Дом, период полураспада урана и я (джен)

Мне не хватило тринадцати баллов. Никогда не считала себя суеверной, но поневоле пришлось поверить в несчастливое число тринадцать. Еще бы: когда всю жизнь ждешь чего-то, а чего — толком не знаешь, когда в конце концов бросаешь все и едешь очертя голову через всю страну в неизвестность, называющуюся Столица, потерянно ходишь, раскрыв рот, среди монументов и зданий, подаешь документы именно в Этот Самый Университет, чтобы стать Тем, Кем Велит Тебе Сердце... а потом недобираешь несчастные тринадцать баллов и понимаешь, что Надо Возвращаться Домой и что Здесь Тебе Не Место...

Разумеется, я не вернулась. Месяц злоупотребляла терпением тетки и ее чудесной квартирой, а потом поняла, что еще немного — и мы с ней возненавидим друг друга, хотя до тех пор у нас с ней было полное взаимопонимание.

С трудом я устроилась на работу. Дурацкое кафе, мизерная зарплата, хамовитые посетители, чертова жизнь! Утешало одно: все это временно. Ведь я записалась на подготовительный год в Университете. Платно, конечно, и стоило это весьма много (прощайте, родительские денежки), но зато это поддерживало мою уверенность, что уж в следующем году я точно буду студенткой.

На съем студии мне не хватило денег. Пришлось довольствоваться комнатушкой в старом доме на окраине, в неблагополучном районе. Кроме меня, было еще четверо постояльцев: две девушки-официантки из того же кафе, где я работала (они-то и предложили мне снимать эту комнату), и две подозрительные личности мужского пола: одна — со следами ярко выраженной алкогольной зависимости на больше ничем не примечательном лице, а другая — хмурый и невежливый тип.

Владелицу дома звали Огюстина. Она требовала, чтобы ее называли именно так, без всяких там "мадам", хотя ее возраст неумолимо приближался годам к шестидесяти. Высокая, полная, ширококостная дама с одутловатым лицом, Огюстина сначала не вызвала у меня особой симпатии. Однако сама она внезапно воспылала ко мне симпатией и даже заменила мне шторы с темных на зеленые в дурацкий цветочек, а старый вытертый половик на чуть более приличный. Она уверяла, что я слишком молода для того, чтобы жить в окружении старых вещей. Разумеется, я была с ней согласна, хотя мне казалось, что две другие девушки выглядели ничуть не старше меня.

Одна из моих соседок, Элоди, объективно чуть менее привлекательная, чем другая, обладала, тем не менее, более цепляющей внешностью. "Какая милая!" — отозвалась она о моей настольной вазочке, купленной за пару сантимов в сувенирной лавке, и эти слова почему-то вызвали во мне ощущение нашего с ней духовного родства. Выбирая конфеты, вежливо предложенные нам другой соседкой, Элоди всегда проводила сначала указательным пальцем над ее ладонью, и этот жест казался мне тогда столь очаровательным, что я старалась его перенять.

Комнату я сняла с полным пансионом, и на приготовленные Огюстиной завтраки, обеды или ужины мы собирались в довольно обшарпанной комнате со следами былой побелки. Мебель покрывало множество лоскутных одеял, а на подоконниках стояли кривые цветы. Впрочем, парадоксальным образом это создавало своеобразный уют. Сосед-алкоголик Мартин присоединялся к нам время от времени и тогда долго жаловался на taedium vitae, вызванную горьким похмельем. Огюстина сразу же предупредила меня: ни под каким предлогом не одалживать ему денег. Я, впрочем, и не собиралась этого делать, и вообще относилась к нему с вполне понятным презрением. В первый же день, обрадовавшись "новой крови", Мартин действительно поинтересовался моим финансовым положением. К счастью, Огюстина отчитала его так, что больше он не осмеливался обращаться непосредственно ко мне в ее присутствии, а находиться с ним наедине я старалась избегать изо всех сил.

Между Элоди и вторым жильцом Жаном, высоким, слегка неопрятным, небритым и смуглым мужчиной, я сразу учуяла некоторое напряжение и, конечно же, уверила себя в наличии любовной драмы. Это показалось мне очень романтичным: ее быстрые взгляды, трепет ресниц, дрожь в голосе, его мимолетные улыбки. Впрочем, в то время многое казалось мне романтичным и захватывающим.

Первые ночи в моем новом доме прошли ужасно: я тревожилась, плакала в подушку и очень хотела вернуться туда, где провела свои детские годы и часть юношества. Но в то же время я ощущала, что дороги назад нет, сдаться, признать свое поражение было невыносимо.

Опыта работы официанткой у меня тогда не было, и я старалась восполнить это расторопностью. Я и другие работницы разносили заказы и сменяли друг друга за стойкой. Скучная, неинтересная работа, вызывавшая во мне состояние отупения и раздражения. Я чувствовала себя униженной, я знала, что достойна лучшего. Другие сотрудницы относились ко мне с симпатией, а я лицемерила, улыбаясь им, а в душе относилась снисходительно: я знала, что мне уготовано в жизни неизмеримо больше, чем им. Сотрудники кафе вскоре прозвали меня "Студентка". Это мне нравилось, так как проводило границу между нами. Я не старалась сблизиться с ними, потому что вскоре должна была оставить их и эту жизнь позади. Меня очень поддерживало сознание, что по вечерам меня ждали подготовительные лекции в Университете.

Элоди со временем становилась мне все более симпатичной. Плавные движения ее рук привлекали мое внимание, ее голос казался мне прекрасным. Я знала, что Жан ей не пара, ей нужен был человек, способный защитить ее от этого мира стаканов и тарелок. С чего я взяла, что Элоди нужна была защита? Она не была ни хрупкой, ни миниатюрной, ни кроткой. Смешливая, не слишком умная, не слишком чувствительная девушка из большой семьи, вполне довольная своей жизнью. Я понимала, что превосхожу ее во всем, но что-то в ней не давало мне покоя. Близость Элоди доставляла мне радость и странное беспокойство, и я кусала губы от приливов нежности к ней.

Впрочем, мы не так уж много общались. На работе на это почти не было времени, а по вечерам они с Анник и Жаном отправлялись на прогулку или в кино, а меня ждали лекции в Университете. Когда я шла по широким коридорам мимо студентов, мимо аудиторий, ощущение, что я в своем праве находиться там, поглощало меня. Записывая конспекты и просиживая часы в библиотеке, я была Золушкой на балу: пробьет полночь, и тыква отвезет меня обратно в комнатушку с зелеными шторами, к странным соседям, к унизительной работе, а ведь я еще даже не успела потерять туфельку!

Я учила со страстью, до головокружения, темноты в глазах и невыносимой усталости. Профессора начали благосклонно улыбаться мне, а другие студенты из подготовительной группы — с удивлением коситься. Дружеских отношений с ними у меня так и не сложилось. Я стеснялась студентов мужского пола, а девушки казались мне недостаточно интеллигентными.

Изредка я навещала тетку, наши отношения снова наладились, но домашняя атмосфера действовала на меня слишком расслабляюще и даже слегка угнетающе, напоминая о том, что я оставила позади ради учебы — а взамен пока мало что приобрела.

Порой на меня находила апатия. Тогда вместо того, чтобы что-то учить, я валялась на кровати, бездумно листая наобум взятую книгу. Впрочем, обычно читала я быстро, а если книга мне не нравилась, то даже не пыталась тратить на нее драгоценное время. Золя, Бальзак и Драйзер удивительным образом вселяли в меня надежду на будущее: сравнивая себя с их героями, я убеждалась, что ничуть на них не похожа и, стало быть, моя жизнь сложится иначе. Гюго я находила тяжеловатым, хотя "Отверженных" готова была перечитывать бесконечно.

Недели тянулись медленно, но складывались в итоге в месяцы, которые летели мимо со страшной скоростью. Не знаю, как это получалось. Однажды я с ужасом осознала, что привыкла к такой жизни и что денег, славы и карьеры мне хочется уже не с такой силой, как раньше. Лишь по инерции я продолжала барахтаться в затягивающем меня болоте.

Зимние экзамены я сдала хорошо, но не более: четвертая или пятая в группе по успеваемости. Даже то, что после меня было еще человек двадцать, меня не утешало. Я злилась на себя, на свою бездарность, и в наказание себе даже купила вместо нового учебника что-то из одежды: лишь таких низменных вещей я была достойна!

Соседи вызывали у меня все большее раздражение, особенно мужчины. Мартин, время от времени выпрашивающий у кого-то в долг немного денег, с дрожащими руками и красным носом, был мне отвратителен. Он был в принципе безобиден, но отталкивающ. Жан был мне неприятен своей неопрятностью. Одна Элоди примиряла меня с моим местом проживания.

Рождественские праздники я провела у тетки. Было весело, но затем мне внезапно захотелось по-настоящему "домой". Елка напомнила детство, чем довела меня почти до слез. На подарки тетке и ее семье я растратила огромное количество денег, о чем и сожалела в припадке скупости. Владелец кафе подарил нам на Рождество по губной помаде, и через несколько минут губы всех моих коллег блестели розовым цветом. Помада была дешевая и скатывалась комками. Я тоже не удержалась, и все уверяли меня, что мне идет. Все были розовогубыми и довольными, пили вино и радовались.

Вечером я рассматривала себя в зеркало, пытаясь понять, действительно ли помада так шла мне, когда в комнату постучали. Встревоженно я стояла у двери, колеблясь, стоит ли вообще отзываться. Любопытство пересилило.

— Это я, Жан, — ответил мужской голос.

Я удивилась.

— У тебя есть бинт? — продолжил он. — Или йод?

Я удивилась еще больше. Разговор через закрытую дверь казался мне глупым, но открыть дверь малознакомому соседу поздним вечером... Впрочем, в доме я была не одна, и потому я все же сбросила дверной крючок. Любопытство сгубило кошку.

Жан был не в лучшем виде: в тусклом свете лампы был виден огромный фингал, а когда он снова заговорил, изо рта у него потекла кровь.

— Кто это тебя так? — вырвалось у меня.

— Нашлись добрые люди, — хмуро ответил он и указал на слипшиеся волосы: — Так у тебя есть бинт и йод?

Я распаковала аптечку. Особых навыков обработки ран у меня не было, и Жан не вызывал у меня особого сочувствия, так что помощь ему я оказывала без энтузиазма. Криво закрепив бинт пластырем, я критически оглядела плоды своих трудов.

— Сойдет, — вынес вердикт Жан, ощупав голову. Затем, помявшись, поинтересовался: — Чай есть?

Его наглость возмутила меня до глубины души, но природная вежливость взяла верх, и я включила чайник.

— Ты все учишь? — бесцеремонно оглядел Жан мою комнатку и, видимо, заметил учебник на столе. — Студентка, значит... И где ты учишься-то? — без особого интереса продолжил он.

— На подготовительном факультете ядерной и атомной физики, — веско ответила я.

Но его это не особо впечатлило:

— Чего? Правда, что ль? — переспросил он довольно равнодушно.

— Правда, — его тон начал меня раздражать.

— Ты здешняя? — не отставал Жан.

— Я с юга, — неопределенно сказала я.

— И что, там у вас нет университетов разве поближе? Чего тебя в столицу потянуло?

Чайник наконец закипел, и я плеснула кипяток в чашку.

— Держи, — протянула я ее и чайный пакетик Жану.

— А я нигде не учился толком, ну, кроме школы. А на работу меня не очень-то и берут, я два года отсидел, — разоткровенничался Жан. — По недоразумению, конечно.

— Так ты прям Жан Вальжан, — сумничала я. — Есть такая книжка, знаешь, Гюго написал, так там персонаж такой, Жан Вальжан.

Жан тупо посмотрел на меня:

— Книжка... — Он глянул на часы: — Ну, я пошел.

— Иди, иди, — с облегчением отозвалась я. Его присутствие действовало мне на нервы.

— Ты это... если что надо — обращайся, — бросил на прощание Жан и исчез за дверью вместе с моей чашкой.