Девочка, поймавшая звезду (джен)

Ивайла поймала ее за шиворот, как раз когда она намеревалась проскользнуть мимо классов на главную лестницу.

Влетело ей сильно, сильнее, чем обычно. Наверное, Ивайла окончательно разочаровалась в ней после ее вчерашних проделок, а побег и вовсе был последней каплей, так что Волкова просто стояла и слушала, как учительница ругается на чем свет стоит. Класс настроен был не более дружелюбно — к тому моменту, как она вернулась (пусть и не по своей воле), они уже успели расставить обратно парты и подчистить следы погрома под чутким руководством учительницы. Занавеска печально лежала на подоконнике нелепым белым сугробом.

Станко и Янешек то и дело переглядывались, но Волкова только пару раз кинула на них взгляд. Потом это заметила Ивайла и разразилась очередным потоком ругани о том, что если уж она такая безответственная, так не стоит в это других втягивать.

Волкова стоически проигнорировала и это.

— Не лучше диких животных! — в очередной раз возмутилась учительница. — Останешься после уроков. И не уйдешь отсюда, пока не вымоешь весь класс. И парты тоже, по которым заставила остальных бегать.

Станко почти сочувственно посмотрел на Волкову.

— А вы чего смотрите? — немедленно возмутилась Ивайла. — Бранкович свободен, Рупник остается и помогает Волковой. Нашелся тут, правая рука.

Станко мгновенно помрачнел и уже менее сочувственно посмотрел на Волкову. Та тихонько хихикнула, но, когда Ивайла повернулась к ней, состроила самую серьезную физиономию на свете, полную, как ей самой казалось, глубочайшего раскаяния.

К концу уроков, когда большая часть класса разошлась, Станко и Волкова остались наедине с Ивайлой. Учительница уже злорадно потирала руки в предвкушении того, какие ужасы им устроит (по крайней мере, в голове Волковой все было именно так), но в тот самый момент, когда Волковой вручили ведро и швабру, в класс зашел пан Мирослав.

Теперь, когда он стоял на парте и вешал на все еще слегка покосившийся, но уже возвративший часть своего достоинства карниз, занавеску, а Станко рядом подавал ему крючки, Волкова изо всех сил прислушивалась к разговору учителей. Ведь это именно класс Мирослава вчера участвовал, значит, он точно что-то должен знать про решение Данталиона!

— Давай сюда, — учитель опустил руку и пошевелил пальцами, подгоняя мальчика, который тут же положил ему в ладонь еще один крючок. — Вот ведь хулиганы…

— И не говорите, — немедленно согласилась Ивайла, стоящая со сложенными руками у парты. Видимо, собиралась ловить Мирослава, если он свалится. — Ни стыда, ни совести. Как только додумались до такого?

Волкова насупилась, возя тряпкой по полу. Мыть полы в классе она всегда ненавидела, потому что тряпка была какой-то ну уж слишком противной, а еще в ней застревали колючие прутики от веника и другая мелочь. И вся эта мелочь от нее не отмывалась, поэтому приходилось отжимать тряпку, брезгливо держа ее в пальцах, а потом, совсем сырую, с трудом натягивать на швабру.

— Я догадываюсь, кто был зачинщиком, — Мирослав кинул на нее быстрый взгляд.

Волкова от этого взгляда начала возить тряпкой по полу с удвоенной энергией, имитируя активную деятельность.

Ивайла тоже покосилась на нее.

— Так и есть, — процедила она и снова отвернулась от Волковой. — Второй день от нее покоя нет. Сначала эта ситуация с Данталионом, теперь скачки по классу. Завтра что будет?

Мирослав коротко рассмеялся, забирая у Станко еще один крючок, чтобы сразу же ловко продеть в петлю занавески.

— Да уж, с Данталионом даже я такой подставы не ожидал, — он повернулся в ее сторону. — Что скажешь в свое оправдание, бандитка?

Волкова недовольно посмотрела на Мирослава в ответ.

— Ничего не скажу, — буркнула она и шумно опустила швабру в ведро, демонстративно громко плюхая тряпкой в нем.

— Тут и говорить ничего не надо, — немедленно согласился учитель. — Совести у тебя нет.

Волкова неуклюже присела перед ведром на корточки, скрываясь за партами, чтобы Мирослав на нее больше так не смотрел. Весело ему. Смеется над ней.

— Кстати о Данталионе, — произнесла Ивайла.

Волкова мгновенно перестала громко полоскать тряпку в воду и прислушалась. Вот это пропускать было нельзя.

— Я ничего не знаю практически, — голос Мирослава зазвучал безразлично. — Не уверен, выберет ли он кого-то из моего класса, да и гадать пока смысла нет. Но мне еще ничего не говорили.

— Странно, — Ивайла качнула головой. — Я-то думала, он скажет сразу после испытаний.

Вытянув сырую тряпку из ведра, Волкова уставилась на муть перед собой. На поверхности плавал какой-то мелкий мусор, оставшиеся после подметания класса: обломки прутиков веника и даже успела размокнуть какая-то крошечная бумажка. То ли оторванная и выброшенная просто так, а, может, и чье-то послание — по расплывшимся в воде чернилам уже и не разобрать.

— В любом случае, — продолжил Мирослав, цепляя крючки на карниз. — Я не расстроюсь, если мой класс останется со мной. Какими бы мои дети ни были, мне будет жаль расставаться со всеми ними.

— Отпускать классы всегда тяжело, — согласилась Ивайла, отворачиваясь к шкафу с книгами.

Станко кинул на нее недоуменный взгляд, и лицо ее тут же приобрело кислое выражение.

— Ничего, Рупник, ваш класс я отпущу с чистой совестью. Еще и доплачу, чтобы забрали. За Волкову так точно.

Мирослав громко рассмеялся, загремев крючками занавески о карниз.

— Что вы, панна Ивайла, так жестоко к ней? Потом еще слезы лить будете на выпуске, жалеть.

— Вот уж сомневаюсь, — учительница закатила глаза и кинула взгляд в сторону девочки. — Ну что, горемычная? Домыла?

Волкова хотела было высунуться из-за парт и одарить Ивайлу точно таким же кислым выражением лица, но послышались быстро приближающиеся шаги, и дверь в класс распахнулась.

Все присутствующие замолкли, когда на пороге возникла запыхавшаяся Ася. Она, как и полагается, была в парадной форме, волосы убраны в уже чуть растрепавшиеся косы-колоски. Вид у нее был до крайности возбужденный.

— Здравствуйте, панна Ивайла! — бодро поздоровалась она. — А вас директор звал. С Волковой, сказал, через двадцать минут.

Ивайла медленно повернула голову в сторону Волковой. Вид ее не предвещал ничего хорошего.

— Что ты опять натворила? — ледяным тоном проскрежетала она. — Что мне на этот раз не сказали?

Волкова растерянно уставилась сначала на Ивайлу, потом на Асю. Хотела бы она сама знать, что она натворила! Может, это связано с погромом в классе? Ну тогда бы Ивайла знала. Или же Ротайц как-то узнал про ее похождения в подвале и опять будет ругать за то, что она лезет, куда не просят. А уж если он узнал про разговор с Данталионом…

Волкова непроизвольно сглотнула, чувствуя, как к горлу поднимается ком. Неужели ему Данталион сам сказал, и теперь ей придется выслушивать очередную тираду о том, что она позорит школу перед важными людьми?

Мирослав задернул штору. Теперь она держалась на всех крючках, и, несмотря на слегка искривленный в пылу битвы металлический карниз, выглядела почти так же, как раньше. Если головы не поднимать, и вовсе не заметишь.

За окном моросил не кончавшийся с утра дождь.

— Не волнуйтесь раньше времени, панна, — учитель, придерживаясь за откос окна, шагнул на стул, а с него — на пол и принялся поправлять манжеты рубашки. — Не вы же виноваты.

Ивайла расстроенно посмотрела на Мирослава. Потом отвела взгляд, пожав губы.

— Могла бы и не оставлять ее одну так надолго, — она повернулась к Волковой, которая уже выпрямилась. — Давай, бегом туда-обратно. Негодница, опять напакостила.

Волкова переглянулась со Станко, который сделал страшные глаза — мол, что ты успела сделать за сорок минут урока? Ответить ей было нечем, потому что объяснять панне Ивайле, что она успела потеряться в подвалах, было себе дороже. Да и что она скажет?

— Да это что, у меня же новости! — Ася засуетилась. — Меня когда пан директор поймал, с ним же пан Данталион был! Довольный такой, а пан директор хмурый-хмурый, наверное, он все-таки ученика выбрал, а тот пану Ротайцу не приглянулся.

Волкова застыла с ведром в руках. Вот, получается, выбрал уже…

— Ну, ты догадки пока не строй, — Мирослав, усмехнувшись, взял с другой парты свою мантию и накинул ее на плечи. Темная узорчатая ткань тихо зашуршала. — Не из наших, мне кажется.

— И правда, вас бы тогда позвали, — согласилась Ивайла и мельком кинула взгляд на Волкову. — Чего ты возишься? Иди ведро отнеси.

— Иду, — хмуро ответила Волкова, закидывая на край ведра сырую тряпку.

Поставив швабру у стены, она хмуро посмотрела на Асю, которая только и успела, что переглянуться с ней, и вышла в коридор. Когда она закрывала дверь, из класса еще доносилось оживленное обсуждение, но Волкову явно не удостоили возможности получить это тайное знание. Хотя там, конечно, остался Станко. Он ей все расскажет.

Насупившись, Волкова медленно поплелась в сторону туалетов, волоча за собой тяжелое ведро с водой. Его приходилось перекладывать из одной руки в другую, но ручка все равно давила на ладонь.

Что ей там Ротайц сейчас наговорит? Наверное, ничего хорошего. Что она позорит школу, допустим. Или что отнимает чужое время — это точно, это он всегда говорит, ни разу не пропускает. И точно скажет, что лезть ей туда не надо было. И добавит, что она могла бы доставить проблемы еще и своими поисками.

Волкова кинула взгляд в сторону окон. По ним стекала вода, оставляя на потеющем стекле едва различимые прозрачные дорожки — медленно-медленно. Погода скверная донельзя, не дождь вроде, а все равно сыро.

Она завернула за угол и оказалась перед белой дверью. На ней золотой гравировкой была выделена буква «Ж».

Ведро пришлось поставить, чтобы открыть дверь — петли были тугие, так что девочке всегда приходилось открывать ее двумя руками. Иногда и вовсе толкать спиной, как сейчас, когда тяжелое ведро надо было затаскивать спиной вперед, в тускло освещенный коридорчик с рукомойниками. Все здесь было витиеватым и светлым, и большое зеркало до пола создавало ощущение, что оказываешься в бесконечном белом пространстве среди бесконечных рядков рукомойников.

Иногда Волкова задумывалась о том, что на самом деле это зеркало вовсе не простое, а служит для прохода в какой-нибудь другой мир. Там, за зеркалом.

Но сейчас ей было как-то не до этого.

Подтянув ведро к раковине, она закряхтела и выплеснула грязную воду. Вода звонко плюхнулась на плитку, оставляя на ней мутную коричневатую лужицу и брызги, в сливе заклокотало, а следом на белую керамику свалилась влажная тряпка.

Волкова встала, глупо уставившись на развернувшуюся перед ней картину.

А потом аккуратно поставила ведро на плитку и четко произнесла:

— Нет уж, хватит с меня.

* * *

Из школы она выбежала быстро. Задерживаться было нельзя — Ивайла наверняка минут через пять побежала бы ее искать. А потому надо было торопиться, иначе она точно больше никогда с ним не увидится!

Цепочка кулона в руке холодила пальцы.

Стрела сейчас отозвалась по первому же слову, будто и не было тех страшных подвалов и гробового ее молчания. Будто тоже понимала, что если не сейчас — значит больше никогда.

Волкова выскочила под дождь. Это и не дождь был вовсе, так, морось мелкая, но ей казалось, что будь сейчас хоть ливень, она все равно побежала бы, даже если бы ей пришлось еще десять раз сбегать от Ивайлы и слушать наставления директора. Сбежала бы все равно.

Ведь ей столько надо было сказать!

Стрела дернулась в сторону сада, и Волкова без колебаний спрыгнула на дорожку. Нога тут же угодила в лужу, которая немедленно решила поселиться в ее жалко хлюпнувших туфлях, но девочка не обратила на это внимания и побежала дальше, стуча каблучками по влажным плитам.

О, Данталиону прямо сейчас надо было столько сказать! Столько из того, что она не сказала за две их прошлые встречи, столько из того, за что ей было отчаянно стыдно и чего также отчаянно хотелось, столько из того, что она бы не доверила никому, но ему можно, потому что он оказался особенным. Таким особенным, каким она его и представляла за все годы мечтаний о магии, таким, каким видела, когда рассматривала газеты с краткими заметками о работе Кремля. Потому что если она сейчас не скажет, это осядет в ней на самой глубине, это так и останется невысказанным, а уж ей, как чародейке, всегда было ясно, что невысказанное никогда не будет иметь такой силы, как то, что ты произнес вслух. Поэтому ей до отчаянного надо было последний раз увидеться с ним, сказать ему это что-то, что там долго в ней тлело, еще с той давней минуты, когда в руки ей свалилась звезда с неба. Потому что он понимал.

С самой первой секунды, когда он ее увидел, он ее понял. А она до последнего отказывалась в это верить, как не верит тот, кто встретил в чужой стране того, кто заговорит с ним на родном языке.

Сырые кусты вздрогнули и осыпались градом холодных капель ей за шиворот, когда она их задела, но не было времени отряхивать платье, потому что у нее очень, очень мало времени!

Дыхание уже сбилось, и в теплом платье становилось жарко, но стрела рвалась из рук, еще сильнее подгоняя — скорее, скорее, беги, пока твой последний шанс не скрылся там, где ты его никогда не достанешь, пока единственный твой иномирный друг не исчез навсегда!

О, если бы она могла, если бы она умела колдовать лучше, она бы непременно что-нибудь сейчас сделала. От тупого этого бессилия, от того, что желание ее больше, чем она сама, и не описать это чем-то другим, кроме кроющей с головой морской волны, которую сам не выплеснешь — захлестнет.

Под ногами застучала ровная поверхность малахитовой тропы, и Волкова заметила это только когда каблук отчаянно заскользил по гладкому камню. Вскрикнув, она запнулась и шумно свалилась, растянувшись на тропе.

Колено пронзило острой болью, синяки после предыдущего падения отозвались шитой вспышкой в бедре, но лежать не было времени, и Волкова уперлась ладонью в холодный камень, поднимаясь на ноги. Синяк будет, наверное, на всю ногу, да и содранные ладошки теперь саднило.

Отлетевший в сторону кулон валялся у края тропы. Больше он не метался из стороны в сторону.

Подойдя ближе, девочка подобрала его с земли и огляделась.

Ни души.

Колено неприятно саднило, и бежать было бы уже тяжелее. Да и дыхание у нее было рваное, воздух колол легкие при каждом вдохе. Но она зашагала по тропе дальше.

Платье испачкалось, когда она свалилась, и Волкова принялась на ходу отряхиваться — все было безуспешно, только еще сильнее измарала исцарапанные ладони и втирала грязь в сырую ткань.

Она начинала постепенно узнавать это место. Это была та самая часть тропы, которая сворачивала к аллее с красными кленами — по ней они гуляли вчера с Данталионом, когда он увел ее прямо из-под носа Ротайца. Теперь это воспоминание казалось таким далеким, будто произошло все это вовсе не вчера, а неделю назад, и Данталион был здесь не второй день, а долго-долго. И знала она его намного дольше.

Она не знала, что точно ему скажет. Просто отчего-то хотелось выразить то жгучее неуемное чувство, которое не отпускало ее с самого его появления. Чувство, что на свете и правда есть та магия, которая должна была остаться только в книжках.

Вдалеке показался чей-то силуэт.

Волкова замедлила шаг, пытаясь разглядеть человека, стоящего под деревом, но могла различить лишь очертания фигуры и длинный плащ.

Или все-таки накидку с павлиньими перьями?

Она ускорила шаг.

Человек, услышав ее шаги, тоже повернулся. Рассеянно пригладил сырые каштановые кудри рукой — здесь их уже стало видно, — поправил небрежным жестом очки.

И Волкова побежала.

— Данталион! — воскликнула она. — Подождите!

Чародей шагнул к ней из-под полога кроны, но Волкова не думала останавливаться — казалось, если сейчас она не побежит, все усилия не приложит, то все, что было с ней за эти два дня, окажется простым сном. И она бежала, чувствуя, как сырое платье липнет к ногам, и воздух в легких колется не хуже звездных граней, и все, что она слышала, было только сбивчивым собственным дыханием, и звуком каблуков, гулко отдающихся по малахитовым узорам плит.

Она остановилась, почти влетев в чародея, который даже вытянул руки, чтобы ее поймать, но просто придержал за плечи, едва удивленно смотря на нее.

— Друг мой, что произошло? — Данталион склонился к ней. Когда он опустил взгляд на ее платье, брови его взлетели еще выше. — Что случилось? От кого вы бежали?

Волкова хотела было ответить, но вдохнуть было тяжело, и она просто вцепилась в руки Данталиона, ошалело глядя в его изумленное лицо.

Она не знала, что ему сказать. Так долго бежала и не знала, что сказать сейчас, когда наконец его нашла.

— Так дело не пойдет, — произнес чародей, отпуская ее руки.

Волкова растерянно уставилась на то, как Данталион отстегнул клевант с малахитовым кабошоном и стянул накидку с плеч. В следующую секунду накидка снова оказалась на ней, обнимая чужим теплом — она было отшатнулась, но чародей ловко запахнул полы, закинув одну из них ей через плечо.

И в лицо снова ударил знакомый запах. Тот самый, травянистый, из архива.

— Вот теперь лучше, верно? — чародей мягко улыбнулся ей.

Девочка вцепилась пальцами в накидку, сжав ее расписную подкладку. Наверное, даже костяшки побелели.

Ответить ей было нечего.

Чародей внимательно взглянул на нее, но взгляд у него был не сердитый. Волкова отвела взгляд.

Ей нечего было сказать.

Слова куда-то делись, и все то, что так тянуло ее вперед, тоже куда-то исчезло, будто его и не было.

Мелкий дождь шуршал звездами листьев над головой, но под деревом было сухо. Кроме них на аллее никого не было, и тишина стояла почти гудящая от этого. Где-то вдалеке, конечно, шумели ученики и разговаривали учителя, наверняка ругалась Ивайла и нудно бормотал Ротайц, но здесь — тишина. Только шелест мелких капель на красных звездочках.

Она подняла взгляд на чародея.

Данталион стоял рядом, смотря куда-то вглубь сада. Лицо его было спокойно, и Волковой подумалось, что, наверное, она никогда бы не смогла представить, чтобы он кричал на кого-то. Или ругался. Нет, Данталион так наверняка не умел, будто сам по себе не подходил для этого.

Он был для другого.

Для красивых слов и сдержанного тихого голоса. Для того, чтобы показывать всю красоту колдовства таким, каким оно на самом деле и должно быть — свободным и живым, имеющим самый главный смысл просто быть здесь, в мире, бок о бок с ними, быть их дрожащей частью не меньше сердца. Данталион был здесь, чтобы она знала, какими теплыми бывают руки у людей, которые умеют быть настолько добры к окружающему миру, что замечают ее. Чтобы она наконец поняла — вот он, человек, которого ей не хватало в жизни, вот тот, кто понимал ее, кто видел в ней будто что-то большее, чем маленький набор проблем, которые пока никак не удается решить. Он будто и появился, чтобы она наконец поняла, почему одноклассники так рады видеть своих родителей, для того, что она в жизни никогда не испытывала почувствовать.

В горле пересохло, когда она наконец осмелилась спросить:

— Вы выбрали ученика?

Данталион посмотрел на нее.

— Да, выбрал, — с мягкой улыбкой ответил он.

Волкова снова замолчала, но чародей продолжил:

— Я полагаю, вы пришли сюда узнать о нем?

Девочка едва кивнула, внимательно уставившись на чародея.

По правде говоря, она не знала, стоило ли ей слушать это. Наверное, нет, потому что сейчас Данталион должен был рассказать про того, кто оказался достоин его волшебства больше, чем она. Про кого-то, кто не устраивает другим проблемы из-за скуки, кого-то, кто сможет понять Данталиона лучше нее, про кого-то, кто точно умнее и талантливее.

Кого-то, в ком магии этой намного больше, чем в ней.

Чародей усмехнулся и покосился на нее. Волкова сжала в пальцах складку накидки и уставилась на него в ответ.

— Что ж… — Данталион на несколько секунд лениво прикрыл глаза. — Пока я еще не говорил с этим человеком, но я как раз собирался вскоре наведаться к пану Ротайцу, чтобы встретиться с ним.

Волкова затаила дыхание. Данталион же медленно продолжил:

— Думаю, вы бы оценили мой выбор. Я еще вчера принял решение, но все же стоило присмотреться и к другим ученикам. Однако я ни секунды не сомневался, что этот человек мне подойдет.

Девочка неловко улыбнулась.

— Наверное, он замечательный, — едва слышно сказала она, отводя взгляд. — Такой же, как ваш первый ученик.

Данталион мягко рассмеялся.

— Как Док? О нет, нет, они совершенно не похожи. Я бы сказал, диаметрально противоположны друг другу.

Чародей повернулся к ней и опустился на одно колено, заглянув ей в лицо. Волкова хотела было снова отвести взгляд, но это казалось почти неправильным, когда на нее смотрели с такой теплотой — на лице Данталиона будто и не было места чему-то, кроме этой его ласковой светлой улыбки и вежливого заинтересованного взгляда.

Он легким жестом поправил накидку на ее плечах и продолжил, не отрывая взгляда от ее лица.

— Мой второй ученик будет другим. Громче и смелее, и совсем не похожим на тонкую Луну. Скорее — на звезду. Далекую, но яркую-яркую.

Зажатый в кулаке под накидкой кулон-маяк впился в ладонь так, что на секунду показалось, будто она порежется.

Волкова почти жалобно посмотрела на Данталиона. Звезды — это же то, что она ему сама доверила, то, что всегда было ее маленьким секретом. Разве не было бы обидно, отдай он их кому-то другому?

Но Данталион будто и не заметил ее взгляда, продолжая говорить, прямо смотря на нее:

— Знаете, на самом деле главным критерием в выборе ученика служат вовсе не испытания. Скажем так, есть кое-что более важное, чем нынешний уровень владения магией. Нет смысла оценивать магию ребенка, который едва почувствовал искры в руках, но есть кое-что более важное, чем мастерство, которое пока даже не раскрылось. Знаете, что это?

Волкова отрицательно качнула головой, чувствуя, что ответить она ничего бы и не смогла. Горло будто сдавило предчувствием.

— Страсть, друг мой, — тихо ответил на свой вопрос чародей. Улыбка его с каждой секундой становилась все яснее, точно с каждым новым выражением ее лица ему в голову приходило что-то новое. — Чародей — это не что-то одно. Не какая-то одна отдельная черта, не просто доброта или сострадание, но и они, конечно, тоже. В первую очередь — это любовь к миру, друг мой. Инфантильный бессовестный восторг к тому, что вас окружает. Когда чародей научится любить мир и жить с открытым сердцем, тогда никакие проблемы не позволят ему ошибиться. Тогда уже ничто не сможет его ожесточить, потому что чародей всегда будет выбирать оставаться чутким, и магия наша, вся ее красота слов и яркость искр — в этой страсти, друг мой. В том ощущении восторга, который мы, как чародеи, позволяем себе, несмотря на все. В эгоистичном детском чувстве веры в людей и мир. И я думаю, что я нашел того человека, который смог бы принять на себя эту ношу и не чувствовать ее тяжести.

Волкова затаила дыхание, смотря на Данталиона. А тот все не отрывал от нее своего теплого взгляда, и вот сейчас-то она наконец поняла это в полной мере: Данталион весь — об этом.

О бесконечном источнике света внутри, который в каждом его действии был. В его теплоте и чуткости, в его внимательности, в его взглядах и жестах.

Все это был свет.

— Вы самый светлый человек из всех, кого я знаю, — прошептала Волкова, завороженно смотря на Данталиона.

Чародей засмеялся и сплел пальцы, облокотившись на собственное колено. Посмотрел на нее этими своими волшебными глазами из луговой зелени и произнес:

— Думаю, я нашел себе подходящего ученика. Того, кто научится разгонять тьму светом звезд.

Он внимательно посмотрел на Волкову.

И тут она почувствовала, как в один момент похолодели сжатые руки.

Потому что вот сейчас ей точно показалось, что она знает, о ком говорит Данталион.

От промелькнувшей надежды — слишком большой, чтобы быть правдой, — она почувствовала, как резко обострились все запахи. Где-то ниже ребер стало пусто, и все ей показалось таким легким-легким, будто сейчас в груди не кислород, сплошь гелий, а сама она за мгновение до того, как рухнуть куда-то вниз. Будто вот сейчас все это оборвется, и либо стрелой вверх, либо вниз, где больнее от этой надежды будет.

А Данталион все продолжал своим мягким голосом говорить, будто и не замечал перемен в ее лице:

— Я покажу ему вересковую пустошь. И наш дом, окруженный садом, в котором растет старый-старый жасмин, посаженный моим первым учеником. Научу зажигать в руках звезды ничем не хуже тех, которые шьют хвостами близкое-близкое августовское небо. Научу словам, которые просит февральский горизонт, чтобы вспыхивать переменчивым зеленым сиянием, покажу, как послушны бывают голосу соль мировых вод и пламя костра, расскажу, как взглянуть на мир чужими глазами. Познакомлю с тем, кто знает наперечет все падающие звезды, и с женщиной, под рукой которой металл поет свою долгую древнюю песню. Покажу ту, которая умеет перекидывать черной смоляной лисой. Конечно, если этот человек согласится.

Чародей замолчал, глядя на Волкову. Она тоже смотрела на него — во все глаза, не понимая, что же ей делать. Неужели это он про нее?

Неужели все эти чудеса, и вереск, и звезды, и слова — для нее? Для глупой непослушной нее, которая в жизни ничего хорошего не сделала, которая только и умела, что ждать, что однажды снова встретится с чем-то таким живым и волшебным. Может быть, он все-таки про кого-то другого? Не про нее, потому что так говорят только про людей намного лучше, смелее и честнее нее, про тех, кто не портит другим настроение и не создает проблемы.

Но хотелось-то ей совершенно другого.

Сглотнув, Волкова сжала в руках спасительный маяк и на выдохе произнесла:

— Он согласится.

— Вы в этом уверены? — Данталион улыбнулся.

— Абсолютно, — четко произнесла Волкова, с надеждой глядя на чародея. — Если бы вы спросили меня, я бы согласилась.

Чародей усмехнулся, и усмешка эта вышла почти хитроватая. Девочка решительно смотрела на него, но чувствовала — если ошиблась, то ошибка это навсегда. Засядет, никакими клещами не вытащишь, никогда больше ни во что не поверит.

Никогда больше никому о своих звездах не расскажет.

Но Данталион поднял руку и протянул ей.

— Тогда, — тихо произнес он. — Что вы скажете на мое предложение? Вы согласны быть моей ученицей?

Волкова уставилась на протянутую руку.

И почувствовала, как с души упал огромный-огромный камень. Отпуская ее высоко вверх.

Она не додумалась ответить. Как-то машинально сделала шаг вперед и бросилась к чародею, повиснув у него на шее, прижавшись так близко, как только могла, чтобы всем лицом уткнуться в рубашку, пахнущую этим травяным запахом. Накидка спадала с плеч, но поправлять ее Волкова не могла, да и не хотела, прильнув к чародею, и перья посыпались с нее, задевая пушистыми синими глазками сырой малахит дорожки.

А Данталион подхватил ее, крепко прижав к себе, по-настоящему обняв, как ее не обнимали уже очень-очень долго. Так, как она всегда представляла объятья отца.

В носу защипало, и Волкова еще крепче вжалась в чужое плечо, чтобы ни за что не заплакать. Чтобы точно не опозориться перед Данталионом.

Перед учителем.

Данталион бережно прикоснулся к ее макушке, приглаживая встрепанные кудри ласковым касанием.

— Думаю, это было согласие, — участливо уточнил он.

Волкова тихо заскулила в чужое плечо и отчаянно закивала, отчего ее отросшая челка выбилась из-за уха и полезла в глаза.

— Я буду самым внимательным слушателем, — прошептала она и тихо засопела, чувствуя, как ее гладят по голове. Она наконец поняла, чем же от него и его одежды пахло все это время.

— Я уверен в этом, — мягко произнес чародей, прижимаясь щекой к ее макушке. — Для меня честь быть вашим учителем, друг мой.

Волкова едва слышно вздохнула, пытаясь скрыть рвущиеся из груди слезы.

Она наконец поняла.

Все это время от Данталиона пахло тысячелистником.