Сквозь кости (гет)

— Ты можешь проявить хотя бы немного сочувствия? Вы с ней в одинаковой ситуации. Или ты думаешь, ей доставляет удовольствие мысль, что такой недоумок, как ты, теперь от неё не отвяжется?

Какаши опрокидывает отёко в безответном молчании. Пойло сначала обжигает глотку и пищевод, а после — вызывает слабый протест пустого желудка.

Наблюдающий за ним Обито недовольно хмурится. Скрещивает руки на груди и ёрзает, как ребёнок, на тёмно-бордовой кожаной сидушке.

— Эй, ты меня вообще слушаешь?

Слушает. Но лучше бы, будь оно иначе.

— Я не хочу снова об этом говорить. — Отёко со стуком опускается на замызганный стол; недопитое саке выплёскивается и каплями оседает на пальцах. Какаши безэнергично машет кистью, сгоняя влагу в душный воздух, и только потом задирает маску обратно на лицо. — Есть новости со слежки?

— Разговор — это такая штука, в которой выгоду получают оба, а не только один. Я тебе не услужливый пёс, который всё расскажет.

— С Сакурой всё в порядке, можешь не переживать. Сидит дома. Готовит, наверное. — Отстранённо поразмыслив над обитовской философией взаимовыгодных диалогов, Какаши говорит: — Твоя очередь. Удалось выяснить что-нибудь новое?

— Странно называть слежкой поиски иглы на дне реки⁽¹⁾.

Это значит: новостей нет. Допивай, пей, сколько влезет, и возвращайся домой, дружище. По утрам — просыпайся от голосов за стеной спальни. Поедай омурайсу на завтрак и всенепременно вслушивайся, как чужая пара палочек хлябает в метре от тебя.

— Расстроился? — усмехается Обито, как бы говоря: «Получай, придурок».

Но Какаши не расстраивается последние четырнадцать лет. И уж тем более — ничего не получает: ни новостей, ни внезапно всплывших на водной глади игл.

Он берётся за токкури у самой горловины, и тот предупреждающе морозит кожу рук: саке внутри почти не осталось.

Задаёт бесстрастный вопрос:

— У тебя сегодня работы меньше?

— Побольше твоего.

Какаши хмыкает в маску, так и не поднимает глаза на Обито и наливает ему тоже. Побольше своего.

Неровный плещущий звук глохнет в приглушённом гомоне мужских голосов за дальними столами.

— Я надеюсь, ты не свалил всю работу на сенсея. — Какаши прекрасно известно, что Минато-сенсей проявляет самостоятельную инициативу и вмешивается в текущие вопросы управления деревней не по просьбам Обито. Но поддевать Обито — привычка, выработанная годами.

Даже если он давно не поддаётся на провокации:

— Во сколько вы с Сакурой выдвигаетесь?

— На рассвете.

— Не веди себя как идиот, пока будете разыскивать Цунаде-сама. Постарайся по крайней мере.

— Раз уж ты просишь… — Маска приспускается вновь — движениями, доведёнными до автоматизма и выполняемыми только когда рядом нет посторонних. — А ты, пока нас не будет, поразмысли над тем, почему твои АНБУ настолько неквалифицированы, что не могут найти одного-единственного человека.

Обито чуть отпивает из лаково блестящего в полутьме отёко и выдаёт короткую, но слышную усмешку. Истерзанная половина лица неестественно сморщивается.

— Если нас услышат, решат, что я снова выступаю против Итачи, — говорит, а затем осушает содержимое одним порывистым глотком.

В том, что Обито всегда предлагает выпить именно здесь, в изгвазданном баре, расположенном на отшибе квартала Учиха, есть нечто иронично-мазохистское: из постоянных посетителей-соклановцев мало кто рад видеть Пятого Хокаге таким — проводящего время как ни в чём не бывало, с простой улыбкой на лице и с Какаши, сидящим с ним за одним столом.

Холодные взгляды окружающих и атмосфера, мгновенно меняющаяся, стоит Обито и Какаши в очередной раз заявиться, — всё это словно бы вопит в лицо первому: ты стал Хокаге, но не улучшил положение родного клана в Конохе.

В тебе нет и пригоршни доблести, чтобы вернуть положенное тебе по праву.

Положенное тебе по праву затолкали в глазницу чужака.

И Какаши, пока пьёт, горбится, не стягивает с шарингана хитайате и испытывает въедливое отвращение не то к ситуации, не то к самому себе.

Будь его воля, он бы этот глаз оттуда выдернул с зрительным нервом наперевес и сжал бы крепко-накрепко, до растекающегося на ладонях мясистого соуса.

— К слову об Итачи, — Какаши не торопится отпивать и с медленной бесцельностью водит туда-сюда наполненным керамическим прибором по облупленному дереву полупустого стола, — последи за ним. Никто без причин не вваливается к подчинённым домой ни свет ни заря.

— Тебе надо — ты и следи. Мне очередные проблемы с кланом не нужны. — Выдержав короткую паузу, Обито насмешливо прибавляет: — Не могу поверить, что ты подозреваешь Итачи в чём-то неладном. Чем он тебе вдруг насолил? Ему не понравился твой ремонт?

Какаши смаргивает, словно отмёрзнув, и наконец осушает отёко.

— Ясно, — тянет Обито и снова нетерпеливо ёрзает, продвигаясь вперёд в жалком подобии доверительного жеста и звучно скрипя сидушкой, — кое-кто не в духе.

— Не могу поверить, что происходящее реально. — Какаши поднимает взгляд на Обито, и тот перестаёт ухмыляться — замечает что-то и понимает, что момент — не для шуток. — Даже сейчас дыхание, как после долгой тренировки. Становится терпимо, только когда Сакура в шаговой доступности.

— Надеюсь, она спит в отдельной комнате?

— Ты серьёзно?

Да, Обито понимает: Какаши не до шуток. Но чего Обито так никогда и не научится понимать — как надо вести человеческий разговор, чтобы не обнажить перед противоположной стороной ни себя, ни свои намерения в этих взаимовыгодных сделках.

И он продолжает свой фарс:

— Она ребёнок, так что даже не думай к ней приставать.

— Она уже не ребёнок.

Сакура не ребёнок, но Какаши помнит Сакуру с маленькими детскими ладонями. Он сидел напротив на корточках и вытирал с них алую венозную кровь, а она плакала с тихими дрожащими всхлипами. Подбородок не вытягивался в остроту гордости и не горели пытающиеся доказать что-то ненужное глаза.

Они лоснились изгарью неверия и проступающей боли.

Какаши тогда было искренне её жаль. И вечером того дня этой своей жалостью он и подавился.

— Говоришь так, — произносит Обито, и по выражению его лица невозможно определить — ему плевать или ему не плевать настолько, что он в кои-то веки берёт себя в руки и не обнажается перед собеседником, — как будто даёшь себе зелёный свет.

— Я просто констатировал факт: она не ребёнок. Но к твоей радости, она не в моём вкусе.

Обито оттаивает. Секунда — и он вновь щерит зубы в усмешке.

— Знать бы ещё, какой у тебя вкус. Хотя… наверняка что-то слишком извращённое. Лучше держи при себе.

Когда Какаши и Обито покидают бар, едва ли не все посетители уже разбрелись кто куда — остаются только трое членов Военной полиции, разместившихся за столом у входа. При виде уходящего Обито они встают и кланяются, хотя на их лицах не проступает ни толики уважения или почтения, с которыми они обычно приветствуют Учиху Фугаку.

Обито этого всего как будто бы и не замечает. Здоровается, улыбается.

Продолжает жить среди них.

Иногда складывается ощущение, что единственная причина, по которой его мало-мальски уважают в родном квартале, заключается в том, что Обито — сенсей младшего сына главы клана.

У Какаши все эти внутриклановые дрязги вызывают увесистую тяжесть где-то в области темени. Он даже рад возвращаться в фамильный дом Хатаке в качестве единственного Хатаке. Будь тот, как и обычно, запустелым, возвращаться туда хотелось бы сильнее.

На улице прокрадывается зябкая осенняя ночь. С Обито они прощаются спустя метров сто ненапряжной тишины. Напоследок он успевает сказать Какаши — в очередной раз, — чтобы тот был с бедной несчастной Сакурой самой вежливостью и обходительностью. Какаши в очередной раз — награждает его уставшим взглядом, разворачивается и молча уходит, вскинув руку в прощальном жесте.

А потом фамильный дом Хатаке встречает единственного Хатаке пустым, безлюдным, без чужих шорохов и запахов. Даже свет не горит.

В какой-то степени Какаши досадует: чакра расходуется, глотку скручивает пекучей тягой, лёгкие протестуют от вдохов. Алкоголь сделал только хуже.

Он переодевается через силу — стягивает с себя следы долгого дня, — а затем направляется в гостиную. Садится в единственное кресло и старается сосредоточить рассеивающееся внимание на чтении. Спустя двести с лишним страниц хлопает дверь в коридоре и слышится размеренное «тадаима».

Какаши не приветствует Сакуру в ответ и, когда она входит в гостиную, так же продолжает молчать и всматриваться в печатную вязь.

— Давно вернулся?

Он почти хочет сказать «раньше тебя», но знает: не так поймёт.

Сакура любит надумывать.

— Относительно.

— Завтра рано вставать. Надо лечь раньше. — Последняя фраза предназначена то ли себе, то ли ему.

Какаши взглядывает на неё поверх книги. Щёки покраснели от холода. Волосы распущены, мерцают под светом желтоватого электричества. Забавно. Теперь её голова — самое яркое пятно в этом доме.

— Ты себя нормально чувствовала?

— Слишком много вопросов от того, кто на меня не взглянул бы до самой смерти.

Как он и предполагал — надумала от одного простого вопроса. Всё равно умудрилась.

Но Какаши при этом замечает, что слова Сакуры не сплюнуты ядовито. Она устала — и дело не только в том, что они некоторое время находились вдали друг от друга.

— Нужно понять, на сколько часов тебя хватает. Я думаю, что количество времени, которое ты можешь выдерживать без нахождения со мной, зависит от твоего запаса чакры. Он у нас разный.

Сакура так и остаётся стоять у стены, у входа, будто бы не может решиться на ещё один шаг навстречу. Услышав сказанное, она сцепляет губы в тонкую линию. Сглатывает так, что двигаются изломы костей под тонкой кожей шеи, и спрашивает тихо:

— Ты всегда себя так ведёшь?

— Как?

— Делаешь человеку больно, а потом — как будто бы ничего.

Он глядит на неё — и глядит — и не понимает: неужели эта девочка и правда была с кем-то в отношениях?

Сколько она ни разыгрывает сцены — как тогда, в кабинете Обито, когда они вдвоём к нему заявились и когда Какаши сказал Сакуре, что ей надо остаться ночью с ним рядом, — до настоящей примерки социальных ролей дело не доходит.

Просто Харуно Сакура. Просто признаётся, что Какаши тот, кто всё ещё может сделать ей больно.

Какая же… неразумная.

Какаши хочет извиниться. Сказать, что вспылил тогда. И что он не печётся исключительно о своей безопасности, как жалкий трус. Сказать: мне пока не позволено умереть. Или: моя смерть пока не позволительна.

Но Какаши не произносит ни слова, потому что знает: Сакура опять надумает невесть чего.

Молчание затягивается, и она, конечно же, не выдерживает — кидает почти что злобно:

— Я пойду. Завтра рано вставать.

Сакура уходит, а запах чужого мужского парфюма, принесённого ею с заоконной ночи, остаётся.

Какаши дочитывает главу скучного романа до самого конца.

* * *

Ночью шёл проливной дождь, поэтому земля утром влажно чавкает под неторопливыми шагами. Сакура идёт впереди, кутается в плащ, с рюкзаком наперевес. Не выспалась и не перестаёт зевать, даже когда они записываются на постовой, помечая время отбытия. Наблюдающий за Сакурой Изумо не может сдержать ухмылку, когда пялится на зияющий сонливостью рот.

— Секретная миссия?

— Секретней не бывает, — флегматично отзывается Какаши.

Изумо давит улыбку сразу же. Чешет затылок, коротко кашляет в кулак и примирительно говорит:

— Видимо, это вас Кушина-сан снаружи дожидается. Уже минут двадцать как.

Кушина действительно стоит снаружи, у ворот, под густо заросшими кронами. Стоит и держит натужно обвязанный красным фуросики бенто.

— Кушина-сан! — Сакура, как и подобает, всегда здоровается со старшими первой.

Кушина щурится, мягко улыбается и делает короткий шаг навстречу.

— Привет, Сакура. — И не менее радушно: — Какаши.

— Что вас привело? — тут же спрашивает он.

— А ты не рад? — с поддёвкой. — Вон, зато Сакура рада.

Какаши предпочитает ничего не говорить в ответ, и Кушина, сдав позиции, продолжает:

— Минато мне всё рассказал. Я решила немного поддержать. Не тебя, Какаши, хватит глазом сверкать. Сакуру.

— Кушина-сан, не стоило…

А та тем временем видит её насквозь:

— Наруто я ничего не сказала. Ты же знаешь, что вам предстоит далёкий путь. С твоими навыками готовки, боюсь, у тебя и рыба с белкой на огне поджарятся. На, держи. Держи-держи!.. Не отнекивайся. Если Какаши будет послушным мальчиком, и с ним поделишься. Там на двоих… Ну и чего ты так смотришь, а? — спрашивает она напоследок, злобно зыркнув на Какаши.

— Пожалуйста, соблюдайте осторожность. Никто не должен знать о нашей с Сакурой ситуации.

— Не должен знать, говоришь?.. А я что, не понимаю этого, по-твоему?.. Да ты когда во-о-от таким ещё был, — поднимает ладонь в воздух, и та замирает на уровне живота, — я тебя ещё тогда знала и сопли твои вытирала. Теперь ходишь мрачнее тучи, если рядом миленькие девушки, и приказы мне раздаёшь?!

Какаши устало вздыхает, водит указательным пальцем по переносице и апатично говорит:

— Мы пойдём. Пока не село солнце, надо успеть пройти хотя бы половину пути.

— Идите, да. Только, Какаши, если я узнаю, что ты что-нибудь вытворил, то так и знай — семь шкур с тебя спущу!

— До скорого, и спасибо за еду, — быстро произносит он, обходит Сакуру и молча шагает к лесу, пока за спиной слышится щебетание:

— До свидания, Кушина-сан! Благодарю за еду! — и он так и видит, как изламывается спина Сакуры в поклоне.

Догоняет она его у самой опушки и, что странно, помалкивает. В густом лесу, насыщенном ароматом впитанной в листья и стволы влагой, Какаши больше не чувствует исходящий от Сакуры чужой запах. Слышит только её дыхание за спиной при каждом прыжке — короткое и ровное — и ощущает, как на себе, поток её тёплой клокочущей чакры, концентрируемой в ступнях.

Им и правда удаётся миновать до заката половину пути. У могучей, растёкшейся оранжевой хмарью сосны Сакура кладёт рюкзак оземь и шуршит, согнувшись, вытянутым из него спальником.

Какаши отворачивается. Разводит огонь естественным путём, чтобы не тратить чакру: может произойти что угодно, из-за чего им с Сакурой нужно будет разделиться — тогда о растраченных запасах явно придётся пожалеть.

— Ты не голоден?

Огонь ломится в зябкий воздух и лижет кожу исходящим жаром. Какаши к Сакуре не разворачивается. Отвечает только:

— Нет.

— Тут на двоих, — смешивается с прерывистым треском костра.

— Ешь одна. Или оставь на завтра.

— Думаю, Кушина-сан рассчитывала, что ты тоже поешь.

— Да хватит уже. Я же сказал, что не голоден.

Хватит подстрекать эту и без того идиотскую комедию. То завтраки ему готовить, то стараться постелить на его колени красный фуросики.

Хватит.

— Да я и не… Ты просто весь день ничего не ел… — И без зримых эмоций: — Но если не хочешь, то и ладно.

Затем он слышит, как она снимает сандалии и забирается на спальник и как хлябают палочки.

— Дежурить этой ночью буду я.

Сакура сглатывает кусок еды, быстро произносит:

— Давай по очереди, — и тут же коротко кашляет.

— Можешь подежурить завтра.

Она молчит несколько трескучих секунд, прежде чем сказать тихое «спасибо».

Под утро Какаши начинает чувствовать голод. В рассветном лесу пахнет гарью потухшего костра. Сакура спит к нему спиной, её обнажённые, проглядывающиеся из-под спальника ноги, — к нему лицом: платье сбилось вверх, чёрные бриджи перетягивают мякоть бледных бёдер.

Он подходит вплотную, шелестя подошвой осеннюю листву, берёт лежащий поверх её рюкзака плащ и накрывает им согнувшееся в комок тело.

Сакура просыпается, когда он делает шаг назад — подскакивает и тянется к перевязи на ноге, где наверняка спрятан кунай.

Какаши проговаривает:

— Это я. Пора выдвигаться, — и отходит, не дождавшись, когда испуг — знакомый — затухнет где-то на дне зелёной радужки.

Спустя полчаса, когда он приземляется на очередном выступе ветви, Сакура его нагоняет и протягивает вытесненной из плаща рукой онигири. Её запястья покрыты колючими корками мурашек, и она глядит прямо — с вызовом и одновременным безразличием.

Какаши берёт предложенный онигири, касаясь на короткое мгновение замёрзших, сухих от частого использования медицинской чакры пальцев, говорит обязательное «спасибо» и только потом продолжает путь.

* * *

Танзаку встречает их резким запахом пряностей, гвалтом торговцев и тарахтящими неоновыми вывесками с рекламой дешёвых сексуальных услуг. Цунаде Сенджу они ищут в старых, измаранных временем и грязью барах, где собираются заядлые картёжники, но до поздней ночи не находят даже её следа.

— Надо где-то заночевать, — говорит Сакура. — Продолжим поиски завтра. Вряд ли она пока покинула город.

Какаши соглашается и надеется, что Минато-сенсей не ошибся с наводкой.

Однако и на следующий день следов Цунаде Сенджу нет нигде — ни среди опрошенных скуластых гейш, ни в казино, ни в компании местных пьяниц.

Накатывает раздражающее отчаяние, которое Сакура, кажется, мигом замечает:

— Ничего страшного. Вернёмся в Коноху, и…

— Пока рано говорить о возвращении, — перебивает Какаши.

Они шагают по сумрачной улице, вдоль крытых магазинчиков со всякими бесполезными сувенирами. Торговцы начинают расходиться. Гомон постепенно стихает.

— Думаю, надо проверить ещё вон там, — тянет Сакура рукой в сторону одной из неоновых вывесок.

И Какаши, к своему стыду, почти что спотыкается на ровном месте.

Вдалеке, по направлению движения её пальца, мерцает вывеска «Ночь, которую не забудет ни одна женщина».

— Ну и что с лицом? — Голос Сакуры мертвенной, без единой склоки эмоций. — Ты забываешь, что мы ищем не мужчину.

Какаши смаргивает и старается звучать так же безэмоционально, как и мерно шагающая рядом с ним Сакура:

— Сама пойдёшь или мне пойти?

— Если бы мужчины там предпочитали оказывать услуги другим мужчинам, то не стали бы заранее очерчивать границы на вывеске. Пойду я.

И она на самом деле идёт, ступает с таким видом, как будто направляется в книжный магазин прикупить рукописей для обучения новым техникам — а не в бордель, заполненный противоположным полом, каждый из которых готов за деньги стянуть с неё и эти её лосины, и это дурацкое, сбивающееся на талии платье.

Какаши ничего другого не остаётся, как ждать Сакуру за углом, в пустынной, провонявшей сексом и использованными презервативами улочке.

Она возвращается спустя двадцать три минуты — с запекшимися алым щеками. Произносит:

— Не нашла, — и опускает взгляд вниз, на разделяющие их два с половиной метра.

Какаши хочет усмехнуться, но всё же сдерживается.

Какие бы сцены ни разыгрывала, на самом деле она не такая крепкая, какой хочет казаться. Она — всё та же, что и в детстве, когда он спас её и укутал жилетом её худое, измазанное в крови тщедушное тельце.

— Если завтра снова ничего, то вечером направимся в Коноху.

Сакура безмолвно кивает и так и не поднимает глаза вверх.

А завтра — очередное, отчаянное ничего. И они возвращаются в Коноху, и, по прибытии, Какаши снова давится, как и четырнадцать лет назад: родное селение встречает их серой золой потухшего не так давно пепелища.

И вестью, что джинчурики мёртв.

1) Искать иглу на дне реки — японский аналог пословицы «искать иглу в стоге сена».

Вернуться к тексту