горько/сладко (гет)

Январь — июль, 1999

Я наладила свою жизнь после того, как он ушёл.

И часто говорила себе, что у меня и до этого всё было хорошо — просто была немного сломана, потрёпана по краям и разбита паутиной случайных, невидимых глазу трещин, которые появлялись из ниоткуда, никуда не вели и не позволяли мне быть единой. Но я не была разбита на части. Я всё ещё — несмотря на все доказательства обратного — была цела.

— Ты должен был дождаться меня, — сказала я в середине февраля.

У Рона хватило порядочности выглядеть пристыженным.

Перед отъездом Драко оплатил аренду квартиры до конца года.

Я всё равно съехала первого марта.

— Тебе не будет слишком больно? — с сомнением спросил Гарри, роясь в пустом ящике в старой кухне моих родителей. — Жить здесь?

Я стиснула зубы.

— Всё нормально, — сказала я. — Я… мне нужно научиться скучать по ним.

Я получила открытку с Сицилии.

«Забини всё ещё может перепить меня», — писал он; буквы наклонные и неровные. И потом, в самом низу, почти запоздалая мысль: «Я так чертовски скучаю по тебе».

Я поднесла тонкую картонку к открытому огню на плите.

Шли секунды, но…

Я провела День Святого Патрика в слабо освещенном пабе на окраине Косого переулка, наблюдая с плохо скрытым весельем, как Гарри пытался выкрикнуть заказ на ещё одну порцию огневиски сквозь оглушительный шум толпы. Не особо успешно.

— Итак, — сказала Джинни, проводя рукой по спутанным кончикам волос. — Помнишь, как ты полгода трахалась с Драко Малфоем?

Я поперхнулась своим напитком.

Она подняла бровь.

Я поникла.

— Не полгода, — слабо возразила я.

Следующими были Афины.

Он писал, что в Греции есть множество исключительно старых скульптур. И ещё: «Солнечный ожог. Я бы сравнил себя с раком, но местные жители очень любят свои морепродукты. Наверное, не стоит так рисковать».

Я провела кончиками пальцев по неровным, давно высохшим чернильным пятнам.

Снова,

и снова,

и снова.

Апрель прошел без происшествий.

— Слышал, ты отказалась от работы в Министерстве, — заметил Гарри однажды за обедом, откусывая большой кусок сэндвича.

— Это был Отдел Тайн, — ответила я, раскладывая остатки картофеля фри в прямую линию. — Я скорее попытаюсь воскресить Беллатрису Лестрейндж, чем вернусь туда, ну уж нет.

Он фыркнул, но всё равно бросил обеспокоенный взгляд на моё предплечье.

— Тогда что ты собираешься делать? Ты закончила с Малфоем еще в январе, — напомнил он мне.

Я не вздрогнула.

— Я пишу роман, — честно ответила я.

— О чём? — он удивленно посмотрел на меня.

Я задумчиво отхлебнула имбирно-клубничного лимонада.

— Об ошибках, — наконец ответила я. Сморщила нос, прежде чем продолжить, — и ещё Волдеморте, полагаю.

Небольшая посылка пришла на второй неделе мая.

«В Барселоне так много американцев, — нацарапал он на обороте ресторанной салфетки. — Кто-то должен был предупредить меня».

Салфетка была обёрнута вокруг овального янтарного кулона с серебряной цепочкой, продетой через него.

Второй кусок картона упал на пол, когда я перевернула конверт.

«Твои глаза», — гласил он.

Десятью днями позже я была на воскресном обеде с Уизли, стоя на заднем дворе с Роном и Джорджем, пока Молли заканчивала печь блины.

— Люциус Малфой выходит из Азкабана в следующем месяце, — сказал Рон, сжимая своё сливочное пиво в руке до побелевших кончиков пальцев. — Ты, чёрт возьми, можешь в это поверить? Спустя всего год.

Джордж прищурился на солнце.

— Ну… его жена всё-таки предала Сами-Знаете-Кого в последний момент, — заметил он. — И это был очень важный последний момент, братишка.

Рон разогнал рой комаров, которые кружили вокруг нас, задев ближайший куст нарциссов. Взметнулась вверх пыльца.

— Только для того, чтобы спасти драгоценного маленького Драко, — прорычал он. — Бесполезный придурок. Чем он вообще сейчас занимается? Таскается по стране, притворяясь магглом?

Я чихнула.

— Аллергия, — добавила я, поморщившись.

«Моя мама любит то же шампанское, что и ты», — написал он из Праги 17 июня.

Следующие слова были светлее и нацарапаны наспех, как будто он добавил их другой ручкой уже в почтовом отделении.

«Магглы думают, что моя Метка — не более чем плохо продуманная татуировка, о которой я жалею. Ирония почти невыносима».

Я беспомощно рассмеялась…

А потом заплакала.

Он был потным и растрёпанным, когда появился на моем пороге в конце июля.

— Почта… почта уже пришла? — тяжело вздохнул он, наклоняясь и хватаясь за бок.

— Малфой? — промямлила я, недоверчиво уставившись на него.

Его щёки были темно-красными, когда он пристально смотрел на меня.

— Почта, — повторил, тяжело дыша. — Она пришла?

Я подумала о том, что получила от него сегодняшним утром.

— Ты проделал весь этот путь в Англию, чтобы украсть мою почту, я правильно понимаю?

Он поморщился.

— Не всю твою почту, — быстро сказал он. — Только…

Я сглотнула и полезла в карман толстовки.

— Только это? — спросила я, поднимая открытку.

Он резко опустил глаза.

— Жаль, что ты не живешь в нашей квартире, — сказал он, рухнув на диван моих родителей. — Сложновато добираться до пригорода.

Я не стала садиться.

— Она была твоей, — поправила я его. — Квартира. Она была твоей, не нашей.

Он покачал головой.

— Не глупи, Грейнджер.

Он ощущался именно так, как я запомнила.

Но на вкус он был похож на дешёвую мятную жвачку и выдохшуюся колу, и его подбородок был колючим от дневной щетины. И одновременно он отличался — от него пахло по́том, карри и незнакомой искусственной кожей сиденья поезда. Его плечи были шире, мускулистее, а ногти — неровно подстрижены, с покрытыми грязью кутикулами, и чувствовались странно, неловко острыми, когда впивались в мои бёдра.

— Ты сказал, что не вернёшься, — выпалила я. — Когда уходил.

Он залпом допил воду из бутылки.

— Я даже не уверен, что сам поверил в это, — ответил он, кривя губы.

Он схватил меня за бёдра, молча призывая обхватить ногами его талию, пока сам, спотыкаясь, поднимался по узкой лестнице.

— Никогда не думал, что это будешь ты, — пробормотал он, оставляя засосы между моих ключиц. — Никогда не думал, что мне повезёт настолько, что это будешь ты.

Я повела бёдрами, чувствуя, как он твёрд, сквозь вельветовые брюки, и внезапно — отчаянно — мне стало чертовски больно.

— Я не должна тебя прощать, — выдохнула я, выгибаясь в его руках, когда он сжимал мою грудь. — Ты… ты просто…

— Я знаю, — печально сказал он, прежде чем войти в меня. — Я знаю, Грейнджер.

Матрас заскрипел, пружины кровати застонали, и этот звук напоминал саундтрек, под который мы распались на части.

И воссоединились.

— Я хотел, чтобы в первый раз ты услышала это от меня лично, — сказал он позже, выковыривая оливку из куска пиццы и подозрительно рассматривая её.

Я разорвала бумажную салфетку на три, четыре, пять частей.

— Почему?

Он бросил оливку на мою тарелку.

— Я хотел, чтобы ты видела мое лицо, — ответил он, икнув. — Хотел, чтобы ты знала, что я не шучу.

Я одарила его улыбкой, мягкой и интимной.

— Но я и так это знала.

Открытка пришла из Кале.

«Грейнджер» была перечеркнута и исправлена на «Гермиону».

И дальше, чуть ниже, строчки — наклонные, смазанные, торопливые, идеальные…

«Я люблю тебя.

Я люблю тебя.

Я люблю тебя».