная и дрожащая, она постучалась едва ли не в полночь в дом своей бабки — чтобы услышать от той приговор и надежду: духов можно отвести в сторону, если петь сыну особую колыбельную.

— Защитишь до женитьбы, тогда духи отступятся, — сказала бабка.

Слишком старая, чтобы быть привлекательной игрушкой для бесплотных гостей, она доживала свой век человеком. Потому и пожалела внучку, открыв ей секрет.

Девять лет колыбельная хранила сына кузнеца. Девять лет несчастия ходили рядом: глухота отца, его тихие запои и меланхолия, смерти родственников, молнии, ударявшие в плетень, бедность... — духи никогда не отступаются до конца, они лишь ждут сигнала напасть.

И потому его бродившая по грани душа тянулась к лесу, их главному логову. А к нему самому тянулась другая душа. Тоже хранившая, сама не зная того, печать знакомства с бесплотной жаждой и звёздной тоской. У неё был верный знак одержимости: Голос, а потому дочери лавочника ничего не стоило убедить любого человека в чём угодно.

Вот только не хотелось. Как все «футляры», она была свидетелем жизни, а не участником.

Духи отступают, когда колдун или ведьма влюбляются. А если полюбят — бесплотные гости уходят насовсем. Потому-то дочь лавочника тянулась к встреченному ей в лесу мальчику. Потому-то если бы его мать дожила до его свадьбы, духи оставили бы их навек. Но... не сложилось.

И тогда духи вновь, как в детстве, окружили его и затянули в свой водоворот, а защитить больше было некому. За работой душа сына кузнеца и сознания теней объединялись. Они знали металлы до атома, до мельчайшей примеси ‐ а он чувствовал. Потому-то в союзе они делали невозможное: живая душа и бесплотное звёздное совершенство. Только вот накормить хищных помощников было невозможно.

Он понял это, но было слишком поздно.

* * *

— Никогда мой отец не выдаст дочь за колдуна... — повторила она. — Да и жизни спокойной здесь не будет. Тебя боятся.

Уже одна мысль, что когда он погибал без сна, окружённый тенями, эти люди — его соседи, друзья матери и отца — говорили, что, дескать, надо отдать духам то, что они просят... пусть мальчишка лучше умрёт.

Так вот, одна эта мысль приводила его в ярость.

— А ты? — он заглянул в её глаза, зелёные, как мох, скрывающий болотину. Его голос был похож на утробный рык таящегося в лесу зверя: тихий, однако исполненный чужой, нездешней угрозы. Но рык раненого зверя, где за угрозой скрывается страх: вдруг она ответит иначе? Вдруг и она? — Ты тоже боишься?

— Нет, — она вернула ему взгляд. — не боюсь. Я люблю тебя таким, как ты есть. Может, именно за то, за что они все ненавидят. Но вместе мы сможем быть только если уедем. Теперь ты понимаешь?

На какое-то мгновение у него промелькнула мысль, а не специально ли морочит она ему голову, убеждая, что иного выхода, кроме побега, для них судьба не оставила. Но память услужливо подбрасывала там враждебный взгляд, там испуганный жест… нет, всё было верно. Это он до сих пор не понимал, как стал изгоем на своей родной земле.

— Мы уедем, — прошептал сын кузнеца. — Обещаю.

* * *

Но осенью сын кузнеца не мог уехать. По-прежнему не мог. Деньги уходили, будто вода в песок, рассыпалось то, что держалось годами, а он, будто матрос на тонущем судне, только и успевал заделывать течь за течью.

Его подруга сдержала своё обещание: не ждать больше. В деревню приехал гость. Чужак из большого города, собиратель песен. Его было до презрения легко удивить и заморочить. Он бросил к ногам дочери лавочника всё, не задумываясь и не размышляя, будто поражённый громом или побеждённый таинственной лихорадкой не просто страсти или влюблённости, а ядовитой жажды.

А сын кузнеца снова всё пропустил, не разгибая спины и не выходя из кузницы неделями. Ведь его отец совсем слёг, и на этот раз надеяться на благополучный исход было бесполезно. Вот-вот они останутся одни — об этом были все его мысли, когда знакомой лесной тропой он спешил на свидание.

Чтобы услышать короткое и мнимо спокойное:

— Я уезжаю.

Земля закачалась под его ногами, треск цикад казался нестерпимой какофонией ужаса, песней разверзнувшейся бездны.

— Ты, — он ворочал языком, сам не слыша себя. — Ты его… любишь?

Она рассмеялась в ответ — огнём по оголённым нервам, нестерпимой весёлостью, выжигающей душу дотла:

— И ты меня спрашиваешь? Я люблю только тебя. И я всегда буду только твоей… в сердце, — она приложила руку к груди, да так и осталась стоять. — Я держу свои обещания.

Внезапно она стала серьёзной, почти угрюмой. Подошла ближе и положила ладонь на его щёку. Склонила голову вбок:

— Я хочу тебя запомнить. Навсегда-навсегда.

Она потянулась губами к его губам, и он ответил на это не то утешение, не то злую, изощрённую пытку.

— Заставь меня передумать, — шептала она, пока он, как безумный, искал ответа в этом теле, отзывавшемся на каждое его движение. — Умоляю. Заставь… меня остаться с тобой.

Она была его. Полностью и бесповоротно. Как каждый раз. Как первый раз. Больше, чем когда-либо.

И всё же каждый раз, когда её пальцы вцеплялись в его волосы, она шептала:

— Заставь меня передумать.

И когда объединившая их страсть схлынула, когда они вместе, обнявшись, стояли у старой сосны, едва держась на ногах, легче ветра, нежнее взмаха крыла — девушка вновь провела рукой по его щеке. Невесомо поцеловала в губы и пробормотала — без звука, одним движением губ:

— Прощай.

* * *

Его руки могли согнуть железный прут. Всё произошло так быстро, что её лицо даже не успело покраснеть, а язык — вывалится. Черты бездыханного тела несли только отпечаток удивления. Чёрные брови застыли крыльями птицы, готовой взлететь. И лишь когда он отшатнулся, из раскрывшегося рта хлынула кровь.

По крайней мере, так он это запомнил. Такой ему являлась эта сцена в кошмарах. Что же произошло тогда, он помнил плохо. Будто какой-то вихрь поднял его — и сразу бросил на скалы.

И снизошло спокойствие. Ни слезинки. Ни дрожи. Ничего. Будто его тело больше не принадлежало ему, а он лишь со стороны смотрел на то, что делает.

Он не может бросить свою семью, а значит — никто не должен её обнаружить. Никто не должен узнать, что случилось. Никогда. До грота с провалом в центре было совсем недалеко. В карманах — как и у любого сельского жителя — нашёлся моток крепкой верёвки.

Обвязать тело. Найти камень потяжелее. Всплеск.

Его душа должна была умереть здесь же, оставив после себя лишь тело, работавшее, не чувствуя и не задумываясь. В действительности вышло вовсе не так: его чувства лишь окоченели, утратили ту остроту лезвия, что знали до сих пор. Как сонные щуки под толстым льдом, они неторопливо ворочались, не причиняя больше ни боли, ни восторга. Но он жил. Создавал. Договаривался. Преуспевал. Дружил и даже по-своему любил. Вполсилы. Но разве огонь нужен нам, чтобы сжигать? Не лучше ли мягкое тепло камина, чем рёв пожара?

Так он встретил средний, а затем и пожилой возраст. И, если бы кто-то спросил его, чувствует ли он себя хорошим человеком, то он нашёлся бы что сказать. Например, о своих фабриках и магазинах. Или о школах. О том, что он всегда честно вёл дела, о том, как гордится своей работой.

Но «да» или «нет» вы бы от него не услышали, конечно. Он ведь всё понимал, пусть и мало что чувствовал. А ещё ему снились кошмары. В них губы его первой и единственной любви — перед тем как окраситься кровью — произносили всего одно слово. А он никак, никак не мог его прочесть. То ли «Никогда», то ли «Навсегда». И это сводило его с ума. В остальном же он был совершенно нормален, вам бы подтвердил это каждый.

С годами он пристрастился к рыбалке. И однажды, в тёмную звёздную ночь, когда вода залива — точь-в-точь такого же, как в его родных краях — была гладкой как зеркало… Он просто пропал. Лодку нашли пустой.

Говорили то о самоубийстве, то о смерти от сердечного приступа, из-за которого он мог упасть за борт… В любом случае, вода там была глубокой, и спасатели так ничего и не нашли.

Но если вы спросите меня, то в ту ночь он услышал песню. Тихую мелодию колыбельной, доносившуюся из воды. На борт облокотилась бледная рука, затем показалось лицо в обрамлении тёмных и мокрых волос… И сердце, казалось, навсегда застывшее камнем в его груди, вдруг пробудилось, узнавая. Девушка поманила его за собой. И он пошёл.

Перед тем, как её холодный и мокрый поцелуй оставил его без воздуха, она прошептала ему на ухо то самое слово. И это было слово «Навсегда».