Лихорадка (гет)

В насыщенную событиями, но спокойную, сытую и давно лишенную всяческих потрясений жизнь Скарлетт неожиданно ворвалось тревожное известие: из Джонсборо от Уилла пришла телеграмма о том, что Джералд болен. Уилл, по своему обыкновению, был немногословен — именно эта немногословность насторожила Скарлетт больше всего. Нужно было бросать все дела и немедленно ехать на Юг, в Тару, и она разрывалась между беспокойством за отца и сомнениями по сугубо деловым вопросам. «Пятнадцатого числа у Чарли очень важное слушание, его никак нельзя пропустить, — рассуждала про себя Скарлетт. — Потом уже можно выбраться и на неделю, и на две, и даже на месяц, если понадобится, но только после пятнадцатого. Уедем на два дня позже — ничего не случится». Ничего не сказав мужу, она взяла билеты на шестнадцатое число и три вечера подряд провела как на иголках в томительном ожидании неизвестности. Тем не менее, она старалась вести себя так, чтобы у Чарльза не возникло никаких подозрений, и у нее это получилось.

Только сев в вагон поезда, Скарлетт почувствовала, что у нее с души как будто свалился камень. Она ощутила покой и умиротворение, словно дело было только в том, чтобы отправиться в путь, и уже само это действо будто бы чудесным образом устраняло опасность, нависшую над Джералдом. Детей пришлось оставить на попечение двух нянь и гувернантки, так как Чарльз ни за что не захотел отпускать жену в одиночестве в такую непредсказуемую поездку — оба понимали, что происходит что-то серьезное, иначе Уилл не стал бы их беспокоить.

Делая пересадку в Атланте, супруги Гамильтон поразились тому, как изменился город со времен окончания войны. На месте пустырей и разрушенных зданий выросли новые: жилые дома, салуны, конторы, магазины. Многие из них не отличались изяществом архитектуры и имели вычурный, пошлый стиль — как раз на вкус обосновавшихся в Атланте саквояжников, спекулянтов и прочих сомнительных личностей. Город было не узнать, но обстоятельства не позволяли заострять внимание на деталях — нужно было спешить в Джонсборо, а оттуда в Тару. Уилл уже ждал их на станции, и Скарлетт, едва завидев старого приятеля, бегом побежала прямо с платформы к его повозке.

— Уилл! — воскликнула она, придерживая модную шляпку, широкие поля которой трепал ветер. — Уилл, слава Богу! Скажи мне, как отец?!

Уилл опустил свои белесые глаза в землю, неуверенно подвигав челюстью.

— Уилл! — Скарлетт вцепилась ему в руку, всем телом похолодев от дурного предчувствия.

— Мисс Скарлетт… Мистер Джералд скончался. Сегодня на рассвете.

Что-то внутри надломилось, пронзив душу острой болью, солнце завертелось в глазах, подкосились ноги. Еще одна прочная нить, незримо связывавшая Скарлетт с былой жизнью, навсегда оборвалась.

* * *

В доме стоял тяжелый дух смерти. Посреди гостиной Кэррин с глубокой скорбью на заплаканном лице шептала молитвы над гробом и перебирала четки, чуть в стороне как малые дети рыдали Мамушка и Порк.

— Мисс Скарлетт! — громко всхлипывая, Мамушка подошла к воспитаннице и взяла ее изящные руки в белых перчатках в свои теплые, огромные черные ладони. — Ласточка моя, заждались мы вас! Всю-то ночь сегодня не спали — батюшка ваш очень плох был, все в бреду метался да мисс Эллин звал, а потом и говорит мне: «Мамушка, пить хочу. Сходи к Скарлетт, попроси у нее воды». Пошла я за водой, возвращаюсь — а он уж Богу душу отдал.

Скарлетт медленно прошла вперед к гробу, наскоро сколоченному Уиллом из простых досок. «Скажу Чарли, чтобы он заказал другой гроб, — промелькнула у нее в голове мысль. — Этот совсем никуда не годится». Исхудавший Джералд лежал в нем с желтым, заострившимся восковым лицом — такой беззащитный, такой смирный. Разве можно было в нем узнать лихого наездника и заядлого картежника, крепкого во хмелю?

— Па… — прошептала Скарлетт, прикоснувшись пальцами к его холодной руке. — Вот я и приехала, па.

Она мужественно держалась весь оставшийся день, пока была окружена людьми, и не давала воли своей скорби, но поздним вечером, когда Скарлетт осталась наедине с мужем, с ней сделалась истерика.

— Я гадкая, гадкая! — она в исступлении колотила кулачками по спине Чарльза, прижавшись головой к его груди. — Я ужасная дочь, я просто дрянь!

— Тише, тише, — успокаивал жену Чарльз, давая ей выплакаться. — Это пройдет, Скарлетт, это просто горе. Ты была хорошей дочерью для своего отца, самой лучшей.

— Нет! — протестно взвизгнула Скарлетт. — Я бросила его, я забыла о нем! Мне… — ее речь постоянно прерывалась судорожными всхлипами. — Мне надо было привезти его в Бостон, чтобы… чтобы… О, Чарли!

Она уткнулась мокрым от слез лицом ему в плечо, заглушая свои рыдания. Муки совести изнутри терзали ее острыми когтями, словно стая ворон. Конечно, она предала отца — была далеко и занималась только собой и своими делами, пока он здесь старый, немощный и больной тосковал по ней и медленно угасал. Скарлетт откупалась от голоса совести, посылая в Тару кучу денег на питание и лечение Джералда, но ему-то нужнее всего была она сама. Ах, если бы вернуть время назад, она бы все сделала по-другому, она навещала бы отца часто-часто, а лучше забрала бы его к себе на Север. На Севере такие прекрасные врачи, они не дали бы ему умереть так быстро…

— Скарлетт, ну все, все, — шептал Чарльз, целуя ее в висок. — Твой отец прожил долгую, достойную жизнь, он был настоящим джентльменом и ушел с честью. Не плачь так, ты все равно сейчас ничего не смогла бы для него сделать.

— Но я не простилась с ним! Я не заботилась о нем, не сидела рядом с его постелью, когда он умирал…

— А кто же тогда заботился о нем, когда янки разорили Тару? Кто работал с утра до ночи в поле, чтобы мистер Джералд не голодал? Кто приглашал к нему врачей, покупал лекарства, хлопотал, чтобы ему всего хватало? Скарлетт, если бы не ты, твоего отца давно не было бы в живых. И ты говоришь, что ты плохая дочь?

Будучи далеко не всегда искренней с людьми, Скарлетт тем не менее до глубины души ненавидела лицемерие в окружающих. Если бы Чарльз лгал ей, пытаясь таким образом утешить ее и облегчить ее совесть, она со злости, наверное, расцарапала бы ему лицо, но он не лгал. Он вообще не умел притворяться — это было и его главным недостатком, и его главным достоинством. Если Чарльз что-то утверждал, то он верил в это свято, не позволяя никому усомниться в истинности своих суждений, и эта уверенность понемногу передалась Скарлетт, успокоив ее растревоженное, истерзанное горечью утраты сердце. Приятно было знать, что кто-то думает о ней лучше, чем она того заслуживает, хотя временами это страшно раздражало Скарлетт. Иной раз ей хотелось схватить мужа за плечи, встряхнуть хорошенько и прокричать ему в лицо: «Очнись же, посмотри на меня, открой глаза! Я не такая, как ты думаешь!» Но даже это бы не помогло — Чарльз бы просто улыбнулся и ответил, выбив почву у нее из-под ног: «Такая, такая. Ты сама не знаешь о себе того, что о тебе знаю я». Однако сейчас Скарлетт не хотелось кричать на него или спорить до хрипоты. Сейчас его слепая почти до полного безумия любовь была ее убежищем от ее же собственных кошмаров.

Рано утром Чарльз уехал в Джонсборо заниматься подготовкой к похоронам. Весь этот день Скарлетт провела в состоянии бесчувственного отупения, и даже долгожданное воссоединение с Тарой было для нее не счастьем, а наказанием. Это была Тара — и не Тара, что-то навсегда ушло из нее вместе с шуршанием юбок Эллин и ароматом ее духов с лимонной вербеной, вместе с запахом крепкого ирландского виски и громогласным хохотом Джералда. С тех благословенных пор прошло уже восемь лет, а Скарлетт лежала, недвижима, на постели в своей комнате и не понимала, как и когда она умудрилась проделать тот путь, который проделала, стать той, кем она стала. Восемь лет просто выпали из ее памяти, показались не более чем сном или игрой теней на занавесках. «Игра теней на занавесках», — мысленно повторила Скарлетт. Так однажды выразился Эшли, и наконец-то Скарлетт в полной мере осознала, что означали его слова, сказанные в зимнем фруктовом саду.

* * *

В Тару Чарльз вернулся к вечеру. Он договорился с католическим священником, чтобы похоронить тестя по канонам церкви, к которой тот принадлежал, был у гробовщика, купил траурное платье для Скарлетт — ей и в голову не пришло взять в дорогу свое. Чарльз был вымотан, однако он заметил, с каким отрешенным видом сидит у крыльца Уилл, покуривая дешевую сигару.

— Тяжелый день, — вздохнул он, усаживаясь рядом.

— М-да, — буркнул в ответ Уилл.

— Что-то не так, Уилл?

— Наверное, я должен разговаривать об этом с вами, мистер Чарльз. Вы ведь после смерти мистера Джералда старший в семье как муж мисс Скарлетт.

— Что ты хочешь мне сказать? — деликатно уточнил Чарльз, примерно догадываясь, о чем может пойти речь.

— Я и мисс Кэррин. Мы не можем теперь оставаться вдвоем под одной крышей. Либо мы поженимся, либо… — Уилл на секунду умолк, глядя куда-то вдаль, в сторону кизиловой рощи. — Либо она уйдет в монастырь в Чарльстоне. Я, конечно, прошу у вас ее руки, но сомневаюсь, что это что-нибудь изменит. Мисс Кэррин наверняка уже все решила.

— Почему ты так уверен? Ты говорил с ней?

— Мне духу не хватает, мистер Чарльз. Она ведь не такая, как ваша жена или как мисс Сьюлин. Мисс Кэррин… другая она. Сердце у нее давно разбито, и никогда ей уже не оправиться. В молитве и служении Богу она находит утешение, пусть так оно и будет.

— Нет, я не могу этого так оставить, — Чарльз встал на ноги и решительно зашагал вверх по ступеням крыльца.

— Вы к мисс Кэррин?

— Да, и не пытайся меня останавливать. Жди здесь, Уилл, — Чарльз жестом попросил его молчать. — Жди здесь.

Комната Кэррин напоминала монашескую келью: простая обстановка без намека на роскошь, большой молитвенник рядом с Новым Заветом на высокой тумбочке, падающие на стены размытые тени от свечи, горящей подле фарфоровой статуэтки Девы Марии. Чарльз терпеливо ждал под дверью, когда свояченица дочитает вечерние молитвы, а затем постучался к ней.

— Чарли? — осунувшееся от горя личико Кэррин удивленно вытянулось. — Что ты здесь делаешь?

— Ты позволишь, Кэррин?

Она, в растерянности разведя руками, пригласила его войти.

— Благодарю, — Чарльз смущенно кашлянул и сел на деревянную табуретку. — Кэррин, я знаю, что сейчас не время для таких разговоров, но у меня для тебя важная новость.

Большие светлые глаза Кэррин смотрели на него зорко и в то же время мягко.

— Я слушаю, Чарли.

— Уилл только что попросил у меня твоей руки.

Ее щеки вспыхнули — только приглушенное освещение комнаты скрыло яркий румянец, появившийся на ее лице.

— Но… я думала, он… знает.

— Знает о чем?

— Я собиралась после смерти отца принять постриг в монастыре святой Анны.

— Ты хорошо обдумала свое решение, Кэррин?

— У меня для этого было несколько лет.

— Кэррин, я плохо умею убеждать и не хочу давить на тебя, но прошу меня выслушать. Всего несколько минут, а решение, конечно, останется за тобой.

Кэррин, ровно держа спину в тугом корсете черного траурного платья, кивнула ему.

— Если ты уйдешь в монастырь, назад пути уже не будет. Я знаю, ты добрая католичка и чтишь все заветы Церкви, но Богу можно служить не только в стенах монастыря. Миссис О’Хара, например, была образцовой христианкой — ее добродетели могли позавидовать многие из монахинь.

— Чарли, ты не католик, — печально вздохнула Кэррин. — Тебе не понять разницу между мирским и монашеским служением.

— Я нет, но Скарлетт и наши дети католики, я многое знаю о католичестве. Я знаю, как это серьезно и какие трудности несет в себе этот путь. Поэтому прошу тебя… не торопиться. Если бы ты дала Уиллу шанс сделать тебя счастливой…

Она стыдливо опустила взгляд, стесняясь посмотреть Чарльзу в глаза.

— …ты увидела бы, как сильно он тебя любит. Разве он не доказал за эти годы преданность нашей семье? Он простой, но добрый и честный, у него большое сердце.

— Да, да, мистер Уилл прекрасный человек, — дрожащим голосом бормотала Кэррин, — но я… Мне кажется неправильным предавать память моего дорогого Брента.

— О, Кэррин! Но Брент тоже хотел бы видеть тебя счастливой. Он был таким веселым, таким живым! Он бы огорчился, увидев, какая ты стала печальная.

— Он погиб при Геттисберге… — по щекам Кэррин градом покатились слезы. — Чарли, расскажи мне, как это было — Геттисберг?

Чарльз вновь тяжело вздохнул. Эти воспоминания он желал бы навсегда похоронить в памяти, но Кэррин так просила его, ее глаза так горели, что он не мог отказать ей. Чарльз ради нее прожил заново те три дня: перед глазами у них обоих вставали поля сражений, и залпы артиллерии, и павшие бойцы. Кэррин, улавливая каждое слово зятя, то плакала без стеснения, то ужасалась, то восхищалась, то задавала животрепещущие вопросы. Эти рассказы странным образом очищали душу и возрождали к жизни, делали больно и устраняли боль. В конце концов, потеряв счет времени, Чарльз вспомнил, что его могли уже хватиться. Кэррин, ужасно смущенная всеми излитыми друг другу откровениями, не пожелала задерживать его больше ни минуты.

— Доброй ночи, Кэррин, — попрощался с ней Чарльз, побоявшись напрямую спросить у нее, не изменила ли она своего решения.

— Доброй ночи, Чарли, — улыбнулась ему Кэррин, и по тому, как мягко сияло ее лицо, он понял, что надежда еще есть.