Пара слов (джен)

Синие цветы, длинными гроздьями повисшие в воздухе, становятся все ярче. Все отчетливее. Они наливаются изнутри синим цветом, они наполняются красками, все гуще, все плотнее, приобретая объем. Они почти осязаемы уже. Наверное, если бы они источали аромат — вся планета уже умерла бы. Но они, слава Богу, не пахнут. В полной тишине наступившей черной космической ночи звонко, печально, тоскливо — они звенят.

С каждым новым вечером, с каждым новым словом — осколков все больше, цветы растут из них, и я вижу, как там, на самом краю земли появляется дерево. Оно растет вширь, охватывая собой весь горизонт, оно растет ввысь и, вероятно, скоро уже заслонит звезды. Скоро из-за него не будет видно уже ничего — здесь, у самого Края Земли.

* * *

Он не говорит даже, этот старик. Только все прижимает и прижимает к себе плешивого рыжего кота. У зверя вид совершенно безумный. У старика — пропащий. Хозяйка ставит перед ним огромную кружку черного, как ночь, чая. И молча садится рядом. Старик медленно пьет, громко отхлебывает, издает какие-то странные булькающие звуки, не то кашляет, не то зевает.

Потом неловким движением подвигает кота к Хозяйке под локоть.

— Вот, никого больше не осталось. Вся семья, детишки, внуки… Знаешь, у меня ж орхи были. Что, не знаешь, кто такие орхи? Ну, это как кони по-вашему. Только лучше. Сами они золотистые. И силы в них — страсть. Командование освободительными войсками решило, что на месте моих амбаров должен быть космодром. Для прибывающего пополнения. Нет больше орхов.

Он замолкает на минуту, пауза тяжелая, тягучая. Острые осколки давно уже выскакивают из него градом. Даже когда он просто молчит. Но это вряд ли ему поможет. Слишком их много в нем, мне иногда кажется, что он сам весь состоит из осколков. Добавляет, медленно, задумчиво:

— Не осталось, думаю, на свете больше орхов. Они уважение любят. И тишину.

Потом встает, кряхтя, пожевывая старыми, сморщенными губами холодный ночной воздух.

— Ты, вот что — кота потом к себе возьмешь. Негоже ему скитаться-то. Натерпелся он уже.

Старик вздыхает тяжело и уходит. Через пару дней Хозяйка приносит кота. На молчаливый полувопросительный кивок Джастина отвечает:

— Да, отмучился. Я обещала взять кота.

Рыжий потрепанный кот с обгорелым ухом сидит на свободном стуле и задумчиво смотрит в закат. В отличие от людей коты крайне неразговорчивы, и мне никак не понять, есть ли в нем осколки. Даже если и есть, он предпочитает носить их в себе.

* * *

От этого человека пахнет железом. И глаза у него пустые. Мертвые. Губы еле заметно движутся, если не ждать от него слов, можно и не услышать. Он шепчет тихо.

— Пыль. Эта пыль космических кораблей — она повсюду с тобой. От нее нигде не укрыться. Вот... — он некрасиво задирает рубаху, — вот, она и здесь у меня, видишь? Прямо на груди.

Никакой пыли, конечно, нет. На его впалой груди с поседевшими клочковатыми волосами лишь пара шрамов да пятно ожога от лазера. Хозяйка лишь кивает головой. С сумасшедшими лучше не спорить. Джастин против таких людей, как этот, у нас в Таверне. Если б можно было — я бы разорвал этому пыльному горло. Его пустые глаза и запах металла сводят меня с ума. Но Хозяйка непреклонна. Каждый имеет право говорить и быть услышанным.

— Пепел, очень много пепла... — бормочет мертвый внутри человек. — На той планете было слишком много лишнего. Пришлось зачистить. Это непростая работа. Когда устраненное горит — очень много пепла.

От него удушающе пахнет паленой шерстью, мясом, костями. От него несет еще холодом, и заунывной пустотой космических перепутанных, ведущих в никуда дорог. Он с грохотом ставит на стол белую кружку, красное вино расплескивается, оставляя на золотистом дереве красные разводы.

— Я не жалею ни о чем. Понимаешь? Когда что-то не жизненно важное делает мне больно, я стараюсь этого чего-то избегать. Или хотя бы это сократить. Почему, интересно, мое нежелание терпеть, страдать и каяться на площади кажется странным? Мы правильный мир строили. Нам все спишется потом.

Он медленно встает, чуть шатающейся, нетвердой походкой удаляется к тому самому краю. Через пару минут оттуда слышен глухой хлопок. Я вижу, как оживают синие цветы, приходят в движение узловатые ветки. На мгновение дерево покрывается рябью. Я слышу чавкающий звук. Мне кажется, или в лепестках цветов появился красный оттенок? Впрочем, говорят, собаки не в состоянии различать цветов.

От нее пахнет мукой. И немного стеклянными банками, горячей водой, льющейся в раковину на маленькой, чистой кухне в погожий солнечный день. Наверное, поэтому особенно нелепо смотрится эта маленькая женщина в потрепанной куртке у нас в Таверне. Как будто зверь из Африки случайно на Северный полюс забрел.

— Я сейчас, сейчас, покажу... — она суетливо роется в старомодной коричневой сумке под кожу. Внутри шуршат фантики от конфет и обложки от лекарств. Одним и тем же, почти маниакальным движением она без конца поправляет съехавшую красную косынку на груди. Выуживает наконец проношенный пухлый кошелек. На внутренней его стороне бережно хранятся фотографии.

— Вот, вот он у меня какой. Мой Женечка в детстве.

Она любовно разглаживает уголки маленького бумажного квадратика. С него на нас с Хозяйкой с любопытством смотрит пухлощекий лохматый малыш.

Ее взгляд физически ощутим. Он требовательный, горячий, спрашивающий.

— Он хороший мальчик у меня. Совсем ребенок еще, — с убежденностью говорит она. И добавляет, замирая: — Так вы не видели его? Их дивизию по домам уже отправили давно, отвоевались. Поставленные задачи успешно выполнены, домой уже пора…

Потом она беспомощно взмахивает руками и, жалко улыбаясь, вытаскивает еще одну фотографию.

— Что же это я? Вот, вот она, недавняя-то, перед отправкой в армию как раз делали. Видите, какой он у меня?

Она приосанивается от гордости. С потрепанной фотографии смотрит тот, пахнущий железом. Который про пепел рассказывал. Синее дерево со стеклянными острыми цветами тихо позвякивает. Тишина над нами висит долго-долго. Женщина начинает суетиться, потом поспешно убирает драгоценные фотографии и уходит.

— Не будем ей ничего говорить, — решает Хозяйка. — Так легче. Пусть надеется.