Пьеса №14 (гет)

Милли, завсегдатай чёрных ящиков и таинственных потайных дверей, видела в темноте как кошка, а ориентировалась и того лучше. Поэтому, возвращаясь из города, не сочла нужным обходить шатёр, чтобы попасть к себе, а решила срезать напрямик. Несмотря на поздний час возле арены горел фонарь, а рядом сидел их канатоходец, Мартин. Милли схватилась за сердце:

— Напугал! Что ты здесь делаешь? Ночь же.

— А ты? — он поднял взгляд и чуть улыбнулся.

Милли издала тихий вопль усталости и раздражения и села, почти шлёпнулась на какой-то ящик рядом:

— Ходила в свой любимый паб. Зря. Я каждый раз туда хожу, когда мы приезжаем сюда: послушать одну певицу. Так мне нравится, как она поёт, вот просто… — она экспрессивно вздохнула и всплеснула руками, — вот просто не могу и всё! А сегодня зашла, просидела час… подошло время — и оказалось, что она теперь по ту сторону! Это так бесит…

Милли опёрлась локтями о колени, подпёрла ладонью щёку и приложила пальцы к нывшему виску. В голове гудело от сигаретного дыма и недосыпа, и отчего-то было жаль себя, хотя казалось бы: такой пустяк.

— Как же меня это бесит, — нараспев повторила она. — Эти миры… это всё какая-то одна большущая подлость. Когда кажется, что уже привыкла, выясняется что-нибудь ещё. И ты такая: ну и что? Я просто слушала её песни. Я даже не знаю её! Хорошо, что не кто-то из близких или что-то такое… Но порой какая-то мелочь вдруг «пробивает» и… просто больше не можешь. Что же с нами будет?

Милли вздохнула и уставилась на фонарь — одинокий круг света в темноте.

— И всё-таки — что ты здесь делаешь, Мартин?

— Думаю, — он поднял глаза куда-то вверх, в сторону купола.

Милли внезапно всё поняла. И ей невольно стало стыдно.

— Ты сильно скучаешь?

Он склонил голову набок:

— Думаю, мы все скучаем по тому, каким мир был раньше.

— Я не про мир, — решительно покачала головой она и кивнула вверх: — Я про неё. Про Эми.

Мартин ничего не ответил. Ну да… будет запираться до последнего. Такой у него характер. Во всём цирке не сыскать было человека молчаливее. Если с чем-то не согласен или обиделся — просто улыбнётся и дальше пойдёт. Но всё запомнит. А захочет кому-нибудь помочь, так пойдёт и сделает. Тоже почти без слов. Как когда их тигрица родила, а потом надо было кому-то показать тигрёнку дрессировщика — чтобы тот его запомнил. И Мартин не побоялся. Нацепил на голову сзади маску с глазами — для тигров — и пошёл. Сказал потом — мол, верил, что в присутствии дрессировщика тигры его не тронут. А что присутствие — лишь серебристая тень, так никаких проблем. И дрессировщик плакал от умиления, стоя на коленях рядом с вольером… Милли понятия не имела, оценили ли это тигры, но она так точно оценила.

И вот сейчас Мартин сидел и молча разглядывал тёмный свод, изо всех сил пытаясь не проговориться. Как будто нужны были слова. Любой, у кого есть глаза, догадался бы. По тому, как он смотрел на Эмму, как играл для неё.

Наконец, под проницательным и укоризненным взглядом Милли, он выдохнул:

— Больше жизни.

Улыбнулся:

— Глупо, да?

— Глупо не влюбиться в такую как Эми. Красавица, да ещё и умная, не то что я, например, — Милли пожала плечами. — Немногословная, но всегда придёт на помощь. Похожа на тебя, кстати.

Он не стал отшучиваться. Только кивнул. Но потом всё-таки добавил, словно это вырвалось помимо воли:

— Тогда почему я ей настолько не нравился? Мне казалось, что мы хотя бы друзья, но…

Он снова замолчал. Впрочем, было понятно, что там дальше: «Но почему она тогда так холодно со мной держалась? Почему она меня избегала?» Знал бы Мартин, какой Эмма была раньше. Милли тяжело вздохнула:

— Она… сложно сходится с людьми. И ни с кем не делит выступления. С семнадцати лет, когда её партнёр упал с трапеции…

* * *

…Когда он лежал в гробу, то был таким красивым. Будто ангел. Но ангел, упавший с небес, навсегда сломав свои крылья. Бабушка была права. Даже слишком.

В последний раз глядя на него и гладя по волосам, целуя в холодный лоб, Эмма думала, как это несправедливо. Почему ловкостью нельзя поделиться с тем, кого любишь? И не проклятие ли это, не своего рода сделка с судьбой? Может, любовь возможна только тогда, когда что-то отдаёшь? А их чувство сверкнуло, будто золотая монета из клада фей — и оставило Эмму в одиночестве. Навсегда.

Их коронным номером был перехват на двойной трапеции. Эмма висела на верхней перекладине вниз головой, протянув руки к нижней. А её партнёру следовало, перекувыркнувшись, зацепиться за нижнюю перекладину, выкрашенную в тёмный цвет и благодаря освещению совсем невидимую для зрителей. С их точки зрения, хрупкая Эмма держала партнёра на своих руках. Они не верили, присматривались — и всё равно не могли разобрать, как такое чудо возможно. «Не слишком технически сложно, зато эффектно».

Чтобы иллюзия была полной, после прыжка партнёра, Эмме надо было как можно быстрее накрыть его руки своими.

Так было и в тот вечер. Вот только его ладони бессильно скользнули по перекладине — и он полетел вниз. Всё, что осталось на память Эмме — ощущение прикосновения, моментально оборвавшегося пустотой.

С тех пор она не любила прикасаться. К людям. К чувствам. Ко всему, что не зависит от нашей воли. Что же, если её дар и проклятие — ловкость, то главная ловкость в жизни — умение избегать. Быть рядом, но ни за что и никогда не срываться в пропасть, удержать себя на краю, пусть даже кончиками пальцев. Не доверять, не принадлежать, не оправдываться, не жалеть.

И вот прикосновение. В тот день, последний нормальный день, когда мир ещё не стал тихой и пустой тенью себя самого. Эмма медленно провела пальцами по тыльной стороне левой ладони… Тогда она так сильно хотела, чтобы это больше не повторилось никогда. И вот, пожалуйста: не повторится. Не хотела объяснений: их не будет.

Безумием или тщеславием стало бы думать, что судьба взяла и послушалась Эмму, когда раньше всегда была к ней глуха. Но… Учёные, изучавшие то, что произошло с миром, говорили, будто каждый раз, когда мы принимаем сложное решение, возникают две вселенные: одна, где мы сказали «да», — и другая, где сказали «нет». Они расходятся навсегда. В этот раз должно было произойти то же самое, но что-то пошло не так… Почему же?

…В одном городе у Эммы жили старые знакомые: подруги бабушки. Сёстры-близняшки, они когда-то работали в цирке, а теперь «осели на земле»: одна давала уроки фортепиано детям, а другая — гадала. Сёстры обожали друг друга до безумия, но ругались как кошка с собакой. Пианистке мешал запах жжёных трав, бумаги, воска и «прочей ерунды», а гадалке — громкое и неловкое музицирование в самый разгар сеанса. Разъехаться они не могли и помыслить, да и возраст не тот… но и вместе жить им было сложно.

Сейчас старушки оказались в разных мирах. Они переговаривались записками, слали друг другу воздушные поцелуи и показывали, какая у них получилась выпечка. Скучали. Но и сами признавались, что их отношения стали даже лучше прежних. И немудрено: ни запахи, ни звуки больше их не тревожили.

И так было со всеми, кого бы Эмма ни спросила. У её подруги-портнихи — с мужем. А у их циркового директора — с сыном. Совсем взрослым сыном, который часто ворчал, что, дескать, папа не даёт ему достаточно ответственных заданий. Теперь он был директором цирка «по ту сторону» и только успевал поворачиваться от выпавшей ему ответственности. Но в целом казался довольным — и взрослым. Без всяких кавычек и условностей. Хотя отца любил, а теперь ещё и гораздо лучше понимал.

Так что же, просто слишком много людей вместо «да» или «нет» сказали «может быть»? И мир замер, такой же как они: неспособный ни разделиться, ни соединиться. Эмме как никому было известно это хрупкое равновесие, тоньше волоса, острее бритвы. И если всё так, то оно могло нарушиться в любой момент.

…И если так, значит ли это, что сама Эмма тоже не сказала «нет»?

Не сказала. Чем больше времени проходило, тем острее чувствовалось: она сбежала из страха, по привычке… но не потому, что не желала услышать то, что было бы сказано. Совсем не поэтому. И вот однажды встала перед открытием: она по-настоящему не хочет, чтобы миры разделились. Не из-за других. Из-за себя. Эмма с испугом ждала начала парад-алле и почти не смотрела в сторону Мартина, потому знала: её сердце заледенеет, если вдруг она заметит, что он стал хоть немного прозрачнее.

И сильнее, чем звуков проклятой скрипки, словно одевавших её в стремительный вихрь радости и движения… сильнее ей не хватало его смеха и голоса.

А ведь возможно всё и правда висело на волоске. Возможно, имел значение каждый человек. «И если есть хоть один праведник…» Вдруг кто-то завтра устанет ждать, разочаруется, найдёт себе новых друзей или заведёт любовницу — и хрупкое равновесие лопнет. Однажды удержать другого было не в силах Эммы, потому что от неё ничего не зависело. Но сейчас она готовилась удержать целый мир.

* * *

Дослушав рассказ, Мартин склонил голову. Милли не знала, помогла она своими словами или напортила, но, пожалуй, он должен был знать в любом случае…

— А ты? — спросила она его, когда пауза совсем затянулась.

— Что?

— Как ты стал цирковым канатоходцем? — пояснила она. — Ты слишком хорошо играешь. Никто из цирковых так не сможет и не станет. Зрителям ведь важен трюк и только потом сама музыка…

Он поморщился. Пожевал губу, словно пытаясь избавиться от какого-то неприятного привкуса. Глубоко выдохнул. Милли всё ждала. Она была слишком любопытна, чтобы дать ему промолчать, да и каким-то шестым чувством понимала, что за таким странным человеком обязательно должна стоять какая-то история.

— В моей семье все делали скрипки. Но ведь не каждый в этом когда-нибудь станет мастером… Потому отец нас учил и играть на них. Многие мои дальние родственники сейчас в консерваториях, оркестрах… а как минимум можно было хорошо заработать, играя на свадьбах и похоронах. Мой брат стал отличным скрипичным мастером, ну а я оказался к этому неспособен. Зато играл хорошо. Лучше отца… да лучше всех в округе. Мою скрипку — он как-то тепло, ностальгически улыбнулся, — сделал мне брат. Только поэтому я её и не выбросил…

Он вытянул ноги, переплёл руки на груди и мрачно уставился во тьму.

— Была… одна девушка в нашем городке. Она мне настолько нравилась, что я всё никак не мог даже подойти к ней и что-то сказать. Вроде совсем соберусь — и не решаюсь. Ухожу или говорю что-нибудь совсем обычное: «доброе утро» или «какая хорошая погода». И я всё ждал, всё откладывал… — он вздохнул с каким-то хрипом, будто ему было тяжело дышать. — А потом она вышла замуж. За какого-то местного богатея. Но по любви. Они были такие счастливые на свадьбе…

Он замолчал, вспоминая. То закусил ноготь большого пальца. То провёл рукой по шее, будто снимая невидимый груз. Будто не находил себе места, будто сама кожа вдруг стала ему Нессовой одеждой. Наконец, он тяжело опёрся руками на колени.

— Я там играл. На свадьбе. Жених сказал: «Хочу, чтобы у моей невесты было всё самое лучшее»… А я ведь играл лучше всех. Мы с отцом хорошо заработали. Но я свою долю оставил отцу. Тем же вечером, когда все уснули, написал ему записку, что уезжаю. В город, поступать в консерваторию. Он давно меня подначивал, так что удивиться не должен был…

Милли поёжилась:

— Но не поступил?

Мартин покачал головой:

— Не стал пробовать. Я шёл по улице на прослушивание. Был солнечный день. Цвели липы. Наверное, что-то шумело — люди, птицы… но я ничего этого не слышал. Внутри меня была какая-то тишина. И вдруг я понял, что не хочу её нарушать. Только не скрипкой. Не теперь. Я развернулся почти у дверей консерватории и пошёл прочь.

…Он бродил по городу без цели и смысла. Просто смотрел на дома, фонтаны, булыжные мостовые — и ни на чём не мог остановиться. Его влекло прочь, словно листок, несомый ветром. Несколько дней тому назад, дома, он уцепился за первый пришедший в голову повод уехать. Но только сейчас понял, что на самом деле совсем не знает, что делать дальше. И стоит ли? Точно не играть на скрипке, а ведь больше он ничего не умел.

Так ноги привели его в маленький дворик, полный людей — взрослых и ребятишек. Над мостовой, чуть выше уровня фонарей был натянут канат. А на нём тощий седой старичок преспокойно, будто по тропинке, шёл к самой середине, держа наперевес обыкновенную табуретку. Вот он остановился. Поставил табурет на канат. И сел на него! Да ещё и чашку чая достал откуда-то из-за пазухи…

Мартин смотрел и почему-то не мог оторваться от этого зрелища. Да, он знал, конечно, что кое-что из этого просто фокус, но другое — нет. Когда зрители разошлись, он упросил старичка взять его себе в ученики.

— Он всё отказывался, говорил, что учит только детей. «Потому что у детей нет страха смерти, а значит — и страха высоты», — нараспев процитировал Мартин. — Но мне удалось добиться того, чтобы он передумал.

— Как? — Милли даже про сон забыла, слушая. Она привыкла, что цирковые приходили сюда совсем юными, а чаще всего и вовсе были детьми и внуками других цирковых, чуть ли не с пелёнок знающими такую жизнь и не представляющими себе другой. Здесь они взрослели, дружили, оттачивали мастерство, влюблялись и женились. Здесь же порой и умирали… Но чтобы кто-то вот так просто, уже взрослым, пришёл — и остался… такого она ещё не видела.

— Убедил, что у меня тоже нет этих страхов, — Мартин недобро усмехнулся.

Ему было сложно научиться, но он справился — и, судя по удивлённому лицу наставника, быстрее, чем тот ожидал. А потом открылось главное чудо: старичок был канатоходцем только в молодости, и сейчас иногда делал представления просто чтобы себя потешить. Работал же он механиком сцены. И даже согласился научить Мартина. Хотя и не полагалось. Закрытый мир… Долгая жизнь в профессии… Не слишком много театров… Никто не похвалит человека, согласившегося обучить всему чужака, который мог завтра прийти отнимать их хлеб.

Потому старик и посоветовал Мартину для начала устроиться механиком в цирк, а там со временем найти себе «настоящую работу» в каком-нибудь городе покрупнее. Они расстались хорошими друзьями.

— И я ездил из города в город. Иногда останавливался где-нибудь, но в тамошних театрах всё было слишком просто и скучно. И я снова отправлялся в путь… В одном цирке проработал целых пять лет. Пока на каком-то полустанке нас не нагнал сын директора цирка. Того выгнали из столичного театра за пьянство — и он решил приехать обратно к отцу… Он оказался механиком сцены.

— Тебя выставили, — без вопросительной интонации заметила Милли.

— Ага, — просто ответил Мартин. — А вы подобрали. Когда я уже и не ждал такой удачи. Спасибо моему учителю. Когда он однажды увидел в моих вещах скрипку, то убедил научиться выступать на канате с ней: «Хорошо, когда есть возможность выбирать…»

— «…Но это роскошь. Чтобы выжить, надо использовать всё, что умеешь», — закончила за него Милли. — Главная мудрость цирка. И она тебе помогла. Иначе бы ты никогда не попал сюда и не встретил Эми.

Мартин горько скривился:

— Да, только сам же всё и испортил. Стал вдвое старше, объехал полстраны, но так и не перестал видеть то, чего нет. Лучше бы мы просто были друзьями. Но мне иногда казалось… Знаешь. За день до того, как появилась «та сторона»… я совершил большую ошибку.

Сердце Милли совершило скачок. Ей не понравилось, с каким сожалением… и стыдом! — он это говорил. Неужели он и вправду мог натворить что-то… непоправимое? Она замерла и подобралась, боясь спугнуть признание, но тревожась всё больше и больше.

— Иногда мне кажется, будто я сам расколол мир. Будто я один во всём виноват. Я почему-то был уверен, что она испытывает ко мне то же, что я к ней. И в какой-то момент совсем забылся и… взял её за руку.

Тишину ночного шатра прорезал громкий, истерический смех. Не следовало, ох не следовало так себя вести. Но Милли накрыло такое колоссальное облегчение, что она просто не могла совладать с собой. Мартин говорил настолько тяжёлым тоном, что она едва не поверила, что произошло нечто по-настоящему страшное. Ей по-своему нравился этот угрюмый канатоходец и она понимала, какое огромное подспорье он для цирка — особенно теперь, когда одновременно стал механиком сцены «по эту сторону». Но Эмма была её подругой с самого детства. Узнай Милли, что Мартин чем-то ранил или оскорбил её… А тем более повёл себя грубо или подло… В любви мужчин ведь часто граница между нежностью, восхищением и агрессивным безумием тоньше волоса, а самый опасный зверь — тот, что ест из твоих рук.

Поэтому Милли всё хохотала и хохотала, донельзя счастливая, что ей не придётся случайно уронить на Мартина декорацию… или хотя бы наябедничать директору. И совсем пропустила момент, когда Мартин вскочил со стула и пошёл прочь. То есть она попыталась удержать его за плечо, но где ей. Она поднялась на ноги, но уже понимала, что вряд ли догонит.

— Стой! Мартин, постой, пожалуйся!

Он будто не слышал. Чёрт! Ну почему люди всё и всегда понимают неправильно? И тогда Милли заорала что есть мочи, срывая голос:

— Она тебя любит!!!

Он замер, будто врезавшись в стену. Плечи сгорбились, голова на секунду поникла, но тотчас поднялась опять. Медленно-медленно, словно шёл по канату, он обернулся. А потом побежал к ней, с чувством выполненного долга усевшейся обратно на ящик, и с размаху рухнул на колени, пачкая опилками брюки, заглядывая прямо в лицо.

— Ты… уверена? — его голос упал до отрывистого шёпота.

Милли даже не знала, то ли позавидовать Эмме, что её так странно и так сильно любят: всё же у самой Милли с Терри всё было гораздо проще, что в начале отношений, что теперь, когда они поженились. То ли пожалеть Эмму от всей души, что из всех мужчин ей достался такой мастер придумывать проблемы на пустом месте и разговаривать с самим собой.

Постаралась максимально ободряюще улыбнуться:

— Я вижу её во время выступлений. Никогда раньше она так не «летала». Не знаю, кто играет сопровождение на той стороне, но… невозможно не заметить, что она слушает совсем не те мелодии. Она вспоминает твои. И… то, как она смотрит на тебя после номера.

Мартин слушал её с жадностью, как будто от каждого слова едва ли не зависела его жизнь. И явно хотел поверить. Но что-то всё-таки не давало ему покоя.

— Тогда почему мы оказались в разных мирах? Например, вы с Терри…

Многие замечали, что хоть всем и говорили, будто раздел на два мира носил «случайный» характер, а всё-таки свои законы там были…

— Потому что она боялась! — отрезала Милли, внезапно смертельно устав от всей этой беготни. Ей, конечно, льстила роль «доброй феи», соединяющей сердца, но всё-таки не настолько, чтобы продолжать разжёвывать каждое слово. — Когда ты уже поймёшь: Эмма сбежала не потому, что ты ей безразличен, а потому, что важен. Слишком важен. И она этого боится. Не тебя. А самой себя.

Милли широко зевнула. Приложила пальцы к глазам и ущипнула себя за переносицу.

— Так. Всё. Я пошла спать. А ты… — она даже не знала, что хотела сказать, мысли путались. Но какая-то даже не мысль, скорее ощущение, царапала незавершённостью. — А ты просто сделай с этим что-то, Мартин. Не знаю что. Но я жутко не люблю, когда истории не заканчиваются хэппи-эндом.