Интермеццо для проигравших (гет)

Thy friendship makes us fresh

And doth beget new courage in our breasts.

(Shakespeare, Henry VI)

Он, честное слово, остоебал сам себе.

Стоило Грейнджер уйти — и его снова начали жрать мысли о том, что всё происходящее — просто какой-то на редкость мерзкий хитровыдуманный план: приволочься сюда, изобразить из себя его подругу (или кого там ещё), заставить поверить в то, что не настолько уж всё и дерьмово… а потом ударить в спину в самый неожиданный момент так, чтобы он уже не оправился.

Останавливает от совсем уж нерациональных телодвижений только понимание: так заёбываться Грейнджер совершенно незачем. Этот вывод Драко сделал ещё из общения с блядским Уизли: если инспектор хочет засунуть тебя обратно в Азкабан — то он, баньшин сын, это сделает так или иначе. Возможностей — несметное множество: пара-тройка несостыковок в анкете, несколько опозданий, случайная встреча на улице с кем-нибудь из таких же «бывших»… прогулянная встреча с инспектором. Или, скажем, по-идиотски оставленный на обеденном столе флакон с ядом — да ему надо помолиться какому-нибудь святому, что Грейнджер передумала или, может быть, поленилась проверять содержимое в Аврорате: это был бы верный билет до тюрьмы. В один, причём, конец.

Какому святому молиться? Да хоть бы святому Северусу.

Драко как-то узнавал — есть такой. Даже несколько.

Кстати, Снейпа вон тоже… почти канонизировали. Жаль, что только маги и только фигурально. А что? Отличный бы получился святой — покровитель зельеваров, слизеринцев и любителей самоубиваться нетривиальными способами.

А Драко выбил бы три из трёх.

Увы, из защитников земных и небесных у него пока обнаружилась только Грейнджер — и, вообще-то, радоваться надо было и этому. А не кормить собственную паранойю, от которой толку никакого — одно желание вздёрнуться да мелко подрагивающие руки… которые, к слову, совершенно не болят. А почему? Да потому что она притащила ему кучу лекарств, которые бы и мёртвого воскресили. И мазь, которую он расходует аккуратно, почти по капле — скоро холода, да и нагрузки в аптеке будут такими, что суставы ломить начнёт на вторые сутки работы. И всё-таки… и всё-таки не чувствовать, что ты разваливаешься и подыхаешь то от боли, то от банальной простуды, дико приятно.

Вообще жить, когда твоя жизнь чуть меньше напоминает выживание, — приятно. Приятно, когда есть лекарства, когда в холодильнике лежит еда, которой хватит до конца недели, когда тебе не приходится думать о том, чем обернётся следующий твой визит к инспектору… и тем страшнее, что всё это разом закончится, если Грейнджер всё-таки играет с ним, как кошка с мышью.

Стоило дуре Грейнджер приложить совсем чуть-чуть усилий, чтобы вытащить его из этого чёрного отчаяния — скорее всего, она даже не догадывалась, что делает, как с тем «Капациусом» — и вот он уже понимает, что, сука, не хочет умирать. О нет, Драко хочет дракклову курицу с драккловой картошкой, которые ему кто-нибудь приготовит. Хочет, чтобы кто-нибудь смог разбудить его, уснувшего в кресле на кухне, осторожно прикоснувшись к плечу. Хочет, чтобы рядом был живой человек, которому не плевать. Просто — не плевать.

И самое ужасное в том, что последнее условие, кажется, совершенно обязательно.

Возможно, слизеринец из него паршивый. Во всяком случае, хвалёной слизеринской самодостаточностью тут и не пахнет.

А когда он вообще был самодостаточным? В его жизни всегда были люди — много людей. Родители, Крэбб с Гойлом, Панс, Блейз, потом и вовсе Тори с её золотой сворой… он ведь никогда не был один, если вдуматься. И тем херовее ему пришлось пять с половиной лет назад, когда между ним и всем остальным миром вмиг выросла непрошибаемая стена: буквальная, тюремной камеры, — и фигуральная, с запретом на свидания и переписку.

Он до сих пор старается не думать о том, где все те люди, которые когда-то казались ему неотъемлемой частью его жизни. Нет, не те, что погибли, и не те, что уехали из страны. Не мама, не Забини. И не Панс — уж она-то, разумеется, после приглашения на свадьбу желала и, вероятно, до сих пор желает ему сдохнуть хоть в мэноре, хоть в Азкабане, хоть на Луне… и не то чтобы беспричинно. Но были ведь и другие — разве они могли не знать, что его наконец выпустили из тюрьмы?

И снова — нет, ну как же он себе остоебал, остоебал до невозможности, — Драко не знает, чего хочет. Чтобы они пришли и помогли — или чтобы не приходили и не видели, до чего он тут докатился?

И пока он этого не знает, присутствие Грейнджер кажется самым… самым простым? Самым логичным? Самым приемлемым? Так или иначе — но всё-таки вариантом.

Вариантом, который заставляет его поверить в то, что это ещё не конец. Что можно жить. Что можно придумать, как растянуть принесённую еду на неделю — и выкроить деньги на пару ботинок и пальто из ближайшей комиссионки: пусть, может быть, ношеные — зато крепкие и тёплые.

И то ли ему и впрямь легче от этой странной и необъяснимой заботы Грейнджер, то ли Драко всё-таки умудрился немного отдохнуть за те трое суток, что провалялся в постели, высовывая нос из-под одеяла только для того, чтобы доползти до кухни и заварить очередную чашку чая — чтобы, по Грейнджеровским заветам, интоксикацию снимать. Портили всё только мысли о том, что платят ему посуточно. Так что в понедельник Драко — слабость страшная, спать хочется зверски, но Животворящий эликсир и мёртвого поднимет — всё-таки доволакивает себя до «Слаг и Джиггерс» и весь день готовит базу для противоожоговой мази. Хорошо хоть, что не для долголетних зелий, как на прошлой неделе: он хоть и слизеринец, а покупатели сами идиоты… но всё-таки поручать ему варку этой бессмысленной херни — то ещё оскорбление.

Впрочем, не то чтобы старуха Хислоп его хоть сколько-то уважает. Распекает его на все лады перед своей не менее древней подружкой мадам Эджкомб, зашедшей в аптеку на чай: он здесь держится только из её милости, а без этой самой милости вернулся бы в тюрьму как миленький или просто сдох бы на улице.

Драко слушает разговор за тонкой стеной и ожесточённо кромсает щупальца растопырника, представляя, как заплясала бы Хислоп, узнай, что всего несколько дней назад ужин для него готовила героиня ёбаной войны Гермиона, мать её, Уизли. О, он готов поспорить — после этого его работа стала бы несколько приятнее… во всяком случае, штрафы за каждый неудачный чих с него драть прекратили бы. А штрафы — это, между прочим, третья по величине статья его расходов. Сразу за арендой и оплатой счетов за газ и электричество.

Да ладно, всё равно ему никто в жизни не поверит. Он невесело усмехается собственным мыслям: вряд ли его слово теперь хоть чего-то стоит — он может с равным успехом рассказывать окружающим о кулинарных подвигах Грейнджер и о погоде за окном.

И всё-таки даже на Хислоп плевать — ну, или почти плевать. Куда важнее то, что у него есть еда, лекарства, пальто — и что-то, подозрительно похожее на надежду на лучшее.

Подумать только.

Странно было понимать, насколько всё изменилось. Будто кто-то невидимый (кто же, умник, ну кто же это мог быть?) встал перед ним, произнеся «Протекцио». И вот теперь все идиотские — правдивые — слова Хислоп, даже «уголовник» и «лишенец», отлетают от этого невидимого щита, не причиняя ему и десятой части той боли, что он испытал бы ещё неделю назад. Потому что пальто, потому что курица с картошкой, потому что ладонь на горящий от температуры лоб — и ещё это её «как ты?».

Он очень хочет убедить себя, что Грейнджер всё это несерьёзно. Ну чего ей стоила эта благотворительность в его адрес, в самом-то деле? Пары часов свободного времени и пятидесяти фунтов? И всё-таки мысль о том, что кому-то не наплевать на то, подох он или всё-таки пока дышит, даёт ему силы продолжать жить — а большего от него и не требуется. Просто ещё один день, ещё одна неделя, ещё один месяц. До конца условного — четыре года и девять месяцев, и если ему повезёт, если Грейнджер не надоест вся эта история, если он будет достаточно осторожен и аккуратен… возможно, у него ещё есть шансы выбраться из этого дерьма живым.

Ему к тому моменту будет — сколько там, тридцать один? Даже на это плевать. Главное, что, может быть, он всё-таки сумеет дожить до момента, когда снова сможет пользоваться магией. Увидит мать.

Нет, думать об этом нельзя. Единственная его задача — просто не сдаваться.

И если он не сдастся, потому что в его жизни появилась дракклова Гермиона Грейнджер — пусть так. Просто его пугает то, как легко он повёлся на банальную заботу. На небезразличие. Как бездомный книззлёныш из Лютного, которого поманила за собой тёплая и пахнущая чем-то вкусным человеческая рука — а он и рад. И всё-таки… всё-таки он, в конце-то концов, слизеринец — и прокляни его Салазар, если он не попытается вывернуть это странное и ничем не объяснимое расположение Грейнджер в свою пользу. А что она грязнокровка — ну так что с того. Драко с ней детей не делать.

Он даже морщится от подобного допущения. И снова сжимает зубы: Хислоп продолжает разливаться соловьём о том, как его, Драко, облагодетельствовала.

Хорошо хоть, что подружка зашла к ней под конец дня. Тщательно убрав на столе и вымыв ножи и посуду, Драко выходит из аптеки. Вдыхает даже в Косом пахнущий выхлопными газами воздух полной грудью — и выдыхает с заметным облегчением: хотя бы на сегодня с работой и душной аптечной подсобкой он закончил. Отсрочка недолгая, но всё-таки отсрочка — а завтра, может быть, старая карга решит взять выходной… или просто сломает, скажем, ногу.

Было бы неплохо.

Впрочем, у него всё неплохо и сейчас — особенно для человека, который имел все шансы не наскрести к концу месяца даже на аренду и оплату счетов. Но повезло.

Ему вообще в последнее время здорово везёт. Много с чем — начиная с того, что Грейнджер стала его инспектором, и заканчивая тем, что он отключился в пятницу, не успев отхлебнуть из склянки с ядом. Интересно, что было бы с ним сейчас, останься его проверяющим Уизли?

Об этом он предпочитает не думать. Вместо этого в полудрёме — в метро вообще сложно не задремать, особенно если ты до сих пор не отделался от лёгкой температуры с не очень-то лёгким кашлем — размышляет о том, что приготовит на ужин. Не забывая, впрочем, покрепче прижимать свои вещи к груди: однажды у него едва не подрезали кошелёк с авансом прямо из бокового кармана. Тоже повезло: вовремя заметил подозрительного вида сопляка, расстёгивающего молнию на его рюкзаке — а иначе… да чёрт знает, что было бы в случае этого «иначе».

Паршиво перебиваться от аванса до зарплаты.

Драко думает об этом, поднимаясь из метро; думает, садясь в автобус и добираясь до дома. Обещает себе: он что-нибудь с этим сделает. Надо просто дождаться подходящего момента — в конце концов, он и впрямь слизеринец. Малфой. Сын своего отца. Астория-из-его-сна была права: Малфои всегда выпутываются.

На редких исключениях внимание заострять не стоит, не так ли?

Если на чём-то и стоит заострять внимание — так это, блин, на Грейнджер.

Вот на этой самой Грейнджер, которая сидит на корточках возле его двери и, кажется, благополучно задремала, прислонившись к стене.

Что за…

— И давно ты так сидишь? — Драко, подумать только, прикасается к её плечу, чтобы разбудить. Она вздрагивает и распахивает глаза. — Даже спрашивать не буду, что ты забыла под моей дверью.

— Не в квартиру же мне было аппарировать, — как-то очень уж вяло огрызается Грейнджер.

— С каких это пор тебя волнуют такие мелочи? — Драко нащупывает в кармане ключи. — В прошлый раз…

— В прошлый раз ты был внутри!

— Давай уже… входи.

Он сторонится, пропуская Грейнджер в квартиру, а сам снова отмечает, что выглядит героиня войны как-то… не слишком героически. Усталой выглядит. Под глазами залегли синяки, лицо какое-то серое, да и в целом… как будто это её, а не его жизнь покатилась к мантикоре под хвост.

Очень хочется спросить, что у неё стряслось — но это уж точно лишнее. Да и что ему проку от подобной информации? И помочь он ничем не сможет — ему бы кто помог.

— Чаю? — Спрашивает он вместо этого.

— Давай, — в её голосе слышно старательно скрываемое удивление.

А ещё от Грейнджер и впрямь словно волны усталости исходят — тяжёлой, неподъёмной. Драко даже жаль её становится: неужели это Уизли её так довёл? Главное, чтобы не какие-то проблемы в Аврорате: это может выйти боком и ему.

— Так ты давно сидишь?

Грейнджер сонно жмурится:

— Час, наверное. Ты с работы?

— Угу.

Драко ставит на плиту чайник и моет руки. Он, в общем-то, ужасно устал за этот день, и у него даже поддевать её сил нет: а смысл? Ну проедется он по ней сейчас, унизит, заставит почувствовать себя идиоткой — и что это ему даст, кроме сомнительного удовлетворения и кучи потенциальных проблем. Вместо этого Драко ставит перед Грейнджер кружку с чаем — он задолжал ей как минимум парочку — и, удивляясь сам себе, спрашивает:

— Голодная?

Грейнджер смотрит на него так, словно он ей яду предложил. Надо, кстати, перепрятать понадёжнее… просто на всякий случай.

— Что? — И снова этот удивлённый тон.

— У меня на ужин рагу… или что-то вроде того, — терпеливо поясняет он. — Пойдёт?

Мерлин, да за кого она его принимает? Драко, конечно, давно не в мэноре, но некоторых вещей не меняет даже отсутствие в доме столового серебра: пригласить гостью на ужин он попросту обязан. Или у гриффиндорцев так не заведено?

Да нет, Лонгботтом вон с Гриффиндора и вроде нормальный. Если не считать того, что по всем статьям хаффлпаффец.

Пауза затягивается.

Сообразив это, Гермиона кивает:

— Пойдёт, — она выбирается из-за стола, — спасибо. Я сейчас вернусь.

В уборной она плещет холодной водой в лицо, пытаясь собраться с мыслями. Приглашение Малфоя — вежливость и не более, конечно же, — чем-то её зацепило. Будто пролетавшая мимо птица скользнула по щеке крылом: призрак той неслучившейся жизни, в которой кого-то интересует, голодна ли она и хочет ли на ужин рагу. Или жизни, когда-то у неё бывшей — но почти полузабытой. Почему-то этот дурацкий вопрос о дурацком ужине заставляет её чувствовать себя ужасно одинокой — без родителей, без друзей, с развалившимся браком и с детьми, о которых ей самой нужно заботиться. И никто, ни одна живая душа, не поинтересуется тем, не голодна ли она.

Вернувшись на кухню, Гермиона обнаруживает Малфоя нарезающим овощи для «рагу или что-то вроде того». Это выглядит почти забавно: он, конечно же, зельевар, а не повар — и потому режет слишком аккуратно, слишком выверенными движениями, будто от толщины кружочков моркови зависит эффективность «зелья». Она снова вспоминает Хогвартс — и говорит то, что наверняка привело бы тогдашнюю Гермиону Грейнджер в смесь изумления и ужаса от собственной наглости:

— Давай помогу?

Впрочем, и ей тогдашней, конечно же, было бы интересно поработать с лучшим зельеваром курса, даром что тот, ну… Малфой. Но ни Снейп, ни Слагхорн в пару их ни разу так и не поставили — никому, ясное дело, не хотелось связываться с последствиями столь сомнительного эксперимента. Да Гермионе и самой представлять не хочется уродливую сцену, в которую всё это наверняка бы вылилось. Но нынешний Малфой просто чуть подаётся в сторону, освобождая для неё место возле стола.

— Могу я поинтересоваться, почему ты здесь? — спрашивает он, как бы невзначай придвигая поближе к Гермионе вторые нож и доску.

Она принимается за нарезку зелени. Отмечает: нож заточен просто идеально… как рабочий инструмент в лаборатории, да.

— Хотела узнать, ждать ли тебя на встречу в субботу. Ну и вообще… как ты тут, — она смущается этой секундной откровенности и торопливо добавляет: — В любом случае, лучше мне заранее подать бумаги о переносе даты, чтобы это не выглядело странно.

— Ты могла бы просто влепить мне ещё один прогул, — приподнимает бровь Малфой.

В ней вскипает почти уже ставшее привычным раздражение.

— Могла бы, — отзывается она, продолжая шинковать несчастную луковицу на миллиард мелких кусочков, — если бы влепила первый. Малфой, почему бы не спросить прямо? Я написала служебную записку о том, что ты болен, встреча засчитана автоматически. Всё просто.

— «Прямо», — Малфой качает головой. — Ты уж извини, но для такой умной ведьмы ты просто потрясающая…

Он осекается.

— В общем, ты первый человек в Аврорате, у которого я могу спросить что-то прямо, Грейнджер.

Гермионе почему-то становится ужасно неловко. Она с трудом заставляет себя воздержаться от шутки про «о да, я просто потрясающая» — тем более, что таковой она себя совершенно точно не чувствует. Скорее уж наоборот: после утреннего письма от Рона ей хочется забиться в какую-нибудь нору подальше и поглубже… интересно, а квартира Малфоя в Хаверинге за такую нору сойдёт? Это многое бы объяснило — например, что она здесь вообще забыла.

Мысли о письме тянут за собой всё остальное — Гермиона чувствует, как на неё снова наваливается тревога, заставляя плечи каменеть от этой тяжести. И овощи, как назло, закончились: резать больше нечего, так что она принимается доставать из бисерной сумочки пакеты из «Сэйнсберис». Открыв холодильник, хмурится: такое впечатление, что Малфой к тому, что она принесла в прошлый раз, за эти дни даже не притронулся.

А потом до неё доходит: он просто растягивает так удачно появившиеся на его кухне запасы.

Очень хочется шипеть, материться и чего ещё там. Ножкой топать. В общем, всячески выражать своё неудовольствие — потому что это, конечно, никуда не годится: Малфой взрослый мужик, да ещё и больной насквозь, — и ему нужно питаться нормально. Вот только было во всех этих безусловно правильных логических выкладках одно «но»: Гермиона прекрасно понимала, почему он так поступает — как понимала и то, что любое предложение помочь наверняка будет встречено гордым слизеринским фырканьем.

Впрочем, почему слизеринским? Она бы и сама отказалась. Как-нибудь да протянула бы, наверное.

М-да. Ситуация.

В общем, остаётся только варить сосиски и делать вид, что ничего не заметила.

— У меня есть еда, — как будто мысли читает, сволочь. — Было совершенно необязательно тратиться.

— А я пришла в гости… ну, или почти в гости, но ужином ты меня кормишь. Невежливо было бы заявиться с пустыми руками.

— Не держи меня за совсем уж безнадёжного хама, — он дёргает уголком рта. — Вино, цветы… но ты притащила половину супермаркета.

— О, — ядовито отзывается Гермиона, — учту на будущее. Какие цветы у тебя любимые?

— Ромашки, — как-то очень просто отвечает Малфой, и она даже хмурится, недоумевая: настолько этот ответ неожиданный. — Только не смейся.

— Почему ромашки? — дурацкий вопрос.

— Не знаю, — он пожимает плечами, — просто нравятся.

Они раскладывают еду по тарелкам и садятся за стол. Малфой всё ещё кажется больным — но добиваться от него соблюдения постельного режима было бы не просто глупо: он наверняка примет это за издевательство. Как в прошлый раз, когда она упомянула Хьюго — и дёрнул же её чёрт за язык.

Она ведь, кстати, так и не извинилась.

— Малфой?.. — неуверенно говорит Гермиона, снова чувствуя себя «просто потрясающей».

— М?

— Я хотела попросить прощения… за позапрошлую субботу. Извини.

Малфой выглядит удивлённым. Гермиона отводит глаза и вертит в руках вилку: ну да, идиотничать и пороть херню гораздо проще, чем потом всё это исправлять.

— Я не хотела тебя задеть, правда, и ты не зря на меня накричал. Мне стоило…

— Я уже понял, что ты ничего такого не…

— Подожди. Мне стоило сразу дать тебе понять, что я не собираюсь устраивать цирк из происходящего, — заканчивает она. — Не знаю, что делал Рон и… другие авроры, но я не планирую ничего такого. Правда не планирую.

Вот видишь, Грейнджер, ты сказала это — и потолок не рухнул тебе на голову. С ума сойти, да?

Гермиона так и не отрывает взгляда от своей тарелки. На вид это рагу, надо сказать, просто отвратительное.

— Спасибо, — голос Малфоя кажется каким-то надтреснутым. — Серьёзно, Грейнджер. И… извинения приняты. Давай есть? Надеюсь, оно вкуснее, чем выглядит.

Усмехнувшись, Гермиона всё-таки пробует рагу.

— Слушай, а вкусно, — говорит она. — Мы молодцы.

— Надо было становиться в пару на Зельях. Уделали бы всех, — он поднимается из-за стола, чтобы поставить чайник. — Правда, у Слизерина случился бы инфаркт…

— У всего курса случился бы инфаркт, — Гермиона хмыкает, — и у половины преподавательского состава.

— Начиная со Снейпа.

— Между прочим, ты и без меня всех уделывал!

— Ну, положим, не всех…

— Ну ещё бы.

— Я про Поттера на шестом!

— Ах ты…

— Да признай, он нас обоих умыл.

— Ну, допустим, не он, а Снейп… а это, согласись, уже не так позорно!

— Чего-о-о…

И они треплются — о зельях, о Хогвартсе, об однокурсниках, — так долго и так запросто, что в конце концов Гермионе приходится признать, что она выходит из этой квартиры с гораздо более лёгким сердцем, чем входила в неё пару часов назад.

А ещё она никак не может отделаться от мысли о ромашках. И перестать улыбаться — почему-то — тоже.