Middle (джен)

Судили Ламонта в первый день июля. Несмотря на то, что заседание было закрытым, Визенгамот собрался тремя четвертями своего состава. Кроме судей, в зале были только родственники жертв, среди которых Гарри было так странно видеть Лестрейнджа. Их оказалось так много, что им отвели не пару скамей, как обычно, а просто отдали две секции из трёх всех мест для посетителей. На третьей сиротливо притулился… сам Варнава Кафф, скромно устроившийся в одиночестве в самом конце первого ряда, возле двери. С ним не было даже фотокорреспондента, и в его руках находился лишь небольшой блокнот и карандаш.

Аврорское оцепление на сей раз было тоже небольшим, и его сосредоточили, в основном, перед родственниками убитых, и Робардс напутствовал их пожеланием: «Будьте поаккуратнее и помягче». Понимали это все по-своему, а он сам расшифровывать свои слова не стал.

В ожидании Ламонта Гарри, стоя в этом самом оцеплении, разглядывал лица родственников его жертв. И думал о том, что они, авроры, будут делать, если хотя бы половина из них начнёт убивать Ламонта? Или даже не убивать, а просто забросает его разными заклятьями. В том, что они с коллегами справятся, Гарри не сомневался — но как именно? Щитовые чары? Он поймал себя на том, что всерьёз рассчитывает, где и как их ставить, и кто будет держать их, а кто — удерживать толпу физически. И вот вопрос, что делать с судьями? Их защищать, вроде, и не нужно — но, с другой стороны, кто знает, что придёт в голову разгорячённым родственникам жертв. А с третьей — судьи тоже ведь непросты…

Гарри перевёл взгляд на них. Почти все судьи уже заняли свои места, но Гарри всё ещё не видел среди них Морриган Моран. На её месте в центре первого ряда сейчас сидел Шеклболт, исполнявший сегодня обязанности председателя суда. Андромеды тоже не было — понятно, почему, убитые дочери Лестрейнджа приходились ей, в некотором роде, племянницами, хоть и не прямыми и не кровными, а вот Августа Лонгботтом была здесь. Сидела на четвёртом ряду и внимательно изучала материалы дела.

Наконец, Сэвидж привёл в зал Ламонта. Тот огляделся, и на его лице явно отразилось откровенное недоумение: он явно ожидал увидеть здесь намного больше народу. Пока он крутил головой, пытаясь понять, почему же зрителей так мало и где пресса, и, может быть, где его жена и другие родственники — которых то ли не позвали, то ли, может быть, они и сами не захотели приходить сюда, что было, на взгляд Гарри, очень разумно — Сэвидж усадил его в кресло и сменил кандалы на золотые цепи, тут же выскользнувшие из своих пазов.

Процесс начался.

Шеклболт ударил в гонг и встал.

— Процесс по делу Джейкоба Ламонта объявляю открытым. Заседание пройдёт в закрытой форме квалифицированным большинством Визенгамота, — скучным голосом проговорил он.

— Почему в закрытой? — возмутился Ламонт. — Я имею право быть услышанным!

— Достопочтимые члены Визенгамота, посовещавшись, приняли данное решение исходя из обстоятельств дела, — так же скучно и абсолютно равнодушно сообщил ему министр. — Во-первых, исходя из личности обвиняемого, который жаждет славы и признания, что члены Визенгамота сочли оскорблением памяти убитых им людей и нарушением спокойствия и прав их близких и родных. — Ламонт хотел что-то сказать, но кто-то — Гарри не увидел, кто — по всей видимости, наложил на него Силенцио, и тот мог лишь беззвучно открывать рот. — Во-вторых, тщательно проведённое авроратом расследование выявило у четверти членов Визенгамота конфликт интересов, и нам пришлось приложить определённые усилия для того, чтобы в состав суда вошли лишь те, кого подсудимый не задел своими действиями, прямо или косвенно. Личная моральная позиция не в счёт, — добавил он с усмешкой. — Слово предоставляется обвинению.

Робардс выступил тоже подчёркнуто сухо и безэмоционально. Начал он со статистики: сорок одна жертва, восемнадцать убито до второго мая одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года, двадцать три — после. Убито девять детей, девятнадцать женщин и четырнадцать мужчин. А затем так же сухо принялся перечислять, кто, как, когда был — или были, потому что порой Ламонт убивал не одного за раз, а как с Лестрейнджами, группой — убит.

Пока он говорил, в зале было очень, очень тихо, и молчание это было тяжёлым, словно воздух прямо перед грозой. Гарри слушал — и смотрел на родственников жертв, и, даже не зная, кто из них есть кто, мог безошибочно сказать, о чьих родных в данный момент говорит Робардс. И видел, как явно прежде чужие друг другу люди утешающе сжимали друг другу руки или — пару раз — даже передавали платки.

А Робардс говорил и говорил. Его выступление заняло почти что три часа — и оно оказалось до того тяжёлым, хотя он и не допускал никаких эмоций в своей речи — что после него Шеклболт объявил получасовой перерыв.

Ламонта никуда не повели, оставив прикованным к креслу и не сняв Силенцио, но отгородили от зала небольшим куполом, видеть сквозь которой могли только те, на кого были наложены специальные чары — то есть стоящие в оцеплении авроры и, как предполагал Гарри, Робардс. Впрочем, наблюдать за ним было довольно скучно: он сидел, насупившись, и время от времени лишь начинал теребить цепи. Он явно ждал, покуда ему дадут слово — и дождался.

Сразу после перерыва.

Ничего нового Гарри не услышал: Ламонт повторил всё то, что говорил на допросах, упрекая министерство и аврорат в бездействии и утверждая, что ему просто пришлось выполнить их работу. Раз уж они, по сути, попустительствовали приспешникам Волдеморта, кто-то же должен был восстановить справедливость!

Но если выступление Ламонта Гарри не то чтобы разочаровало — потому что он от него ничего иного и не ждал — то выступления пострадавших произвели на него впечатление отчаянно тяжёлое. Хотя их было не так уж много, и рассказывали они, в основном, о том, как нашли своих родных. И о том, что многим пришлось, по сути, теперь переживать их смерти заново, потому что прежде они полагали их трагичным, но несчастным случаем — а это совсем не то же, что убийство. И что убийство пережить и с ним смириться куда сложнее… А ведь Робардс каждый раз демонстрировал кусочки их воспоминаний Ламонта — и родным убитых приходилось это видеть… Гарри понимал, зачем, но легче от этого не становилось.

Выступления Лестрейнджа Гарри ждал со всё нарастающей тоской. Он, конечно, знал, что там услышит, но ведь знать одно… но снова пережить всё это… и ладно он — но каково Лестрейнджу? Впрочем, тот выглядел спокойным и как будто бы немного отрешённым — по крайней мере до того момента, как Робардс задал ему вопрос:

— Почему вы не заявили об убийстве? По сути, скрыв его?

— Зачем? — ответил Лестрейндж почти так же, как когда-то на допросе в аврорате. — Их это не вернуло бы. Но развязало бы руки тем, кто хотел крови. Представьте, что произошло бы, если бы стало известно, что убита семья главного аврора. Страну залили бы кровью…

Он говорил простые и уже знакомые Гарри вещи — и тот в первый момент забыл, что все остальные-то, включая судей, слышат это в первый раз. Наверное, поэтому реакция и их, и родных жертв показалась Гарри слишком сильной: по мере того, как Лестрейндж говорил, шум в зале нарастал. Но, впрочем, это было ожидаемо — а вот чего Гарри никак не ждал, так это обвинений, выкрикнутых кем-то из родных погибших:

— Да как так можно было? Вы их просто предали!

— Вы просто не мужчина!

Автора последней реплики Гарри даже успел увидеть: обычная, пожалуй, молодая женщина, довольно симпатичная… Обычная. И Гарри пообещал себе смотреть за ней внимательней — похоже, она попытается проклясть Ламонта, как только это станет для неё возможным. И ладно бы проклясть — а если она его просто убьёт? Здесь, сейчас?

Лестрейндж, впрочем, никак на всё это не среагировал, а Робардс продолжал допрос, и шум утих. Когда же Лестрейндж вернулся на своё место, Гарри с некоторым облегчением заметил, что та женщина сидела от него довольно далеко, а его сосед, напротив, крепко пожал ему руку.

Заседание вышло очень долгим. Перерыв объявляли ещё дважды: один раз часовой, на обед, и второй — опять на полчаса.

Приговор выносили уже поздним вечером. Перед тем, как объявить начало голосования, Шеклболт, следуя стандартной процедуре, предложил желающим задать вопросы обвиняемому. Но о чём здесь было спрашивать? И тем удивительнее было видеть, как одна из судей, крошечная cутулая ведьма с морщинистым, словно затянутым паутиной лицом, подняла руку.

— Мадам Марчбэнкс, — сказал Шеклболт.

Марчбенкс! Вот откуда Гарри знал её!

— Мистер Ламонт, — Марчбэнкс говорила громко и очень чётко, как говорят не слишком хорошо слышащие люди, и при первых звуках её голоса лёгкий гул в зале отчего-то стих, — а не приходило ли вам случайно на ум одно простое соображение: сейчас очень многие люди желают вам зла, потому что вы причинили страдания им или их близким. И, в сущности, от их справедливого гнева вас защищает только наша добрая воля — и закон. Над которым вы попытались встать. Вы можете не дорожить своей жизнью, это ваше право. Но ваша жена и дети — а они ведь есть у вас — они вам сколь-нибудь дороги? Вот мы сейчас видели в ваших воспоминаниях, как вы убивали женщин и детей. Потому что считали это правильным. Что, если кто-нибудь сочтёт уместным сделать то же самое с вашей женой и вашими детьми? Представьте себе такую картину. И вы не сможете их защитить, потому что будете от них очень далеко. Вы верно заметили: мы — не на вашей стороне. Как вы думаете, захотим ли мы защитить ваших близких от такого же, как вы? Почему, собственно, мы должны этого захотеть? Впрочем, это риторический вопрос, — она посмотрела на Робардса и показательно вздохнула. — Их будут защищать, конечно.

— Разумеется, — сухо подтвердил Робардс, сурово оглядывая родственников жертв. — Как и любого невиновного.

— Надеюсь, — подвёл итог Шеклболт. — Я прошу судей обдумать их решение и поднять руки тем, кто считает мистера Ламонта виновным в…

Нет, никаких сюрпризов не было. Гарри ожидал единогласного решения, и оно стало таковым — и когда прозвучал приговор «пожизненное заключение в Азкабане», Ламонт буквально завопил:

— Да что вы делаете?! За что?! Я просто выполнял вашу работу! Вас самим там место!

И вот тут случилось то, ради чего и было поставлено оцепление — в Ламонта полетели проклятья. Разные — и Гарри вовсе не был уверен в том, что они с аврорами отбили все. Хотя он сам действительно старался.

И надеялся, что и его товарищи ему в этом не уступали.