Дом, период полураспада урана и я (джен)

Мне всегда хотелось большего, чем у меня было. Иногда я была готова рыдать от злости, что у меня нет чего-то, что было у других. Моя зависть была столь сильна, что я больше всего на свете желала, чтобы завидовали мне. Мне хотелось, чтобы все завидовали моей красоте, моему таланту, моему уму, моему успеху. Меня даже звали Рен, Королева, и это накладывало на меня определенные обязательства. Но ни моя внешность, ни мои способности не соответствовали моим желаниям. Иногда я была готова возненавидеть себя. Как говорится, "или дайте мне крылья, или не дайте мне знать, что такое полет"! Знать, чего ты лишена — худшее из мучений. Я была средним между знанием и невежеством, красотой и уродством, желанием и отвращением.

Но я сумела вырваться из тенет родного города — милого, родного, но столь пресного и безнадежно-провинциального. Я почти покорила Столицу, которая была пусть и не Аркадией и не Елисейскими полями, не Раем и не Идиллией, но она была значима для меня. Это был знак, что я пусть низко, пусть неумело, но могу летать. Пусть даже не вверх, а вниз, но летать.

Я не хотела жить без смысла, как бабочка-однодневка, муха-поденка, крот из "Чипполино". Я хотела знать, зачем я живу и жить этим знанием. "Это необходимо мне так же, как и дышать", — записала я тогда в своем псевдодневнике. Эти наивные слова отражали мои желания в том возрасте.

Я ходила по раскаленному сентябрьским солнцем асфальту и дышала запахом Города. В нем была надежда.

Затем — неожиданно — вечные летние каникулы кончились, и я перенеслась в прохладные аудитории и шумные коридоры Университета. Из дома мне присылали теперь больше денег, и я сократила свою подработку в кафе до двух раз в неделю. Мне было некогда: я учила, чтобы заслужить право на еще одни каникулы в будущем. Я учила, стараясь заслужить и право на собственную квартиру, красивые вещи, автомобиль... Я балансировала на грани материальных желаний и желаний духовных. Я удивлялась профессору Сен-Дени — в сущности, самому обычному человеку — который придавал столько мало значения тому, от чего я не могла отказаться. Это странное существо с огромными глазами и непосредственной детской любознательностью, ненасытной жаждой знаний внушало мне восхищение и зависть. Сен-Дени интересовало все вокруг — от электронов и мезонов до производства капроновых колготок ("Как всем известно, капрон — это полимер с формулой (-NH-(CH2)5-CO-)n, полученный путем поликонденсирования эпсилон-аминокопронной кислоты. Очень захватывающ сам метод, которым капрон был изобретен..."). При этом Сен-Дени был всегда в курсе мировых и локальных событий и порой с удовольствием смаковал университетские сплетни. Он был тем, кто мог дать мне знания. При этом я знала, что когда-нибудь я могу достигнуть его уровня и даже перегнать его.

Естественно, однажды я поняла, что влюблена в него. Мы много общались, у нас были общие интересы, он был молод и красив. Я не сходила по нему с ума, не писала глупых писем и не рыдала ночами над его фотографией. Но мне нравилось его общество, нравилось слушать его рассуждения. Вполне возможно, кто-то назовет это простой привязанностью, увлечением, но мне хочется думать, что это была любовь. Хотя особых иллюзий по поводу наших с ним отношений я не питала. Сен-Дени не обращал ни малейшего внимания на приличия и на то, что о нас могли подумать, и мы часто засиживались в его лаборатории допоздна. Впрочем, некоторые студенты тоже порой задерживались из-за экспериментов. Сен-Дени выделял меня из общей массы, но скорее из-за моей любознательности и смелых суждений даже о том, что было мне малопонятно и малоизвестно.

Не буду подробно расписывать этот год, посвященный усвоению знаний и зубрежке. Разумеется, при этом меня не отпускали мечтания о славе и успехе.

Мои двоюродные сестры, дети тетки, повзрослели. Они были погодки, старшая уже заканчивала школу. Обе мечтали стать врачами и засыпали меня странными терминами вроде "ректороманоскопия", "ацетилконурия" и "лейкоцитамилаза". Правда, отметки у младшей кузины были при этом более чем скромные, зато самомнения было не занимать. Мы виделись с ними редко, и я с тоской понимала, что общих тем разговора у нас не было. Они интересовались современными музыкантами и киноактерами, смаковали их личную жизнь и карьеру. Нам было скучно вместе. Даже моих шуток они порой не понимали. Мне было одновременно грустно и приятно понимать, насколько я выше их в интеллектуальном плане.

Иногда, когда я сидела в парке с книгой, со мной пытались завести знакомство молодые люди противоположного пола. Но мне было это не нужно, и я избегала долгих разговоров с ними. Я была погружена в учебу.

Но я ни о чем не жалею. Если бы мне довелось вернуться в то время, я бы провела его так же.

Несколько раз из-за переутомления мне пришлось брать больничный. Огюстина, владелица дома, где я все еще снимала мою скромную комнатку, была убеждена, что я — самый умный человек на свете и что ко мне стоит относиться с особым пиететом. Порой она бесплатно угощала меня пирожными. Но при этом приходилось выслушивать ее воспоминания, непременно начинающиеся словом "недавно", но относящиеся, как мне тогда казалось, к доисторическим временам. Вскоре оба бывших мужа Огюстины (почивший в бозе и сгинувший где-то на просторах страны) и ее неблагодарная дочь стали мне почти родными, подробности их биографии я знала до мельчайших подробностей.

Мартин окончательно спился и в один прекрасный день просто исчез, задолжав Огюстине оплату комнаты. Огюстина, потрясенная такой черной коварностью презренного алкоголика, вскоре сдала комнату некоему господину средних лет. Он уверял Огюстину, что поселился у нее ненадолго, из-за временных финансовых затруднений будучи не в силах позволить себе более шикарное жилище. Но в итоге он остался там жить надолго. Хмурый и неразговорчивый, он дичился всех, уходил куда-то рано и возвращался обратно лишь поздним вечером.

Анник вышла замуж и переехала куда-то в еще более дальний пригород. Вскоре она забеременела и бросила работу в кафе, так что я потеряла с ней всякую связь. Вместо нее к нам вселилась Эжени, студентка агротехнического института, веселая и довольно легкомысленно относившаяся к учебе, так что Огюстина считала ее слишком поверхностной.

Однажды она позвала меня сходить вместе на бесплатный благотворительный концерт. Здание театра, где проводилось это мероприятие, всегда нравилось мне, а незадолго до этого его еще и обновили. Внутри же обитые темно-красным бархатом кресла и тяжелые портьеры производили мрачное и торжественное впечатление. В какой-то момент на сцену вышли дети. Мое внимание привлек белокурый мальчик — мне показалось, что он поет лучше всех. Мне хотелось, чтобы он каким-то образом узнал о моем восхищении, чтобы услышал, как я рукоплещу ему громче всех. Мне казалось, что я запомню его лицо и его голос на всю жизнь. Мне даже казалось, что его зовут не то Андре, не то Жорж-Анри. Когда он откланялся вместе со всеми, я ощутила пустоту и грусть, и легкую обиду, что он даже не заметил меня.

Совсем другим выходом в свет оказался для меня скромный симпозиум по ядерной физике, куда меня пригласил Сен-Дени вместе с двумя другими студентами. Там обсуждали теорию кварков, которой я тогда очень интересовалась. В конце всем нам раздали бумажные эмблемки с моделью атома водорода и надписью "Разделим элементарные частицы!".

Сен-Дени нравился мне как человек все больше и больше. Он был старше меня всего на семь лет, но был куда более уверенным в себя и прекрасно осознавал свое место в жизни, тогда как я порой чувствовала себя самозванкой. Я все чаще мысленно называла его по имени, "Даниэль". Однажды я даже примерила себе его фамилию: "Рен Сен-Дени" — и мне понравилось. Но всерьез о замужестве я тогда не думала.

В то время я зачитывалась книгами Альберто Моравия. Его жизненные истории придавали жизни и мне. Зрение у меня упало, но прекратить чтение я не могла.