Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Бояться уже поздно. Боялась она тогда, когда её пальцы совершали первое свое движение, даже нет — когда в них бился импульс его совершить, а они, подрагивая, не решались, медлили, простреливались навылет колкими электрическими искорками. Едва они стронулись с места, едва заскользили — снова, как кисти по холсту — страх ушел. Его смело, вынесло напрочь сбивающей с ног волной, холодной и пламенной одновременно. Отрезвляющей мысли и напротив — хмельно ударяющей в голову. Эта волна прошла через неё и стала ею, она несла её на своем гребне и подчинялась ей до конца.

Тень от изогнувшейся пряди волос на бледной, подсвеченной уличным заревом коже — как одна из рун Старшего Футарка, угловатый изломанный Лагуз, стихия воды, магическая женская суть, мягкая сила, которой никто не в силах противиться. Она смотрит на эту тень, эту руну — и становится ею, женщина-колдунья, девочка-ведьма, вода, с которой всё начиналось и всё закончится. Она ловит поток и становится потоком, как тогда, когда она танцевала в кольце его рук, только теперь музыка звучит не вовне, а внутри них обоих — языческий ритм, стародавняя песнь, Великий Танец.

Её пальцы рисуют узоры по ребрам, текут ручьями, струятся горным потоком. Он дышит так, словно вот-вот умрет — или наоборот, только что выплыл из чудовищной глубины. Он произносит её имя — как страшилась она, что он окликнет её, позовет, напомнит, что она — не древняя руна и не всепроникающая вода, снова вынуждая стать всего лишь робкой заплаканной оболочкой.

Но теперь уже можно, теперь — это ничего не изменит и не сломает, теперь поздно бояться и поздно тщиться загнать половодье назад.

Он просит остановиться. Не мучить его, не пытать этой сладкой пыткой, ведь он не позволит себе ни шага к тому обрыву, за край которого уже прыгнула она. Девичья честь, ну конечно. Правила, обязательства, ритуалы, обставляющие каждый жест. Особенно этот, особенно. Но древним рунам плевать на правила, а ритуалы у них только свои — и они древнее всех, придуманных людьми. Вода была куда раньше и будет впредь, и огонь был задолго прежде, чем его приручили и сделали домашним зверьком. И земля, и воздух, и бескрайний космос, и свет…

Она была этим всем, и всё — было ею, и им, и всем миром. Когда он тоже шагнет к обрыву, он почувствует, он поверит, поймет, что так — тоже можно, что можно только и истинно так. И что за обрывом — полет, безграничная свобода полета, а не падение и смерть. Он хочет уберечь её, но чем можно навредить предвечной и всеобъемлющей воде? Разве можно повредить реку, войдя в неё, окунув лицо, напившись из ладоней? Река сама себя сбережет — себя и того, кто доверился её водам.

Она склоняется над ним — резкие черты, ещё заостренные тенями, полуоткрытые губы, совершенно сумасшедшие глаза — всё это меркнет, когда полог волос закрывает его от неверных лучей сбоку, от высокого незашторенного окна. Смотреть больше нечего, время действовать. Он отвечает на поцелуй взахлеб, отчаянно, будто пьет и не может напиться. Пей, реки хватит на всё, поток даже не обмелеет — только приобетет. Она чувствует свою собственную соль на своих и его губах — одну на двоих, как морская вода, как стучащая кровь, как ночь.

Руки его скользят по её спине — и утыкаются в ткань, в проклятый батист, разделяющий их, скаредно и ревниво, которому разлететься бы пеплом, если бы желания немедля воплощались в жизнь. Но она всего лишь маленькая ведьма, ненадолго ставшая древней руной, и батист не слушается её мыслей — только рук. Быстро, досадливо — вдоль боков ладонями, сверху вниз. Чтобы не отрываться друг от друга, ни на секунду, ни на миг, никогда не переставать.

Батист, распавшись на два бесполезных обрывка, слетает прочь — нижний, тот, что мечом лежит между ними, она рывком выдергивает и отправляет в полет, не с обрыва, не вместе с ними, всего лишь за пределы кровати, их островка, их прибежища посреди ночи и тьмы.

Как давно она этого хотела. Ждала, представляла — и стеснялась саму себя. Девичья честь, первый шаг, все глупости, что впитались в плоть из толстых книжек, тонких намеков и маминых взглядов. Она много раз прокручивала в мечтах — так и эдак: как это будет? Он обнимет её, прижмет к себе, и в его глазах она прочитает это? Или что-то случится, такое, как сейчас, как сегодня, и они снова окажутся ближе некуда, и всё свершится словно само собой?

Но, когда оно настало, это «ближе», она поняла, что само собой ничего и никогда не бывает, кто-то бывает первым, кто-то делает шаг с обрыва, увлекая в головокружительный полет за собой. И это будет не Сев, сколько ни втискивай его на место романтического книжного героя — какого угодно из. Сев будет лежать рядом, гладить волосы, обнимать — аккурат выше пояса, сдувать с неё пылинки, ждать.

Чего? Возможно — выпускного, свадьбы, победы добра над злом, мира во всем мире; возможно — громов и молний, возможно — ожившего наводнения, как сейчас. Это льстило, это умиляло, это трогало, но быть китайской вазой оказалось не так уж завидно, как мнилось, глотая один растрепанный том за другим.

Беатриче, Дульсинея, Лаура — это всё, конечно, прекрасно, но что же делать ей, Лили, живой, из плоти и крови, взметавшейся при виде этих рук, этих ключиц, этого впалого, как резцом очерченного живота? Тоже ждать? Да полно — желает ли он вообще того же? Нужна ли она ему так, в том качестве, в том ворохе смыслов, что нужен ей он? Она не очень представляет, как, не вовсе понимает, зачем, но он нужен ей — весь, целиком, полностью, чтобы слиться в единое целое — и так продолжить длящийся все эти годы диалог. Поднять её, эту нескончаемую беседу, на звездную высоту и уронить в придонные глубины, узнать, познать, охватить и эту ступень единства — и стать поистине Инь и Ян.

Она прождала минут двадцать, целомудренно прикорнув сбоку, приобняв его — и застыв, замерев от ожидания. Вот сейчас. Если она нужна ему, если он хочет того же — тогда сейчас. Сейчас он что-нибудь сделает, хотя бы подаст ей знак, переступит поближе к краю… И — ничего. Не подал, не переступил, только умостил руку поверх её локтя, лежащего у него на груди.

Мысли завертелись взвихренным осенним ветром листопадом, иголочки обиды и разочарования росли, распускали вширь кристаллы, коловшие в свой черед. Одиночество заползло под теплую руку и мертвящей жижей растеклось внутри, взяв в заложники сердце. Вспомнился (толком так и не забытый) Косой, выщербина на месте лавки, мерзкое объявление на двери. Вспомнилось всё плохое, тяжелое, грустное, что старательно отгоняла от себя сегодня — и всегда. Стало жалко себя, того лавочника, всех недавних, о ком читала в газетах, и давних, оставшихся лишь на страницах книг.

Жалость и горечь перепронили её и выплеснулись наружу, чего она не хотела, но сдержать — не смогла. И он утешал её, целовал, баюкал, называл её так, как никогда раньше не называл, таким голосом, как никогда прежде. Глупости она себе надумала. Конечно, нужна. Во всех смыслах, в каких только возможно. Просто… Он никогда не сделает этот первый шаг. И тогда пальцы сдвинулись с места, и Лили стала рекой.

И теперь — последняя разделяющая их преграда рухнула под натиском магии и бесследно улетела во мрак. Она ощущала его всей кожей, всеми порами, всем существом. Нет, не всем. На нем тоже что-то мешалось — чем дальше, тем больше. А река приближалась к порогам и ждала перерасти в водопад.

Не отрываясь, не размыкая объятий, она подалась вбок, скатываясь с него, как роса с листа подорожника, передавая ему это движение, увлекая его за собой. Оказавшись сверху, он как будто только что осознал, что на ней больше нет ничего, и, ослепленный лунно белеющей в темноте кожей, одурело водил глазами, охватывая её всю и нигде не задерживаясь подолгу. Не разглядывал, не таращился — наоборот, словно избегал смотреть пристально, или смотрел — но в целом на неё, не деля её на части и фрагменты. Как на статую, как на картину, как на… да, дракклы дери, китайскую вазу!

Ей хотелось ощутить его тяжесть, почувствовать его вес, его самого — каждый изгиб, каждую выпуклость, но он замер, напряженно подрагивая руками, уронив волосы по сторонам, так что она не могла видеть его лица. Этот донжон ещё держался, когда весь бастион пал.

Мерлин, да, конечно, она уверена, она уверена уже год как — с той самой ночи, когда Выручайка приняла их, как дорогих гостей, а может, и раньше — с той, когда он впервые лежал так близко, под сводами её собственной норы, её комнаты в родительском доме. Неужели он не видит — или просто боится смотреть?..

Она обвивает его руками, коленями, тянет вниз, к себе, с обрыва — падай! И он подчиняется, как подчиняется пловец — течению, заклинатель рун — выпавшему знаку на полированной поверхности. От него пышет жаром, как из печи, как от тигля, в котором кипит редчайшее зелье. Он падает лицом ей в волосы, зарывается в шею, целует, взрывая исландский гейзер в основании её живота. Её руки настойчиво бродят вдоль его спины — твердой, горячей, с воздетыми крыльями лопаток, с остриями тазовых костей… Опять эта тряпка! Последняя, ненавистная тряпка, за которую он цепляется, как за спасательный круг. Просить его убрать её прочь? Тянуть вниз самой — нарушая единство, разрывая только окрепшую связь?

Нет, она уже знает, что с ними делать — одно сдвоенное движение вдоль бёдер, и тряпки больше нет, есть обрывки, лоскуты, которые теряются где-то в недрах одеяла, когда она подаётся вверх — навстречу, открываясь и открывая. Теперь оба они — друг перед другом как есть, все, целиком. Гейзер превращается в подводный глубинный взрыв, растекается теплым тяжелым варом где-то внутри, требует выхода, томит…

Он снова замирает — как не верящий, что добрался домой, путник у самого родного порога, как увидавший оазис пустынный скиталец после сотни миражей. Как тот, кто пытается не переставать думать даже теперь.

Её рука скользит вниз, направляя, напутствуя, он ахает сквозь зубы, рефлекторно подается к ней, а она… она — гейзер, водопад, водоворот. Её ладони жадно рыщут по его спине, смыкаются на твердых уступах костей, едва прикрытых плотью, вжимают в себя. Её глаза закрываются — помимо неё, против её воли, ведь она хотела смотреть, хотела видеть его, когда…

Она ждала боли, была к ней готова, жаждала её, как мига инициации, но боль так и не пришла, зато пришел водопад. Глубинный вулкан взметнул тонны воды, захлестывая её, не давая дышать, погреб под собой и выплюнул — свежую, промытую, новорожденную, ошеломленную. И вместе с ней на этом островке посреди океана был он. Он, оглушенный отзвуками и волнением вулкана, захваченный поднятыми им волнами, неотрывно смотрящий прямо на неё — в лицо, в глаза, в душу.

«Лили… Лили!..» — как в трансе, как во сне. Она открывает глаза как раз вовремя, чтобы увидеть его, прежде, чем он закроет свои. Голова его запрокидывается, показав беззащитный кадык, потом опускается вниз, волосы черными змеями расползаются по её груди.

- Лили!.. — Лица его не видно, но ей не нужны глаза, она видит, видит его, слышит его, чувствует — его дрожь, его изменившийся, из самого нутра идущий голос — Лили! Я люблю тебя!..

Конец четвертой части

________________________________

Примечание

Вот ещё красота:

https://postimg.cc/HJL17mDh

Простите, не удержалась: Лили — Беатриче

https://postimg.cc/vc9YQGb7

Так себе картинка, но пусть будет:

https://postimg.cc/jDcr559f

Древняя руна Лагуз. Великий Танец:

https://postimg.cc/LqyRyX3S