Вот ведь привязался (джен)

Сегодня точно пойдет снег. Вон какие облака. Грязные. Мрачные. Холодные. Погода теперь пошла на редкость мерзкая. Особенно осенью. Впрочем, не только. Летом — слишком жарко. Невыносимо просто. В наши времена такого не было. Зимой — то дикий холод, то оттепель. Весна вообще — сплошное безобразие. В мае месяце может снег пойти. Ага, а в декабре его не дождешься. Они говорят — изменения климата, глобальное потепление. Вранье это все. Просто ядро земли остывает, и вот-вот наступит конец света. По всему видать. Вчера во дворе омерзительные дети соседей сломали скамейку. Нет, я, конечно, на ней не сидел, что я — бабка старая? Но от детей вообще одни разрушения. Вот, помню, сын мой — непрерывно что-то ломал. То руку, то чайник фарфоровый. А он, между прочим, мне еще от бабушки достался. Семейная реликвия, так сказать. Теперь сын далеко. И не звонит даже. Конечно, зачем я ему сдался, старый пенсионер? Да, собственно, и когда звонил — толку особо не было. Он мне:

— Привет, папа, как дела?

А я ему:

— А как ты думаешь? В моем-то возрасте, да на мою-то пенсию?

Он, пристыженно:

— Пап, ну ты же понимаешь, Маша только родила, я сейчас один работаю. Как станет посвободнее, я обязательно присылать буду.

Я ему совершенно резонно замечаю:

— Вот скажи мне, сын, а нафига тебе столько детей? Двое у тебя уже есть, нет, третьего завели…

А он что? Даже не дослушал. Просто положил трубку.

Так что от детей никакой пользы совершенно. Ни пока они маленькие, ни когда вырастают.

Ну и ладно, зато я живу спокойно. Совершенно один. И дел-то никаких у меня нет. Ну, разве что на кладбище сходить, к Верусе. Жене моей, значит. Покрасить там все, подновить. Чтоб потом соседи не говорили, что я жену забываю. Я ее и не забываю вовсе. Она мне по ночам часто снится.

А иногда смех ее слышу. Звонкий такой. Она одна так смеяться умела. Сын в меня пошел. Смеется — что камни с горы бухают. А у жены — чашки фарфоровые дзинкают. Чисто так, радостно. Потом проснешься и полночи маешься. То на один бок повернешься, то на другой. Наволочка под ухом смялась, врезается, спать мешает. И мысли всякие дурацкие в голову лезут. Где вот моя Веруся теперь? Не может же быть такого, чтоб ее черви съели? Как бы мне еще услышать, как дзынкают те чашки фарфоровые...

Зато днем я совершенно спокоен. И свободен. Хочу — музыку слушаю. Я ее не слушаю, конечно, потому что такой дерьмовой музыки, как сейчас гоняют на радио — никогда еще не было. С другой стороны, чего ожидать, если скоро конец света. А на магнитофоны там всякие или компьютеры у меня средств нет. Я одинокий старый пенсионер. Это вон соседка из угловой квартиры — та всегда музыку слушает. Прямо с утра до вечера. Удивляюсь, как они только не оглохли там, в этой своей квартире, если даже мне слышно. На такой громкости музыку слушать целыми днями — все мозги ссохнутся. Но у нее и ссыхаться-то нечему. Она этот, как его... филансер, фрулансер. Тьфу, с этими мерзопакостными словами нерусскими совсем запутаешься. А что слова? Каково явление — таковы и слова. Она, вон, дома целыми днями сидит. Работает она, ага. Говорит, проекты какие-то делает. А на самом деле, небось, проституцией по интернету занимается. Иначе с чего бы это машину себе купила новую? Два года назад? И парень к ней тут ездит. Высокий такой, явно бандит. Волосы дыбом, рожа зверская. Проекты у них, ага… Знаем мы все эти проекты.

Но это все ладно, дети эти мерзкие, соседи — это все внешнее, абстрагироваться можно. Игнорировать. Не обращать внимания, значит. Но ведь нет, напасти так скоро человека не оставят, будут доставать его до самых печенок. Не знаю, откуда он взялся, а только стал приходить к нам во двор один очень мерзкий пес. Низкорослый, ухо рваное, шерсть клоками то торчит, то нет. Нет, конечно, у нас еще страшнее собака в доме есть. С восьмого. У той вообще три ноги только. И полхвоста. Ее бабка на помойке нашла. Шла мусор выносить, а вернулась с этим вот. Самое смешное, что сын ее, они вместе живут... Я подозреваю, что сын явно неправильной ориентации, но скрывает это, и для всех живет с матерью, а сам терпеть ее не может и давно бы уже сбежал к какому-нибудь волосатому мужику, да не нужен никому. Уф, так, о чем это я? А, так вот — притащила та бабка собачий обрубок домой — и что? Сын, как взрослый вменяемый человек, вразумил ее? Объяснил границы допустимого, так сказать? Не. Он, как ненормальный, вызвал в ночи такси и подорвался в клинику. Эх. Вот правда, людям ни времени, ни денег девать некуда. Мне бы их доходы, я бы уж умнее распорядился доставшимся. Короче, он еще недели две мотался с этой псиной в клинику, а старуха супы ей варила. Из курицы. Для собаки. Тут люди без супа могут месяц сидеть, очень уж его готовить долго, а они… Но потратились они сильно тогда, видать. Потому что теперь со страшилища своего пылинки сдувают. Это чудище носится по двору — ковыляет на трех лапах, а они смотрят и сияют. Будто алмаз увидели. Так это я к чему... Собаки бывают и страшнее. Вон, у Марьи с пятого — болонка старая. Цвета мочи. И ходить сама не может. Старая же уже, говорю. И Марья эта каждый день псину свою вытаскивает. Под живот ей продевает ремешок от халата, полинявший такой, держит его хитро, и собака ходит. Гордо так. Глаза б мои не видели этого безобразия. Как представлю, что дома-то Марья эта ж не ходит наверняка с ремешком-то за собакой, и животное просто ползает по квартире, как полутруп... Прямо блевать тянет, ей-Богу. Но это еще что... Все ж таки это все чужие собаки и чужая жизнь. А тут, понимаешь, повадилась к нам такая вот тварь во двор приходить и аккурат под моими окнами усаживаться. Сядет и смотрит, не мигая. А у самой в глазах что-то такое…

Мне иногда по ночами глаза Верусины снятся. Они у нее такие… золотистые были. С кислинкой на дне. Целуешь их — как воду озерную пьешь. Она вот так иногда взглянет на меня глазищами своими, ресницами махнет — и все, голова кругом. Уж не знаю, что за женские штучки пускала в ход моя Веруся, а только голова у меня кружилась от одного её взгляда. И в груди становилось жарко, и во рту влажно. И хотелось плакать и смеяться одновременно. И я тогда накидывался на неё сразу, и целовал эти ее глаза, пил их нежность. А она ресницами своими пушистыми меня щекотала. И смеялась. Фарфоровыми чокающимися друг об дружку кружками.

Проснувшись, я долго смотрю в темноте на Верусину фотографию. Мне не надо света, я ее наизусть знаю. На ней у Веруси короткая стрижка вразлет. И легкая улыбка на губах. И в глазах смешинки скачут.

А как рассветет — мне в окно сразу того пса мерзкого видать. Сидит, тень отбрасывает.

Ну, сидит — это еще полбеды, человек ко многому привыкает. Но как холодать начало, какой-то дебил к нам в подъезд его запускать начал. И пес, конечно, мою дверь выбрал. Под порогом прямо все время укладывается. Я уже и коврик убрал. И дихлофосом там побрызгал, а он опять. Ляжет носом под порог и вздыхает. Мне даже из-за закрытой двери слышно. И то сказать — дверь у меня старая, хлипкая, ДВП да картон, одно название, что дверь. А пес этот прямо преследует меня. Я и соседям жаловался, и управдому. Надо, говорю, меры принять. Где же это видано, чтоб законопослушного человека так преследовали? Пес же мне реально проходу не дает. Я в магазин — и он за мной. Я на почту — и эта тварь за мной тащится. Главное, еще люди улыбаются, говорят:

— Это ваша собачка? Такая милая. И такая преданная.

Преданный он, как же. Нет на земле преданности. Жена вот была у меня. И что? Умерла. Бросила к чертям. Сама теперь там прохлаждается. А мне одному… суп готовить. Сына вон вырастил. И что? Звонит только по праздникам. Официально так пару слов скажет. И все. Или, когда деньги переведет на карточку — тоже звонит. Это совесть его мучает, что он старого отца забыл совсем. Даже не выслушает никогда, не попытается исправить хоть как-то свою непутевую жизнь. Хотя ведь не может не чувствовать, что жизнь у него не удалась. Иначе зачем бы звонил каждый раз?

Потом, вроде как по требованию управдома, пса в подъезд пускать перестали. Так ведь он чего? Он, зверюга такая, вычислил, где мои окна. И под ними меня сутками теперь караулит. Я на кухню — он уже там, под окном. Я в комнату — и он, как сквозь стены видит — за мной переходит. Дрожит весь, мокрый, дождь его поливает. Нет, чтобы в подвал какой забраться. Вредность же превыше всего — он будет сидеть под дождем и действовать мне на нервы. Раньше хоть службы такие были — по отлову животных. А сейчас — никому ничего не надо. Мне управдом сказал, типа, если животное не бешеное и не агрессивное — то повода у них, видишь ли, нет, и потому отлов и ликвидация животного за счет заказчика. А я что — владелец приисков золотых? У меня вон всего добра — старый телевизор да пенсия. Может, и обманывает, управдом-то этот. С него станется. У него вон и машина новая, и окна он себе вставил какие-то блестящие. А я что? Старый дурак. Так и осталось все по-прежнему. Пес меня изводит, бабка эта с трехногим уродцем кости ему выносит в мисочке, соседка музыку свою дебильную слушает, у всех своя жизнь.

Когда живешь один — днем очень хорошо. Спокойно, свободно. Помню, когда Веруся жива была — так у нас было тесно. К ней вечно то подруги, то приятельницы. Да и сын тоже из школы прибегал и за десятерых громил все, что стоит плохо. А теперь — одно удовольствие. Оставил очки на столе на кухне — так они там и лежат, никто их не подаст, не принесет. Но вот ночами… И даже не поймешь, когда хуже. Когда бессонница — ты смотришь в черное это небо, тяжелое, тоскливое, как будто могильная плита уже упала на землю. В свете тусклого фонаря (управдом, гад, и тут деньги экономит) хилые, чудом не поломанные деревья похожи на чудовищ. И пес этот, куда же он денется, полуспит, полусидит, дрожит на ветру. Прямо под моим окном.

А если наглотаешься корвалолу и как-то все же уснешь — приходят сны. Не из моей, из какой-то другой жизни. Теплые руки Веруси ласкают мои волосы. И плечи. И жаркое дыхание обжигает ухо.

— Саша-Саша... — говорит она мне, — ты же, в сущности — хороший человек. Что же ты так…

И я просыпаюсь в слезах. Потому что никто на самом деле не верит, что я хороший. Все только и ждут, когда я сдохну. Да и Сашей меня уже никто не называл много лет. А уж чтоб шептать на ухо... В общем, по ночам погано.