Интермеццо для проигравших (гет)

You shall find there

A man who is th’ abstract of all faults

That all men follow.

(Shakespeare, Antony and Cleopatra)

Как ни старается Драко отогнать тревогу, та неотступно нависает над ним тяжёлой грозовой тучей — пусть и не мечущей молнии, но уже грозно рокочущей над головой. Если бы в записке не было чёткого указания назначить дату встречи на следующей неделе, он предпочёл бы узнать, чего они от него хотят на этот раз, уже в пятницу. 

Вместо этого приходится ждать до вечера понедельника, и всё это время страх жрёт его живьём.

В пятницу он лажает на работе — то ли потому что руки трясутся, то ли потому что пальцы болят так, что даже пестик в них удержать сложно. В Мунго бы ему. Или хотя бы сварить себе зелий — в общих чертах Драко понимает, что нужно пить, чтобы хотя бы частично компенсировать последствия лет, проведённых в холодной и сырой азкабанской камере. 

Впрочем, толку от этого понимания нет никакого: на ингредиенты для зелий нужны деньги, на счета из Мунго нужны деньги — и кто сказал, что хоть один колдомедик станет лечить осуждённого бывшего Пожирателя Смерти?

В одном Уизли прав: он отброс. Пария. Драко принял этот факт так же безропотно, как принял нищету и инспекторские проверки — альтернатива ему прекрасно известна и совершенно его не устраивает. И всё-таки… всё-таки хорошо было бы сделать что-то с руками. 

Он подозревает, что это артрит — или как там называют это магглы? Драко не вполне уверен: у волшебников артрита не бывает. Как не бывает и много чего ещё из обширного списка «в каких именно местах я разваливаюсь», которым он обзавёлся к двадцати шести. И хотя Драко, разумеется, пытается откладывать хоть что-то на ингредиенты, под конец месяца все его скудные накопления оседают в кассе ближайшего супермаркета: выбор между неделей впроголодь и унцией сушёных скарабеев вполне очевиден. 

Видит Мерлин, порой ему кажется, что всё, что происходит с ним теперь — весьма изощрённое и изрядно отложенное наказание судьбы за его идиотские школьные издёвки над вечно донашивающими друг за другом одежду братцами Уизли. 

Знаешь, что бы ты сказал, тринадцатилетний Драко Малфой, взглянув на себя двадцатишестилетнего? Да ничего бы ты не сказал, тринадцатилетний Драко Малфой. Ты бы просто наглухо охуел. 

Да и что тут, в общем-то, скажешь. 

Весь понедельник он старательно сжимает зубы, чтобы не шипеть от боли, и шинкует бесконечные корневища чемерицы. Пальцы себе хочется отгрызть сразу по локоть, не размениваясь на полумеры — пользы от них всё равно мало. Да и от него самого, в целом — тоже: много ли может сделать в аптеке зельевар, которому запрещено пользоваться магией? Мыть, резать, толочь, сушить. Снова мыть, сушить, толочь и резать. Работа, с которой запросто справился бы даже Лонгботтом… не в обиду Лонгботтому будет сказано. Со всем этим справился бы и любой маггл. 

Впрочем, разница между Драко и «любым магглом» сейчас исчезающе мала. 

И вот, казалось бы, нахера «Слагу и Джиггерсу» такой работничек? У Драко есть некоторые соображения по этому поводу — и основная его теория довольно-таки лестна для него самого, но едва ли имеет отношение к реальности: не исключено, что мадам Хислоп, хозяйка аптеки, предполагает, что рано или поздно его положение выправится и он захочет её отблагодарить. 

Если так — Хислоп здорово ошибается. Во-первых, ни малейшей благодарности к ней он не испытывает. Во-вторых, нихера у Драко уже не выправится — он абсолютно уверен, что рано или поздно ублюдочный Уизел наиграется в инспектора и отправит его к дементорам. В смысле, буквально отправит к дементорам — в Азкабан. Царь, блядь, и бог. Рыжий сукин сын. 

Даже такую свободу у Драко отберут — это лишь вопрос времени. Но всё-таки он цепляется даже за неё, как утопающий книззлёныш за стенки лохани. То ли потому что очень хочется жить, то ли просто для того, чтобы не упрощать Уизли и без того плёвую задачу. Так что он заучивает собственное расписание и с горем пополам выцарапывает сраные двадцать пять галлеонов в месяц у Хислоп. И нет у этой старой горгульи никаких далеко идущих планов — просто никто другой и не подумает за такие деньги сутками кромсать ебучую чемерицу, не поднимая головы. 

Ближе к пяти руки начинают болеть так, что в даже глазах темнеет. Пару раз он отшвыривает нож в сторону, почти подвывая от глухой ненависти к себе и к собственному бессилию, кое-как разминает ладони и снова продолжает резать корневища — наутро в дело их уже не пустишь, а десять галлонов сиропа чемерицы сами себя не сварят. 

И вот нахера им, спрашивается, понадобилось столько этого дерьма за раз? Через недельку наварить сотню хогсхедов Умиротворяющего бальзама и вырубить к драккловой бабушке весь Лондон? Драко ради интереса быстро прикидывает в уме цифры: ну да, часов на семнадцать должно хватить. Семнадцать с четвертью, если быть совсем уж точным.

Он терпеливо ждёт, когда старая грымза доинспектирует — вот же прицепилась — результаты его работы. Изучает чемерицу она так долго и обстоятельно, что Малфой начинает нервничать: в пятницу Хислоп пообещала, что в следующий раз она не просто оштрафует его за испорченные ингредиенты, а вычтет их стоимость из его оклада. Чемерица, конечно, не слишком дорогая, но такое её количество на треть его заработка потянет — а раз так, можно сразу начинать присматривать симпатичный мост: на аренду денег у него после такого удара по и без того хлипкому бюджету всё равно не хватит. 

Ему, кстати, очень нравится Ричмондский. Красивый. Правда, до Косого добираться долго.

На фоне всех этих захватывающих перспектив даже предстоящий визит в Аврорат начинает меркнуть. Денег нет и не будет, пальцы ломит просто невыносимо, Хислоп уже недовольно поджимает губы — да его даже очередной Круциатус сейчас не испугает, а уж Авада и вовсе выглядит весьма заманчиво. 

— Чудесно, просто замечательно, мистер Малфой, — елейным тоном сообщает ему старая ведьма с таким видом, словно он заставил её проглотить живую жабу. — На сегодня можете быть свободны, только не забудьте отработать эти два часа до конца недели. 

Поди тут забудь. 

Напряжение отступает и сменяется привычной тревогой, пока он тщательно моет руки в аптечной подсобке. Работал Драко, конечно же, в перчатках, да и прямой контакт кожи с соком чемерицы никого пока не убил (наверное) — но тащиться в Министерство с грязными руками ему не позволяют остатки чувства собственного достоинства. Похоже, фраза «бедно, но чисто» могла бы стать новым девизом дома Малфоев. Если бы, конечно, от самого дома осталось хоть что-то, кроме вдовы и её сына-оборванца… впрочем, какой дом, такой и девиз. 

Он торопливо уходит прочь от аптеки по освещённому газовыми фонарями Косому — уже конец октября, темнеет рано, и небо стремительно наливается густо-лиловым цветом. Переулок в этом смутном газовом свете кажется почти игрушечным, почти открыточным — особенно теперь, накануне Хэллоуина, со всеми этими бесчисленными тыквами в витринах и зачарованными иллюзиями летучих мышей, порхающих прямо над головами прохожих. Вот только Драко чувствует себя уродливым грязным пятном на этой открытке — слишком неуместен он теперь здесь, слишком ощутимо царапают кожу неприязненные взгляды, заставляющие опустить лицо и ускорить шаг, чувствуя, как щёки ошпаривает болезненный румянец. Всё-таки свои плюсы есть даже в том, что он почти не выбирается из подсобки «Слаг и Джиггерс», а домой обычно уходит после десяти — по крайней мере, так с магами он почти не сталкивается, а магглам на очередного оборванца, которых в Лондоне и без того навалом, попросту наплевать. 

Министерство — другое дело. Здесь перед ним расступаются почти как перед его отцом когда-то — с той лишь разницей, что отца боялись и уважали, а от Драко едва ли не шарахаются, как от прокажённого. Так что он почти рад полутьме коридоров Аврората — точнее, был бы рад, если бы не подступающая паника, заставляющая его неотрывно следить за секундной стрелкой наручных часов, слишком быстро слишком медленно отсчитывающей время до назначенной встречи: десять минут, семь, пять…

Он просто хочет знать, чего министерские бляди хотят от него на этот раз. Просто знать — чтобы страх наконец перестал разъедать его изнутри, заставляя ворочаться в собственной постели, трястись от одной мысли об очередном четверге и чувствовать себя жалким жалким жалким. 

Иногда Драко подумывает о том, чтобы решить эту проблему раз и навсегда. Решить самому, не дожидаясь закономерного конца. Он, Мерлина ради, работает в аптеке, где любой мало-мальски сведущий в ядах зельевар — а он, блядь, хороший зельевар, — найдёт достаточно средств для того, чтобы оставить Аврорат в дураках, лишив их всех удовольствия добить его собственноручно. 

Если бы не мать — он бы, вероятно, так и сделал. 

Или ты просто ёбаный трус, Малфой, и находишь правдоподобные отговорки. А? 

Ага. 

Стрелки на часах докатываются наконец до шести. Драко на мгновение замирает перед дверью с поднятой рукой — а потом поджимает губы и просто толкает дверь. Ничем они уже его не…

…удивят. 

Драко застывает в дверях, уставившись на сидящую за столом грязнокровку, — и понимает, что ровным счётом ничего не понимает. Какого хера. Какого хера происходит. Уизли решил разделить с жёнушкой радость инспектирования? 

Мгновенно прокрутив в памяти некоторые школьные воспоминания, Драко чувствует очередной приступ дурноты. Уизли был рьяным идиотом, но эта вдобавок ещё и умна. И уж она-то придумает, чем его доконать. 

— Проходите, мистер Малфой, — сухо говорит Грейнджер, не поднимая взгляда от лежащих перед ней бумаг. — Присаживайтесь. 

Бумаги. Чёртовы бумаги. 

Гермиона, уложив детей и сварив себе пару кварт кофе, читала дело Малфоя три ночи подряд — и чтиво это было не из приятных. Копия обвинительного постановления, протоколы допросов, протоколы обысков и снова протоколы допросов. Инкриминируемые правонарушения. Опись изъятых из поместья Малфоев тёмных артефактов — точнее, всего того барахла, что хоть мало-мальски подходило под это размытое определение. Подшитые к протоколам допросов бумажки с подтверждением правомерности применения Веритасерума. Свидетельские показания. Протоколы судебных заседаний.

И всё это, разумеется, в абсолютно хаотичном порядке. Если что-то Гермиона и уяснила за годы этой своей так-называемой-работы в Министерстве — так это то, что авроры, судя по всему, не способны содержать свои архивы в нормальном состоянии. В принципе не способны. Органически. 

Дети спали. Дом спал, погружённый в темноту и тишину, которую нарушал лишь прерывистый перестук падающих на крышу и скатывающихся с неё яблок. Гермиона вздрагивала от этого звука, отрывалась от чтения, делала глоток успевшего уже дважды за ночь остыть кофе, откладывала в сторону какое-нибудь очередное постановление, брала следующее и продолжала читать. В окно заглядывал узенький серп убывающей луны. Яблоки стучали по крыше. Гермиона читала. На полу, в очерченном светом торшера круге, появлялись и постепенно закрывали собой весь ковёр всё новые и новые страницы дела, разложенные в хронологическом порядке. 

Стоило отдать Аврорату должное — на этот раз отдел превзошёл сам себя: добрую треть бумаг в Министерстве попросту потеряли. Сказочное раздолбайство. Ничем другим объяснить отсутствие документов, которых не могло не быть в обвинительном акте, у неё не получалось.

Впрочем, и того, что теперь лежало на ковре её крошечного кабинета, оказалось достаточно, чтобы понять, — нет, вспомнить, — за что именно Малфоя отправили в Азкабан. И вот что самое удивительное: дело было не в провалившемся убийстве Дамблдора — хотя непосредственное участие в его организации Малфою, разумеется, припомнили и в «Пророке» как штришок к портрету, и на суде как отягчающее. Ему вообще много чего припомнили — благо, далеко за примерами далеко ходить не пришлось: ожерелье и Кэти Бэлл, Рон с медовухой, исчезательный шкаф и учинённое Пожирателями побоище — первое — в Хогвартсе…

«Мистер Малфой ещё до наступления совершеннолетия продемонстрировал свои ярко выраженные антисоциальные наклонности, вступив в ряды так называемых "Пожирателей Смерти" и приняв деятельное участие…»

— Проходите, мистер Малфой, — говорит она ему, пытаясь унять дрожь в руках. — Присаживайтесь. 

Неожиданно Гермиона вспоминает Амбридж. Напоминает себе Амбридж. 

Мерзость-то какая. 

Впрочем, едва ли старая жаба чувствовала себя настолько паршиво, принимая в своём кабинете с тошнотворными розовыми салфеточками очередного студента. Да что там — Амбридж себя чувствовала просто замечательно. 

Гермиона похвастаться тем же не может. 

Проснувшись ранним утром в пятницу и окончательно осознав, на что подписалась, она почти пожалела. Почти испугалась. Потому что Малфой, разумеется, не был невинной жертвой обстоятельств и уж точно не был какой-то там девой в беде, нуждающейся в спасении от злобного дракона в лице Рональда. Малфой был, чёрт бы его побрал, Малфоем. 

А раз так, то и рассчитывать на вменяемый — да хоть на какой-нибудь, Господи, — диалог не приходилось. Диалог со слизеринцами — это, мягко говоря, нонсенс. Оксюморон. Среднестатистический слизеринец — это десять стоунов высокомерия, помноженные на пять с половиной футов болезненного самолюбия. Малфой же, что ни говори, слизеринец не среднестатистический — а значит, всё великолепие нужно возвести в квадрат.

Мало тебе было проблем? 

Эти мысли проносятся в её голове за несколько секунд — между этим её жалким идиотским «присаживайтесь» и тем, как она наконец заставляет себя оторвать взгляд от бумаг и взглянуть Малфою в лицо. 

«…приняв Чёрную Метку в шестнадцатилетнем возрасте, мистер Малфой получил от Тома Марволо Реддла, также известного как Сами-Знаете-Кто, приказ об убийстве Альбуса Персиваля Вулфрика Брайана Дамблдора, Верховного чародея Визенгамота и директора школы чародейства и волшебства Хогвартс. Пытаясь осуществить приказ, мистер Малфой…»

Смотрит так, что у Гермионы из головы вылетает заготовленная заранее — добрую сотню раз отрепетированная — речь: здравствуйте, мистер Малфой, я ваш новый инспектор, мистер Малфой, ответьте на несколько вопросов, мистер Малфой. 

Какая же беспомощная чушь. 

«Хренов слизеринский принц поистрепался».

В четверг Гермиона даже не поняла, насколько. Не успела понять. Что до папки, лежащей сейчас у неё на столе… ну да, она читала судебное решение. И условия досрочного освобождения для Малфоя за эти дни выучила едва ли не наизусть. Она, в конце концов, прекрасно знала о том, что он получил приличный срок в Азкабане, как и его отец, — разумеется, знала, не могла не знать, «Пророк» сделал из этого целое событие, да и саму Гермиону не обошла стороной вся эта история. Но… 

Но всё те же грабли, Гермиона, всё те же грабли.

Итак, спешите увидеть: наша гриффиндорская заучка Грейнджер в стотысячный раз впадает в ступор, обнаружив, что её драгоценное теоретическое знание гроша ломаного не стоит, когда дело доходит до плотоядного оскала эмпирики. Потому что это, мягко говоря, две большие разницы. 

Она всегда любила теорию. С самого детства любила, с самой первой — подаренной ей папой на шестилетие — в своей жизни энциклопедии. Любила понятные предпосылки, стройные выкладки, предсказуемые результаты. Жестовые формулы на заклинаниях, графики на трансфигурации и столбцы цифр на нумерологии. А вот зельеварение Гермиона не любила, нет, — кажется, с того самого дня, как Снейп заочно щёлкнул её по носу на шестом курсе, когда она пыталась сварить по учебнику идеальный Напиток живой смерти.

До того дурацкого дня всё почему-то было так просто: слушайся старших и умных, делай всё по учебнику, будь достаточно старательной, придерживайся плана, играй по правилам — пусть даже по придуманным тобой, как в случае с Отрядом Дамблдора, правилам — и всё будет нормально. Даже гибель Сириуса парадоксальным образом не смогла её в этом разубедить: если бы они обратились к Снейпу — и снова Снейп, опять Снейп, неспокойно ему сегодня лежится в его могиле, — если бы они обратились к нему тогда, всё было бы в порядке и Сириус остался бы жив. 

Но почему-то именно там, в кабинете Слагхорна, её блестящее знание теории впервые оказалось бесполезным, и чёртов Полу-Принц — ну не Гарри же, в самом-то деле, — её уделал, и эта дурацкая подростковая обида на дурацкий потрёпанный учебник почему-то оказалась первым настоящим разочарованием, ранившим её в самое сердце, и…

 О да, Снейп мог бы собой гордиться. 

…и знала бы ты, шестнадцатилетняя Гермиона Джин Грейнджер.

Настоящая жизнь оказалась зельеварением, а не нумерологией. Дружба, брак, материнство — всё это не укладывалось в простые и понятные логические схемы. В сложные и понятные не укладывалось тоже. Жизнь была кипящим в захламлённой лаборатории немытым котлом, в который с пыльных полок то и дело сваливались всё новые и новые ингредиенты. В настоящей жизни никто не выдавал учебников, как не выдавал и инструкций о том, в какую сторону и сколько раз нужно помешивать булькающее в этом котле варево, чтобы результаты оказались пусть не идеальными, нет, — хотя бы приемлемыми. 

Никакое знание теории не спасало. Никакие общеизвестные правила не спасали. Потому что общеизвестно, например, что матерям всегда легко с их детьми, а крепкие браки держатся на том, что жена каждый день готовит для возвращающегося с работы мужа ужин. Что родители на то и родители, чтобы прощать тебе любые ошибки. Что если вы вместе с друзьями прошли чёртову войну, это что-то да значит. Что причины, по которым Драко Малфой получил десять лет Азкабана, были более чем вескими, а наказание — заслуженным. 

«…свидетельские показания (в частности, допрос Торфинна Роули, копия протокола допроса размещена в подшивке №3, стр. 174) подтверждают, что выполняя приказы Тома Марволо Реддла, также известного как Сами-Знаете-Кто, мистер Малфой неоднократно применял Непростительные заклятья как к самому мистеру Роули, так и к другим Пожирателям Смерти, а также к противодействующим Реддлу магам и непричастному к войне маггловскому населению Британии. Так, в частности, 19 апреля 1998 года мистер Малфой использовал заклинание Круциатус на семье магглов в графстве Лестершир. С полным списком доказанных эпизодов применения мистером Малфоем Непростительных заклятий за 1996-1998 годы можно ознакомиться, изучив приложение…»

Спасибо, ознакомилась. Изучила. 

Но это в теории. 

Практика же близоруко щурится и несколько очень долгих секунд смотрит на Гермиону в упор, прежде чем отвести взгляд и сесть на указанное кивком место. Молчит. Ждёт. 

А самое смешное в том, что на этот раз в её столе лежит министерская брошюрка с уродливой лиловой обложкой, украшенной не менее уродливой золотой надписью: «Должностная инструкция инспектора по условно-досрочному освобождению». 

Одна беда: под обложкой полная лажа.