Пара слов (джен)

1. У самого края земли

Синие. Они как будто светятся синим изнутри. Тяжелые гроздья цветов еле слышно покачиваются на ветру. Среди крупных соцветий маленькие язычки лепестков потерялись, незаметны. Звука нет, но когда смотришь на эти выпуклые, объемные связки цветов — слышно, как они звенят.

* * *

Я люблю вечер. На этой планете солнце заходит медленно. И чем ниже оно клонится к горизонту, тем сильнее становятся запахи. Сперва начинает пахнуть трава. Она первая вспоминает, как хорошо не прятаться от жары. Непринужденно потягивается, и от нее волнами начинает литься свежий вкусный аромат жизни.

Потом можно услышать, как пахнут всякие другие вещи: пластиковые контейнеры, бетонные, пыльные коробки домов, титановые ракеты. Нет, конечно, там есть и другой сплав, но я не люблю вообще запах ракет. К нему пристает запах пустоты, холода космоса, вечных странствий.

А потом, когда становится уже почти темно, начинают пахнуть и люди. Они приходят сюда, к нам в Таверну. У самого края Земли. Еще пара шагов — и ты сорвешься в пропасть. Это должно быть страшно, но все к этому привыкли. Моя хозяйка сперва очень боялась отпускать меня одного, но потом тоже привыкла. Я обещал ей, что не упаду. Иногда мне, правда, казалось, что только мы с ней одни видим этот Край. Остальные — смотрят и не видят, глаза пустые, лица застыли, взглянут равнодушно и отворачиваются.

Когда пахнут люди — это не приятно. Чаще всего они пахнут болью и горем, слезами, железом и смертью. Или страхом. Некоторые еще пахнут отчаяньем. Меня тогда накрывает паника, и хочется спрятаться куда-то, убежать, но Хозяйка кладет руку мне на голову, мягко треплет за уши, и я постепенно успокаиваюсь. И тогда я начинаю слышать слова.

Джастин часто спрашивает Хозяйку, зачем ей это? К чему эти бесконечные тягучие вечерние посиделки? Что ей, забот не хватает и без этих ночных бесед? Он сердится, я вижу, как у него раздуваются ноздри, если б у него был хвост, он бы уже, как кот, нервно бил им себя по бокам. Джастин бережет Хозяйку, ему важно, чтоб у нее все было хорошо.

А она только улыбается ему в ответ. И тихо качает головой. Теребит пыльный рукав его рубашки. Потом нежно, очень осторожно проводит по его загорелой руке своими тонкими длинными пальцами. Я слышал, многие говорят, что у Хозяйки очень длинные пальцы. «Вам бы на пианино играть», — почтительно говорят ей. Не знаю, что такое "пианина", но, должно быть, что-то несерьезное, потому что Хозяйка лишь улыбается да отмахивается. И вот ее белые длинные пальцы очень красиво лежат на золотистой руке Джастина. Даже вся шерсть у него выцвела, стала желтой, как солнечные лучи. Рука хозяйки, думаю, смотрится на руке Джастина лучше, чем на той "пианина".

Джастин тоже так думает, потому что ноздри его перестают дрожать. Взгляд становится какой-то мутный, а голос почему-то хрипнет. А Хозяйка знает об этом. Ей нравится напускать туман в глаза этого летчика, и она вновь проводит пальчиком по его руке, и я прямо вижу, как у Джастина на спине вся шерсть встает дыбом от удовольствия.

— Понимаешь... — говорит она ему тихим, задумчивым голосом. — Понимаешь, иногда для человека самое главное — это быть услышанным. Каждый имеет право рассказать.

На этих словах Джастин нетерпеливо фыркает.

— Ты же знаешь, Империя не одобряет...

Голос Джастина немного меняется. Вместо привычной хрипотцы лохматого дворняги появляется железная нотка стоящего в стойке добермана. Он говорит:

— Ты же помнишь: исходя из общего блага Галактики, с сегодняшнего дня запрещено упоминать и обсуждать всё, что хоть как-то связано с происходящим в Галактике. В том числе описывать свой собственный быт и даже психологическое состояние, вызванное происходящим в мире.

Теперь наступает ее очередь отмахиваться. Только она еще при этом морщит нос, как молодая лиса, наткнувшаяся на дурной запах.

— Джас, ты же знаешь, это неотъемлемое право каждого человека. Говорить и быть услышанным. Это священно.

Джастин встряхивается, доберман исчезает, теперь он совсем по-дворняжьи притягивает Хозяйку к себе. Обнимает крепко, и от них на меня льется волнами запах тепла, и страсти, и еще немного чего-то сладко-горького... Хозяйка говорит, что так пахнет мир. Так пах мир — когда-то очень давно. До войны.

Хозяйка рассказывает, что я тоже родился до войны, на нашей планете, а потом Империя развернула боевые Походы Примирения, и нашу планету пришлось покинуть. Я не помню, как мы прилетели сюда, в этот хаб всех галактик, но нам удалось закрепиться. Хозяйка купила эту Таверну, у самого края земли. И теперь к ней приходят поесть и поговорить. Разговоры тоже бывают разными. Как и люди, как и планеты. Одни из них пахнут довольством, другие печалью. Но есть особые, вечерние разговоры, это то самое священное, что нельзя прерывать.

— Понимаешь, все как-то не так. Страшно очень... — женщина с волосами, забранными в тугой узел, немного полноватая и какая-то припорошенная пылью, нервно комкает полу своей кофты в руках. Она даже не переезжала никуда, всегда жила на этой торговой, многолюдной планете, не сильно-то поменявшейся со времен войны. Но в глазах ее плещется отчаянье. И пахнет от нее тьмой, холодом. Звенящей, тягучей тоской.

— Страшно, — продолжает она. — Я — как фрагмент пазла из другой картины, никуда не подхожу, не укладываюсь. Так тоскливо что-то стало… У среднего вчера день рождения был, одиннадцать. Творила праздник ребенку, как могла. Старший скоро взрослым станет…

Она останавливается на секунду. Закрывает глаза, набирает побольше воздуха. С силой выпускает его через ноздри. И продолжает, сквозь сжатые зубы с трудом выталкивая слова:

— У нас родные на разных планетах, понимаешь. И один из них сейчас там, в горячем котле. С Армией Галактики зачищает Пустошные территории. Как тыщу лет назад. Как в Книге Конца: «и восстал брат на брата, и реки сделались кровью».

От нее пахнет сейчас холодом. Последним холодом, убивающим запахи и звуки. Я не знаю, как она может носить это в себе. На время я перестаю слышать слова. Я просто вижу, как медленно вылезают из-под кожи у нее острые осколки. С каждым словом высовываясь чуть больше, становясь чуть осязаемей. Они выпутываются у нее из волос, выпадают из глаз, оставляя красные бороздки на лице.

Один за другим — острые, еле видные, почти прозрачные сиреневатые осколки. В задумчивости замирают, а потом постепенно летят на самый край земли и там зависают в воздухе. А она все говорит и говорит.

— Помнишь сказки? — почти уже шепчет она. — Там Генрих был, с обручами на груди, вот я так себя чувствую. Не знаю, держат они, чтобы не разорвалось, или давят, чтобы не билось… Всё так.. и чувствую, что уже дышать нечем, тянет на дно, в трясину… Здесь же все друг друга боятся, понимаешь? Даже если все закончится, пройдет. Нам всем как-то жить с этим дальше.

Слова ее превращаются почти в шепот. Я вижу в них выжженную землю, когда-то бывшую полями, осколки труб, каркасы конструкций, где когда-то был космопорт. Тишь, и только ветер швыряет горстки пепла. Неуклюжий, острый осколок вылезает у нее из-за уха, я вижу, как он надрезает кожу, темная кровь тяжелыми густыми каплями медленно скатывается на светлую кофту. Они не замечают ничего, ни она, ни хозяйка. У Хозяйки тоже давно уже руки в крови от этих острых, колючих стеклышек, больших и маленьких, корявых, выбирающихся наружу вместе со словами.

Совсем уже ночью та женщина уходит, а осколки остаются. Они повисли в воздухе, полупрозрачные, еле заметные. Я даже не уверен, видит ли их кто-то, кроме меня.