Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Когда алый паровоз впервые увез Северуса в Хогвартс, напряжение в Паучьем тупике достигло критических значений. Сам того не сознавая, да и дома появляясь, в основном, чтобы переночевать, сын играл роль своеобразного буфера, громоотвода, третейского судьи, одним своим номинальным присутствием сглаживавшего большинство конфликтов. Эйлин казалось, что и несглаженных было куда больше, чем хотелось бы, но разницу почувствовала очень быстро.

Вернувшись однажды в начале сентября из Косого, она застала на кухне не просто Тобиаса с бутылкой, что было уже явлением привычным, а ещё и компанию низкопробного отребья, восседавшую на её кухне, как ни в чём не бывало, пьяно гоготавшую над столь же пьяными, сколь и отвратительными шутками и без тени смущения доедавшую кастрюлю супа, сваренного на неделю и бывшего единственным запасом съестного в доме. Ей оставить они, естественно, и не подумали.

Она попыталась было начать скандалить, чтобы выставить незваных гостей из дома, но все её гневные речи разбились о хоровой смех.

- О, а вот и моя! — развязно-благодушно возвестил Тобиас. — Ну чего завелась с порога? Иди посиди лучше с нами, как полагается хорошей жене!

Эйлин ответила что-то резкое, и шаткое поддатое благодушие начало было стремительно покидать Тобиаса, но его вниманием очень вовремя завладел один из дружков, панибратски пихнувший его в плечо и, мерзко подхихикивая, прохрипевший:

- Ты, видать, плохо по ночам стараешься, Тоби! Если бабу хорошо трахать, она завсегда добрая будет! Ты смотри, зови, ежели сам не справляешься!

По кухне раскатился коллективный ржач, музыкальным сопровождением которому стал грохот задетой локтем и заскакавшей по полу пустой кастрюли. Тобиас, побагровев, полез на «помощника» с кулаками, двое других, не прекращая смеяться, принялись их разнимать, а пунцовая от стыда и злости Эйлин вылетела на крыльцо и, даже не оглядевшись по стороном, аппарировала — в первое пришедшее на ум место, лишь бы подальше отсюда.

Этим местом оказалось западное побережье возле Бармута, и там, глядя на суровые вздымающиеся волны, она пробродила до сумерек, пока вечерний холод и начинающийся дождь не заставили её вернуться.

Кухня уже была пуста, если так можно описать картину полного разгрома и хаоса, что оставили после себя нагулявшиеся собутыльники. Гнусавый храп Тобиаса раздавался из спальни.

Шмыгающая носом — отчасти от непогоды, отчасти от неугасших эмоций — Эйлин взмахнула палочкой, и большая оплетенная лозой бутылка плавно спланировала с верхней полки буфета. Разбуженная магией плита затеплилась огоньком. Имбирь, корица, душистый перец… мускатного ореха, правда, нет — он недёшев, да и кардамон кончился уже давно, но сойдёт и так.

Глинтвейн — первейшее средство от начинающейся простуды, а уж по вкусу — даст сотню очков вперёд любому Перечному. Эту бутылку ей подарил один благодарный клиент ещё весной, она берегла её для Самайновского ритуала, но ничего, один стакан не в счёт, и без него хватит.

Бутылка с тщательно заткнувшей горлышко пробкой отправилась обратно — ждать Самайна, не мозоля глаза, но и не сильно скрываясь в углу полки. Тобиас никогда не пил вина, называя его «кислятиной», «бурдой» и «бабским пойлом» и предпочитая пойло исключительно мужское — виски или эль, качество которых обычно куда больше соответствовало всяким уничижительным эпитетам, чем выдержанное благородное вино, которое изредка заводилось в хозяйстве Эйлин.

Горячий ароматный стакан и правда помог — нос перестал шмыгать, а стальной обруч, все последние часы словно спазмой сжимавший голову, расслабился. Эйлин начала прибирать кухню, ликвидируя последствия «дружеских посиделок» — сращивая воедино разбитое, осушая пролитое и сгружая в раковину грязное.

У выманенной из-под стола кастрюли оказался вмятый бок, как будто на неё наступили тяжелым рабочим ботинком. Это стало тем пёрышком, которого верблюд её самообладания не смог вынести, и она разрыдалась, бессильно опустив руки с палочкой и покалеченной посудиной. Как она дошла до этого? Как вышло так, что она оказалась здесь — посреди забытого всеми богами Коукворта, посреди кишащего магловским сбродом Паучьего, посреди грязной разгромленой кухни, под аккомпанемент несущихся из спальни рулад лежащего в отключке мужа?..

Она сделала шаг, другой, вот она уже стоит на пороге комнаты — по-прежнему не выпуская из рук кастрюли, но словно забыв о ней. Она смотрит на человека, бревном лежащего поперёк кровати, с ногами — на купленном недавно зелёном шерстяном покрывале. Эйлин так радовалась этому покрывалу и тому, что на него хватило денег. Оно было — как признак или призрак какой-то иной, позабытой уже, нормальной жизни. Оно было — как привет из школьной гостиной и уютной спальни в цветах факультета Слизерина. Оно было дорого ей. Был ли ей дорог так же мужчина, попирающий его просящими каши ботинками? И да, и нет. Она любила его — того улыбчивого ясноглазого задиру, что до хруста в рёбрах обнимал её, обещая никогда не отпускать. Она ненавидела его — безвольно храпящего поперёк зелёного покрывала, придавившего пушистую ткань своей тяжестью, как всю её жизнь.

Тонкие черные брови на бледном лице сошлись в одну линию. Тонкие бескровные губы в тисках ранних морщин сжались в нить. Тонкие, сохранившие изящество руки пришли в движение. Одна — выпустила наконец кастрюлю, отчего та, с обреченным дребезгом укатилась к двери, вторая — наоборот сжалась до побелевших костяшек, обнимая заветную твердость дерева, беря распластанного на кровати мужчину на прицел.

«Империо, — билось в голове, билось в горле, билось изнутри о крепко стиснутые губы. — Просто скажи одно слово — Империо. И всё будет, как дОлжно. Как ты хочешь. Всё наконец-то будет, как ты хочешь. Он будет таким, как ты хочешь…»

Слово билось, билось, не в силах вырваться наружу. В сощуренных, заострившихся наконечниками копий глазах вскипали слёзы. Нагретое дерево дрожало в напряженных до боли пальцах.

«Империо… Империо! Просто скажи!..»

Спекшиеся намертво губы рассекает трещина, наконечники копий становятся остриями вязальных спиц, сведенные пальцы замирают, перестав сотрясать прицел.

- Империо, — неслышно шепчет Эйлин.

Палочка смотрит в зелёную шерстяную бахрому. Тобиас храпит. Эйлин плачет.

- Так больше не может продолжаться, Тоби. Я так не могу. Я не выдержу больше, слышишь?!

- Что ты от меня хочешь, женщина? Мне нужно было расслабиться. Имею я право отдохнуть в собственном доме?

- Но это и мой дом тоже! И от чего же, хотелось бы спросить, ты так устал?

- Тебе не понять! Я потерял работу — знаешь, как это тяжело?

- Но ты ничего не делаешь, чтобы это изменить, только пьёшь! Неужели ты не хочешь, чтобы всё наладилось, чтобы всё стало, как раньше?!

- Ты думаешь, это так просто?! Не ты ли клялась быть со мной и в горе, и в радости? Видишь же — я сам не могу. Помоги мне — сделай так, чтобы я изменился!

- Я пыталась! Но тебе стало только хуже от моего зелья! Что я должна ещё сделать?

- К дьяволу твое колдовство! Помоги мне без него!

- И ты послушаешься меня? Будешь делать так, как я попрошу?

- Я же тоже хочу, чтобы всё стало, как раньше.

Что это, как не чудо? Он тоже хочет измениться! Сам, без всякого Империо! Она даже украдкой проверила Тобиаса на наличие чар — вдруг тогда луч заклинания всё-таки зацепил его, но нет. Он сам! А значит — они справятся! Его желание плюс её поддержка непременно принесут плоды, иначе быть просто не может. Она готова для этого на что угодно.

Они заключили соглашение. Он — не выходит из дома, не встречается со своими приятелями, избегает соблазнов. Не пьёт. Она — его сиделка, его цербер, его охранница. Его лекарь.

Поначалу он не мог спать, потерял аппетит, постоянно срывался на раздражение. Она терпела, воодушевленная тем, что он держится, прощала все его вспышки, окрылённая, работала за двоих, готовила еду, прибиралась, поила его Успокаивающим и Сном без сновидений. На них он согласился, проведя без сна трое суток.

Каждый раз, аппарируя из Паучьего с новой порцией зелий, боялась, что в её отсутствие что-нибудь приключится, он исчезнет куда-то, к нему кто-нибудь придёт, поэтому тянула с отлучками до последнего, а время вне дома сокращала до минимума, делая все дела буквально на бегу. Постоянно просыпалась ночами, проверяя, тут ли он, не ушёл ли куда. Но всё было ровно. Неделю, другую, третью. Через месяц она начала успокаиваться, через полтора — позволила себе радоваться.

Вечерами, если он был в настроении, она заваривала душистые травяные отвары, и они подолгу беседовали в осенних сумерках, смеялись, как в самые первые, счастливые, безмятежные дни. Порой настроения у него не было, он мрачной тучей клубился в спальне, громыхая на каждое неловкое слово, на каждый жест. Тогда она наполняла Агуаменти большую бадью и делала ему ванну с мятой — и иногда он даже снисходил до неё, позволяя растирать себе могучие, покрытые жёстким темно-рыжим ворсом плечи.

Ей стало казаться, что всё налаживается, что новая жизнь — уже почти на пороге, что все тяготы и невзгоды скоро останутся позади, он излечится — уже излечился — найдёт работу, и все эти годы, наполненные отчуждением, непониманием и постоянными ссорами, словно бы сотрутся, вырежутся, а от тех первых счастливых дней к дню сегодняшнему протянется одна непрерывная крепкая нить, ведущая, как по тропинке, в будущее.

Ей казалось так до самого Самайна, когда она, дождавшись, пока Тоби уснёт, вышла на кухню, где на столе загодя было устроено что-то наподобие алтаря.

Свечи заменили костер, чашка с водой — открытую воду, горстка песка со двора — стихию земли. Что поделать, уходить далеко от дома она считала себя не в праве. Хотя — столько времени всё в порядке, наверное, можно было и отлучиться, ведь Тоби — уже совсем не тот человек, что пару месяцев назад. Но — пусть, так ей спокойнее. Не последний Самайн, в конце концов.

Оплетенная бутыль спорхнула с буфета на стол, наклонилась над резной деревянной чашей. Почти полная, как и запомнила Эйлин. Хорошо, а то она, грешным делом, беспокоилась об этом, выходит — зря. Её муж — сильный человек, он справляется, негоже было его подозревать даже мельком. Негоже и стыдно — он же обещал.

Бликующая отсветами свечей жидкость в чаше показалась ей слишком светлой. Она наклонилась, недоверчиво принюхалась, потом обмакнула палец и сунула в рот. Не в силах поверить, подхватила чашу и сделала большой глоток, чтобы удостовериться. Вода. С противным жестяным привкусом, как из дождевой бочки. Налитая ровно до того уровня, что прежде вино. Он же обещал…

- Ты же обещал… — бутылка, указующим перстом смотрит в потолок, стоя на столе, как свидетель обвинения.

- Мне было плохо, а тебя не было! Что прикажешь — мучиться?! — в сощуренных глазах — ни тени раскаяния или стыда, только уверенный напор и нарастающая злость.

- Ты же никогда раньше не притрагивался к вину!

- А что было делать?! Больше же ничего не было! Скажи спасибо, что я не ушёл в кабак и не напился виски!

- Тоби, но… как же наш уговор? Ты же столько держался! Когда ты это сделал?

- Неважно. Мне нужно было уснуть, а тебя с твоими зельями где-то носило!

- Носило?! Я зарабатываю нам на хлеб!

- Ты что, сейчас попрекаешь меня тем, что я сижу дома?! Не ты ли этого хотела?!

- Тоби… но ты же обещал!..

С тех пор Эйлин больше никогда не пила глинтвейн. Ей казалось — пригубишь стакан, и в горло польётся вода, горькая, как предательство.

Тот раз она заставила себя простить. Не сразу, но заставила, усовестившись тем, что он же старался, просто оступился один раз — а она накинулась на него, вместо того, чтобы поддержать. Подумаешь — разок не справился, зато какой путь проделан! Не бывает ведь долгих дорог без единой колдобины, правда? Да и сама она хороша — хранила в доме такой источник соблазна! А что раньше ему до её вина и дела не было — так должна была догадаться, предусмотреть! Раз уж взяла на себя эту ношу — помочь ему.

Она снова стала подскакивать по десять раз за ночь, порой не обнаруживая его в постели — и обливаясь холодным потом. Но он неизменно находился — на кухне, с кружкой чернющего чая и бессчётной папиросой в зубах.

- Зачем ты пьёшь крепкий чай ночью? Потом же снова не сможешь спать…

- Отстань. Мне хочется. Накапаешь мне своей дряни.

Однажды, возвращаясь в ранней ноябрьской тьме, пронизаной косым холодным дождем, из Лондона, она не увидела в окнах света — и её сердце пропустило удар. Двор она пробежала на негнущихся ногах, не обращая внимания на плещущие стылой грязью лужи. Дёрнула дверь. Та была заперта.

Ушёл? Ушёл из дома и запер дверь?! Поспешная Алохомора — и скрип провернувшегося изнутри замка. Изнутри?.. Значит, он дома? Почему же темно? И тихо? Спит?.. Так рано?..

Дом встретил её совершенно нежилой тишиной, и она готова была уже идти проверять окна — не вылез ли он в одно из них, раз замок был закрыт, когда из кухонного угла ей навстречу шатнулась молчаливая жуткая фигура.

- Люмос! Тоби?!

В голубоватом магическом свете фигура ужасала ещё больше. Всклокоченные, будто вставшие дыбом волосы, расхристанная одежда, неестественные, как у неисправной механической куклы, движения, синюшно-восковое лицо, блеск закатившихся под лоб белков.

- Тоби, что?!.. — она не успела подхватить его палочкой, не успела придержать руками, он сильно качнулся вперёд и грузно сполз вдоль края стола на пол.

Из-под его ног, как стеклянные тараканы, прыснули в разные стороны такие знакомые пузырьки и склянки…

Она всё-таки откачала его. Он откупорил тогда все хранившиеся в доме запасы зелий, перенюхал все флаконы и выпил те, что были на спирту. Много. Разных. Редкий магл сумел бы дожить до прибытия помощи после этого. Да что там — даже не всякий маг. И это лишь ещё раз подтверждало, что её Тоби был сильным мужчиной.

На её слёзные вопросы, зачем он это сделал, разве не понимал он, что мог умереть, следовал неизменный ответ: «Хотелось. Мне было плохо». Он же ненавидит магию и всегда сторонился волшебных субстанций? Что делать, её же не было дома. А зелья — были. Откуда ему было знать, которое нужное. Пришлось выпить все — для верности.

И из дома исчезли все зелья, содержащие хоть каплю алкоголя, а заказы претерпели существенные изменения. А Эйлин в который раз уговаривала себя, что это ещё не конец. Просто ещё одна выбоина на дороге.

В Косой она стала наведываться всё реже, но есть тоже что-то было надо.

И в один из последних дней ноября, вернувшись после едва часового отсутствия, она обнаружила дом пустым. Тобиаса не было нигде — даже на чердаке, куда она в отчаянии заглянула. Не было и зелёного покрывала из овечьей шерсти, так похожего цветом на полог её кровати в спальне Слизерина. Чудесного, теплого, мягкого покрывала, символа и оберега, связующего звена беззаботного прошлого с вымечтанным прекрасным будущим.

Эйлин бессильно опустилась на кровать — дорожной мантией прямо на лоскутное одеяло, уронила руки на колени и тихо обреченно заплакала.

Она ещё плакала, когда он пришёл. Шатающийся, шумный, весёлый.

- Ну, чего ты ревёшь? — присел он рядом с ней, сграбастав за плечи и обдав крепким запахом табака и дешёвого виски.

- Где покрывало, Тоби? — жалко спросила она, потому что об ином спрашивать было бесполезно.

- Ты что — из-за этой тряпки?! Вот дура-баба! Радость у меня, надо было обмыть с ребятами! Меня на работу взяли, слышишь? Тряпка — что, тьфу! Теперь этого барахла у нас будет — завались!

Он навалился ей на плечо, ткнулся мокрыми губами в ухо. Она не увернулась — просто чуть отклонила голову. Прошлое и будущее, обняв её с другой стороны от пьяного Тобиаса, плакали вместе с ней.