Мертвые Звезды (гет)

Министерство Магии всегда старалось контролировать использование хроноворотов, а изменение исторических событий напрямую запрещено законом. Причиной тому стал так называемый парадокс дедушки — то есть когда ты возвращаешься в прошлое, убиваешь своего деда и делаешь невозможным собственное появление на свет, следовательно, убийство несчастного дедушки также становится невозможным.

На самом деле никакого парадокса дедушки не существует, и Северус был абсолютно прав, называя современное магическое сообщество толпой старых маразматиков. Возвращаясь назад во времени, мы не создаем новую реальность. Мы просто идем в уже существующую и делаем там все, что хотим. Странно, что именно маггловский физик Дейч разработал теорию параллельных вселенных, хотя, кажется, волшебники должны знать об этом больше. Само наличие хроноворота опровергает существование парадокса дедушки, это факт, и он очевиден. Похоже, за этим запретом кроются более глубокие мотивы правящих элит, чем какой-то надуманный парадокс.

Если верить Степлдону, мы, сталкиваясь с множеством вариантов действий, выбираем все, порождая тем самым несчетное количество историй развития космоса. А поскольку разумных существ, мягко говоря, много, и каждое из них каждую секунду выбирает все возможные варианты, то бесконечное число вселенных возникает в каждый момент временной последовательности.

Среди этого необозримого множества мне предстояло выбрать один мир, который устроит меня. И тут в действие вступила теория хаоса, которая гласит, что сложные системы чрезвычайно зависимы от первоначальных условий, и небольшое изменение в окружающей среде ведет к непредсказуемым последствиям. Однако с математической точки зрения, системы с хаотическим поведением являются детерминированными, то есть подчиняются некому строгому закону, и в каком-то смысле их можно считать упорядоченными. А раз так, все точки фазового пространства динамической системы поддаются расчету. Если смотреть глобально, то каждая из ежесекундно создаваемых реальностей является точкой мирового аттрактора.

Другое дело, что рассчитать каждую точку невозможно ни для маггла, ни для мага. Но любое сложное арифмантическое уравнение поддается упрощению, а поскольку сложные нелинейные динамические системы по сути представляют собой эти самые уравнения, вычислить крайние точки бифуркации вполне реально при должной степени усердия.

Чего-чего, а усердия мне всегда хватало. И знаний арифмантики тоже. Не хочу думать, что в первый раз я ошиблась с точкой бифуркации. Во втором временном витке я вообще мало о чем подумала, кроме собственной загубленной жизни. Зато теперь постаралась на славу. Из ста девяноста четырех точек фазового пространства я смогла выбрать ту, которая предполагала наибольшее изменение первоначальных условий в наименьшей из замкнутых нелинейных систем. И если взмах крыла бабочки может породить тайфун в Бразилии, то почему тайфун не может быть причиной рождения новой звезды? То, что я задумала, должно пустить систему вразнос, и от этого «большого взрыва» возникнет вселенная, в которой будет Северус, и буду я, и мы будем вместе.

Я четырежды скакала туда-обратно, не вмешиваясь в ход событий, а только наблюдая. Ситуация развивалась стремительно, и мне следовало просчитать все до малейших деталей, распределить время по секундам, а расстояние — по шагам, отточить каждое движение… Когда хлипкая дверь гостиничного номера задрожала под слитными ударами моих бывших соратников, я обернула хроноворот в последний раз.

* * *

На Астрономической башне свистал ледяной ветер. Я распласталась по стене в единственном неосвещенном месте площадки. «Хорошо, что ты такая тощая, — заметил как-то Рон. — если к стенке прислонишься, тебя и не разглядеть…» Эх, Рон, Рон. Ты же никогда не был ни дураком, ни слабаком, что на тебя нашло? Надеюсь, в новой параллели с тобой тоже будет все в порядке…

— Сделай правильный выбор, Драко… ты не убийца…

Из своего угла я видела, как Малфой застыл в замешательстве. Он не верил Дамблдору, хотя мягкий проникновенный голос старого волшебника был способен убедить самого Вольдеморта в его собственной чистоте и доброте. Слишком мягкий. Слишком понимающий. Таким голосом успокаивают впавших в истерику малолетних детей. Но мы-то, мы не были уже детьми! Наше детство кончилось в тот миг, когда мы сделали выбор, когда решили, за кого суем головы в эту магическую мясорубку.

Я — нынешняя — тоже не верила Дамблдору.

Пока Малфой колебался, я считала секунды. Раз, два, три — грохот шагов по лестнице. На обмен любезностями — двадцать восемь секунд. На грызню между Грейбеком и Кэрроу — еще четыре. Тридцать два:

— Драко, или сделай это, или отойди, чтобы один из нас… — две секунды на истеричный визг Беллы.

Тридцать пять — дверь распахнулась. Тридцать шесть — он шагнул на площадку. Тридцать семь, тридцать восемь:

— У нас проблема, Снейп… похоже, мальчишка не может…

Сорок, сорок одна…

— Северус…

Сорок три — чуть пригнуться, сорок четыре — упереться толчковой ногой в стену.

Он смотрит на Дамблдора ровно три секунды.

Сорок восемь…

— Северус, пожалуйста…

Сорок девять… Пора!

Я рванулась. Едва затянувшаяся рана на боку полыхнула болью, но я успела прыгнуть между Малфоем и Северусом. Авада всегда удавалась мне хорошо.

Пытаясь зажать ладонью разошедшийся шов, под недоуменными взглядами Беллы и компании я осела на пол, прямо к его ногам.

— Уходим!

Зашуршал, удаляясь, край черной мантии. Ускользающее сознание отказывалось понимать и принимать: он ушел. Он оставил меня здесь и ушел вместе с Пожирателями.

Как же здесь холодно… как холодно…

* * *

Да, Азкабан — это вам не Ривьера.

Я мерзну еще и потому, что, кажется, потеряла довольно много крови. Ломит все тело, невыносимо болит бок, и слабость такая, что даже дышать нет сил. Какова бы ни была моя новая история, она закончится сегодня. Мне бы только узнать, что сталось с ним…

Забиваюсь в угол, обжигающий холод каменной стены не дает сползти в забытье. Интересно, суд будет? Или, как говорится, по законам военного времени? Ох, Грейнджер, ты неисправима: полшага до смерти, а тебе все интересно… Кстати, вот тоже интересно: для каждого человека смерть принимает свой облик. Какой она будет у меня? А какой была для него все эти разы?.. Одинаковая или нет? У его смерти должно быть мое лицо. Ведь это я раз за разом заставляла его умирать…

Немеют пальцы. Как хочется уснуть! Чтобы вечно видеть тот сладкий сон, чтобы вечно чувствовать биение его сердца под плотной тканью сюртука, чтобы вечно знать, что жив… он жив… «Гермиона…» Он зовет меня… «Гермиона…» И мне становится теплее от одного только его голоса…

— Гермиона… Гермиона, очнись…

Почти с болью разлепляю веки.

Встревоженные зеленые глаза, вечно захватанные стекла кривоватых очков… А где Северус?

— Гермиона, слава Мерлину… живая…

Кутает меня в мантию, легко поднимает на руки. Никогда не замечала, чтобы он был таким сильным…

— Гарри… — Слова царапают гортань. — Что… ты здесь…

— Тише… вот, держи… ну держи!

Что-то теплое и гладкое ложится в мою ладонь. Резкий рывок в области живота — и сознание провалилось в благодатную темноту.

* * *

Его губы — жесткие и требовательные. Но такие холодные… Почему у него такие холодные губы? Словно я целуюсь с фарфоровой куклой… Он приоткрывает рот, и с его губ мне в горло льется какая-то гадость, я захлебываюсь, отбиваюсь, но его руки, сильные и властные, крепко держат мою голову…

— Тише, тише, это лекарство, все хорошо…

Такой знакомый голос, такой родной… Но — принадлежит не ему.

Проглатываю гадость — не выплевывать же, раз лекарство — и с опаской открываю глаза. Потолок. Перекрестье балок. Вон та, вторая слева, чуть подгнила — отсюда этого не видно, но я знаю, что ее давно пора менять. Если повернуть голову влево, с этого дивана виден камин и глубокое кресло перед ним. Сколько раз я засыпала на этом диване, утомленная заботами прошедшего дня — и вскидывалась через каждые полчаса, чтобы проверить, все ли в порядке с ним. В позапрошлой жизни старый дом в Тупике Прядильщиков стал могилой для нас обоих. А в этой?..

— Вот это надо выпить тоже, — к моим губам прижимается холодный и гладкий край стеклянного пузырька. Покорно глотаю тягучую мятную мерзость. Не знаю, что такое, но в голове проясняется, и даже как будто сил прибавилось.

— Рассказывай, — хриплю я, рефлекторно сглатывая, чтоб избавиться от гадкого послевкусия.

Гарри удивленно смотрит поверх оправы очков:

— Это ты должна рассказывать. Для начала, зачем ты убила Дамблдора?

Нет, Гарри… ты очень хороший, но ты не поймешь.

— Ты для этого меня вытащил?

— Нет. Ты лежи, лежи… — Он подтыкает одеяло, кутает мои заледеневшие ноги. — Скоро поправишься, главное, чтоб обморожений не было. И все-таки?

— Сначала ты. Зачем тебе нужно было меня спасать?

Гарри замялся. Посмотрел в потолок. Посмотрел в пол. Потом еле слышно вымолвил:

— Это Снейп.

Сердце забилось медленно и гулко.

— Он сказал, что ты прикрыла собой весь магический мир. Что все не так, как мы видим. И что если мы не вызволим тебя из Азкабана, погаснет последняя живая звезда.

Закрываю глаза. Под веками горячо и тяжело. Почему эти слова передает мне Гарри? Догадываюсь. Знаю. Но…

— Гарри, где он?

— Он погиб. Прикрывал меня, чтоб я пронес в Азкабан портключ и успел добраться до тебя.

Под опущенными веками вспыхивают и умирают звезды.

Гарри еще что-то тихо говорит, но я не слушаю. В моем воспаленном мозгу пульсирует недоверчиво и лихорадочно: как же так? Как — же — так?! Неужели я опять ошиблась?! Система действительно пошла вразнос… но только я в своей бесконечной гордыне могла предполагать, что просчитаю все вариации хаотичного движения аттрактора… Самонадеянная дура! Я опять убила его…

— … и поэтому я спрашиваю тебя: зачем ты убила Дамблдора? Я знаю, я верю, ты не стала бы делать этого просто так! Значит, была причина! Гермиона, умоляю тебя, скажи!

Все. Я больше не могу. Не хочу. Если ни в одном из бесконечного количества выборов ему не суждено жить, то и мне — незачем.

— Убей меня, Гарри! — Собственный голос кажется мне одержимым, как у Беллатрикс. — Дамблдор владел Бузинной палочкой. Она подчиняется тому, кто уничтожил предыдущего хозяина. Убей меня, и ты получишь такое оружие, против которого Вольдеморт со всем его могуществом — сопляк из песочницы!

Гарри смотрит на меня и печально улыбается.

— Нет, Гермиона. Он предупредил, что ты именно этого и потребуешь. Я принес Нерушимую клятву, что вызволю тебя и не оставлю, что бы ни происходило. Он сказал, ты — единственное в целом мире, ради чего можно погасить все звезды. Я с ним согласен. Кстати, когда ты успела постричься?

Мерлин, ну за что ты сделал их такими губительно великодушными! Неужели они, несмотря на взаимную ненависть сумевшие договориться, чтобы спасти меня — не смогли понять, что мне не нужна его жертва! Что в мире, где нет его, для меня тоже не существует места!

— Гермиона, я готов нарушить данный мною обет, если ты попросишь.

Что?!

— Только он передал кое-что для тебя. Посмотри. Если ты уверена, что это не нужно тебе, я выполню твою просьбу и убью тебя.

Глаза говорят: это мой хроноворот. Разум не верит. Сердце заходится. Гарри снова улыбается.

— Ты должна выздороветь. Если звезды умирают — значит, это зачем-нибудь нужно… А тебе идет короткая стрижка.

Третий закон Ньютона гласит: тело остается в неподвижности, пока на него не подействует внешняя сила. Я ошиблась не с точками бифуркации. Я воздействовала не на тот объект.

…Неужели Северус догадался о моих манипуляциях с хроноворотом? Если так, то теория Флетчера об остаточной памяти верна, и запрет на изменение истории более чем оправдан. Нельзя играть в шахматы с прошлым, люди не пешки. Сколько судеб ты перекалечишь, пока ищешь несуществующий беспроигрышный гамбит? А я всегда плохо играла в шахматы.

Смотрю на Гарри. Он возится с камином, что-то озабоченно бурчит. Понимаю, почему Северус приставил ко мне именно его. Чувства Гарри прямы, как стрела, и крепки, как алмаз. Его вера в друзей нерушима: он не стал огульно обвинять меня в предательстве. Но я могу лишь догадываться, чего стоило Северусу заставить его выслушать, поверить и ввязаться в это сумасшедшее нападение на Азкабан. Впрочем, Гарри — известный авантюрист, и если он в чем-то убежден, расшибется в лепешку, но своего добьется.

Камин разгорается, и в гостиной начинает теплеть. Гарри по часам пичкает меня зельями, сверяясь с листком пергамента.

«Инструкция, — смущенно пояснил он. — Я ж в зельях, как Хагрид в кулинарии…»

И я смогла улыбнуться. Душа ныла, стонала, кричала. Боль и слабость не отступали. Но я улыбнулась. Этот старый дом, две жизни назад ставший для меня склепом, теперь был убежищем. Он ласково принял нас в свои теплые объятия, и даже запустение и беспорядок в гостиной оказались уютными — стоило только разжечь камин. Словно в ответ на мою улыбку, огонь ободряюще прищелкнул, качнулись потрепанные занавески, где-то пискнула мышь. Этот дом знал меня и любил, наверное, не меньше, чем его хозяин.

Гарри сосредоточенно бродит туда-сюда по дому, уткнувшись в инструкцию: «Тэээкс… кроветворное — четыре раза в день по двести пятьдесят миллилитров… Восстанавливающее — один раз утром триста миллилитров… заживляющее… ледник в подполе на кухне…» Тени от камина приплясывают вокруг меня, ластятся, успокаивают.

И не холодно. Гарри не предаст, дом не прогонит. А в моих руках, спрятанных под пледом, греются крохотные песочные часы — мой хроноворот. Я больше не стану страдать и убиваться. Северус дал мне еще один шанс, и промахнуться нельзя. Как бы хотелось, чтобы все оказалось по-другому… Но третий закон Ньютона никто не отменял, и все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот.